Оскар (кинопремия, 1951)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
<< 22-я  Церемонии награждения  24-я >>
23-я церемония награждения премии «Оскар»
Дата 29 марта 1951 года
Место проведения RKO Pantages Theatre,
Голливуд, Лос-Анджелес, Калифорния, США
Ведущий(-е) Фред Астер

23-я церемония вручения наград премии «Оскар» за заслуги в области кинематографа за 1950 год прошла 29 марта 1951 года в «RKO Pantages Theatre» (Голливуд, Калифорния).

Картина Джозефа Л. Манкевича «Всё о Еве» получила четырнадцать номинаций (в 12-ти категориях), тем самым побив предыдущий рекорд «Унесённых ветром» (13) в 1940 году.





Фильмы, получившие несколько номинаций

Фильм номинации победы
Всё о Еве / All About Eve
14
<center>6
Бульвар Сансет / Sunset Boulevard <center>11 <center>3
Самсон и Далила / Samson and Delilah <center>5 <center>2
Рождённая вчера / Born Yesterday <center>5 <center>1
Энни получает ваше оружие / Annie Get Your Gun <center>4 <center>1
Асфальтовые джунгли / The Asphalt Jungle <center>4 <center>-
Копи царя Соломона / King Solomon’s Mines <center>3 <center>2
Третий человек / The Third Man <center>3 <center>1
Отец невесты / Father of the Bride <center>3 <center>-
В клетке / Caged <center>3 <center>-
Сломанная стрела / Broken Arrow <center>3 <center>-
Золушка (м/ф) / Cinderella <center>3 <center>-
Харви / Harvey <center>2 <center>1
Место назначения — Луна / Destination Moon <center>2 <center>1
Великолепный янки / The Magnificent Yankee <center>2 <center>-
Огонь и стрела / The Flame and the Arrow <center>2 <center>-

Список лауреатов и номинантов

Победители выделены отдельным цветом.

Основные категории

Категории Лауреаты и номинанты
<center>Лучший фильм Всё о Еве (20th Century Fox)
Рождённая вчера (Columbia)
Отец невесты (Metro-Goldwyn-Mayer)
Копи царя Соломона (Metro-Goldwyn-Mayer)
Бульвар Сансет (Paramount)
<center>Лучший режиссёр Джозеф Л. Манкевич за фильм «Всё о Еве»
Джон Хьюстон — «Асфальтовые джунгли»
Джордж Кьюкор — «Рождённая вчера»
Билли Уайлдер — «Бульвар Сансет»
Кэрол Рид — «Третий человек»
<center>Лучшая мужская роль
Хосе Феррер — «Сирано де Бержерак» (за роль Сирано де Бержерака)
Луи Кэлхерн — «Великолепный янки» (за роль Оливера Уэнделла Холмса)
Уильям Холден — «Бульвар Сансет» (за роль Джо Гиллиса)
Джеймс Стюарт — «Харви» (за роль Элвуда П. Дауда)
Спенсер Трейси — «Отец невесты» (за роль Стэнли Т. Бэнкса)
<center>Лучшая женская роль
Джуди Холидей[1] — «Рождённая вчера» (за роль Эммы «Билли» Даун)
Энн Бакстер — «Всё о Еве» (за роль Евы Харрингтон)
Бетт Дэвис — «Всё о Еве» (за роль Марго Ченнинг)
Элинор Паркер — «В клетке» (за роль Мэри Аллен)
Глория Свенсон — «Бульвар Сансет» (за роль Нормы Десмонд)
<center>Лучшая мужская роль второго плана
Джордж Сандерс — «Всё о Еве» (за роль Эддисона ДеВитта)
Джефф Чандлер — «Сломанная стрела» (за роль Кочиса)
Эдмунд Гвенн — «Мистер 880» (англ.) (за роль «Шкипера» Миллера)
Сэм Джаффе — «Асфальтовые джунгли» (за роль дока Эрвина Риденшнайдера)
Эрих фон Штрогейм — «Бульвар Сансет» (за роль Макса фон Майерлинга)
<center>Лучшая женская роль второго плана
Джозефин Халл — «Харви» (за роль Веты Луизы Симмонс)
Хоуп Эмерсон — «В клетке» (за роль Эвелин Харпер)
Селеста Холм — «Всё о Еве» (за роль Карен Ричардс)
Нэнси Олсон — «Бульвар Сансет» (за роль Бетти Шефер)
Телма Риттер — «Всё о Еве» (за роль Бёрди)
<center>Лучший сценарий
(англ. Best Writing, Story and Screenplay)
Чарльз Брэкетт, Билли Уайлдер и Д. М. Маршман мл. — «Бульