Шор, Осип Беньяминович

Осип Беньяминович Шор
Осип Беньямінович Шор
Остап (Осип) Шор
Имя при рождении:	Осип Беньямінович Шор
Род деятельности:	инспектор уголовного розыска
Дата рождения:	30 мая 1899(1899-05-30)
Место рождения:	Никополь (Днепропетровская область), Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Дата смерти:	6 ноября 1978(1978-11-06) (79 лет)
Место смерти:	Москва, СССР
Отец:	Беньямин Хаимович Шор
Мать:	Екатерина Герцевна Бергер

Оста́п (О́сип) Беньями́нович Шор (30 мая 1899, Никополь — 6 ноября 1978, Москва) — известный авантюрист, главный прототип Остапа Бендера и брат поэта Анатолия Фиолетова.

Биография

Осип Шор родился в Никополе (ныне — Днепропетровская область, Украина), в семье Беньямина Хаимовича Шора и Екатерины (Куни) Герцевны Бергер. Мать была дочерью одесского банкира, отец — владельцем магазина колониальных товаров, что давало семье большую прибыль. У Осипа был старший брат Натан и сестра Эльза (в будущем художник-постановщик Эльза Давыдовна Рапопорт, 1913—1998). В 1901 году отец умер от сердечного приступа и Екатерина вместе с детьми переехала жить в Одессу. Там они жили в доме № 78, который находился по улице Полтавской победы (ныне это ул. Канатная). Через несколько лет Екатерина Бергер вышла замуж за купца Давида Рапопорта из Санкт-Петербурга, а Осип и Натан остались жить у дедушки.

Братья любили читать приключенческую литературу и грезили кругосветным плаванием. Однако их деду это не слишком нравилось, поэтому он устроил их на работу к себе в лавку, где они должны были помогать ему в торговле, хозяйстве и даже в контрабанде. У деда дома часто собирались тогдашние криминальные авторитеты, бандиты и мошенники, что сильно повлияло на развитие Осипа. В 1906 году Осип поступил на учебу в мужскую гимназию Илиади (частная гимназия И. Р. Раппопорта, сегодня Одесская школа № 68). Его любимым предметом было правоведение и в будущем именно знания юриспруденции не раз помогали Осипу. Также Осип любил заниматься спортом и хорошо играл в футбол (при росте в 1 м 90 см Осип был одним из лучших нападающих), благодаря которому познакомился с будущим писателем Юрием Олешей, занимался классической борьбой и гиревым спортом. Спортивные достижения Осипа Шора высоко оценил известный тогда русский футболист и авиатор Сергей Уточкин, который предсказывал парню большое будущее. Большой мечтой Осипа было уехать в Бразилию или Аргентину, поэтому он даже начал по-особому одеваться: носил светлую одежду, белую капитанскую фуражку и, конечно же, шарф. Поступив на физико-математический факультет Новороссийского университета, вскоре бросил его. В 1916 году Осип, решив переехать к матери в Петроград, собственноручно написал заявление о поступлении на механический факультет Технологического института имени императора Николая I, но гражданская война в России сделала учёбу невозможной. В городе начался голод, а сам Осип заболел бронхитом. Позже об этих событиях он вспоминал так:

Как-то, проснувшись, я увидел, как с потолка моей комнаты капает вода. Все было серым. Мрачным и сырым. Я подошел к зеркалу. То, что я там увидел, повергло меня в уныние. Я решил рвануть на юг, в любимую Одессу, к маме, брату, сестре, друзьям...

В 1918—1919 годах, возвращаясь в Одессу, с целью добычи средств к существованию представлялся то художником, то шахматным гроссмейстером, то женихом (женился на толстушке и перезимовал у неё), то представителем подпольной антисоветской организации.

Вернувшись в Одессу, оформился работать инспектором уголовного розыска, работал в Одесской ЧК. Вел борьбу с группировкой Мишки Япончика.

После того как по ошибке (одна из версий, которую, в частности, отстаивал Катаев) вместо Осипа убили его брата, поэта и также сотрудника уголовного розыска Натана Шора (Фиолетова) (когда Натан и его жена Зинаида Шишова выбирали мебель для их будущего дома), Шор уволился из уголовного розыска и в 1922 году переехал в Москву.

Шор был занятным рассказчиком с большим опытом авантюрных приключений, и рассказывал о своих похождениях известному писателю Валентину Катаеву, у которого зародилась идея описать его приключения. Своей идеей и рассказами о похождениях Шора Катаев поделился с неизвестными тогда журналистами Ильёй Ильфом и своим младшим братом Евгением Петровым, которым предложил совместно написать книгу — они в качестве литературных негров, готовящих за гонорар черновики и варианты, а Катаев, как маститый писатель — редактор и автор. Однако Ильф и Петров решили написать книгу самостоятельно по подсказанному Катаевым сюжету. Так появились знаменитые «Двенадцать стульев», роман, в значительной мере основанный на изложении похождений Осипа Шора. Роман приобрёл большую популярность и стал культовой книгой.

В 1934 году Осип Шор имел встречу с Ильфом и Петровым, после этого решил изменить жизнь и по объявлению в газете нашел работу на первом в стране тракторном заводе в Челябинске, куда и уехал из Москвы. Там он устроился рабочим. Как оказалось, директором завода работал одессит Ильичев, и вскоре Осип стал снабженцем. Но когда в 1937 г. работники НКВД пришли арестовывать директора прямо в его рабочем кабинете, Осип вступился за него и затеял с чекистами драку. Его арестовали, дали пять лет лагерей.

Эта версия получила критику в передаче «Не так» радиостанции «Эхо Москвы»:

Но на самом деле, значит, вот это липа точно. Дело в том, что Василий Иванович Ильичёв — фигура, ну, несравненно менее легендарная, но в силу своего положения неплохо задокументированная. Он действительно был директором. Более того он был первым директором Челябинского тракторного завода, но был он в строго определенный период. Он был его директором с середины 31-го по конец сентября 32-го года. Дальше он будет переведен как человек, видимо, достаточно успешно справившийся с этим заданием, он будет переведен с повышением в Москву. Он действительно будет арестован. И надо сказать, что я не знаю, за что конкретно, но дело в том, что Ильичёв еще в 20-е годы дважды подолгу находился за границей. Сначала он учился в Германии, Франции, США организации производства. То есть он один из неслучайных руководителей вот этих флагманов первых пятилеток, а тех, кого более или менее к этому готовили. А дальше, значит, уже в 30-е годы он тоже будет там по закупкам, по обмену опытом и так далее, и так далее. Это, конечно, было уже достаточным основанием, может быть, еще что-то. Но судьба его до поры до времени относительно хранила, потому что, видимо, он просидел достаточно недолго и… даже просидел не очень долго. Он был выпущен из тюрьмы то ли перед войной, то ли в начале войны, но вот в 42-м году он погиб от голода в Ленинграде во время блокады. Такая вот печальная судьба у этого человека.

Что же касается Осипа Шора. Есть документы в музее Челябинского тракторного завода о том, что он работал, сам Осип Шор, с 13 июня 31-го по 20 октября 32-го года в должности снабженца. Значит, вот запись о его увольнении — 20 октября 32-го года. За три недели до этого перестает быть директором Ильичёв и, видимо, уезжает в Москву. Вот похоже, что Шора взяли за… Ну, понимаете, что такое… Давайте вспомним, что такое снабженец на советском предприятии? Это человек изначально ушлый. Это человек, задача которого пробивать, выбивать, находить всякие схемы часто не вполне законные. Напомню, что этих снабженцев на предприятиях называли «толкачами». То есть они должны были подталкивать соответственно все вот эти сделки. А это еще начало 30-х годов, когда вообще собственно… Что такое законно, незаконно? Ещё законов-то не так уж много. Значит, снабженца, видимо, можно было посадить в любой момент. А, судя по тому, что Осип Шор, видимо, всё-таки обладал, конечно, безусловно, очень авантюрным характером, я думаю, что за ним водились достаточно значительные грехи.

Один из работников музея Челябинского тракторного завода говорит о том, что дело было уничтожено. Вот его личного дела нет, потому что, ну, там это документы, которые хранятся определенное время, а дальше… Они документы же не вечного хранения, личные дела работников. Но опись осталась. И вот что привлекло внимание этого сотрудника музея, что это дело было очень пухлым. В нем было 29 листов. В акте об уничтожении говорится: дело там работника такого, 29 листов. В то время как у обычных работников, обычно три-четыре-пять. Вот что это были за 29 листов? Выговоры? Поощрения? Объяснительные записки? Очень интересно. Очень жаль, что это дело исчезло, потому что, конечно, оно могло б кое на что пролить свет. И получил он 5 лет лишения свободы. За что? Ну, судя по всему, за какие-то махинации, причем, судя по всему, не хищения, потому что скорее всего получил бы побольше… Скорее всего это именно вот некий переход грани дозволенного, там совершение каких-то сделок от имени предприятия. Судя по всему, он отсидел этот срок. Мы не знаем дальше, что с ним происходило в 30-е годы.

— Алексей Кузнецов ("Эхо Москвы", передача "Не так", 11.09.2016)

Началась война и он, как и многие, попросился на фронт, в основном с целью бежать из-под стражи. Он долго скрывался, пытаясь проникнуть в осаждённый Ленинград, где, как он узнал, остались его мать и сводная сестра. Затем переехал в Москву, где жил у своего друга детства писателя Юрия Олеши. После снятия блокады оказалось, что мать умерла от голода, а сестра эвакуирована в Ташкент.

У Осипа обнаружили рак кожи, но он, прервав лечение, отправился для встречи с сестрой в Ташкент. После войны он с семьей возвратился в Москву и 15 лет работал проводником поезда Москва — Ташкент, его комната в коммуналке по большей части пустовала.

Вышел на пенсию по инвалидности. Умер в Москве 6 ноября 1978 года, похоронен на Востряковском кладбище.

Память

Люди, знавшие Осипа Шора, вспоминали его как умного, доброго и решительного правдолюбца, обладающего замечательным чувством юмора, немалым ростом (1 м 90 см) и большой физической силой.

В Никополе, на родине Осипа Шора, 19 декабря 2011 года открыт памятник ему. Он представляет собой статую сидящего Шора, обнимающего стул. Памятник выполнен из Инкерманского мраморовидного известняка. Высота памятника — 1,7 м. Инициатором открытия памятника стал генеральный директор ВНЦ «Трубосталь» Александр Фельдман. На гранитном основании памятника золотыми буквами сделана надпись: «Никопольчанин Осип Шор. Он же сын турецкоподанного Остап-Сулейман Берта Мария Бендер-бей, он же Остап Ибрагимович, он же прототип великого комбинатора Остапа Бендера (И. Ильф и Е. Петров)». Автор — скульптор Виктор Сараев.

Также в Никополе с конца 1990-х по 2003 год местными энтузиастами ежегодно проводился День авантюриста. В программу, среди прочего, входил конкурс по распиливанию гирь.

Ссылки

• [shorsite.narod.ru/osip.html Библиография]
• Фельдман О. А. [www.bizslovo.org/content/index.php/ru/biblioteka/148-pochat-xx-st/437-osip.html Осип, он же Остап] (рус.) (html). БИЦ «Слово». Проверено 22 августа 2010. [www.webcitation.org/65Rvo1IDv Архивировано из первоисточника 14 февраля 2012]. ^{[неавторитетный источник?]}
• Серов В. [bibliotekar.ru/encSlov/3/70.htm Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. Великий комбинатор]

Отрывок, характеризующий Шор, Осип Беньяминович

– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.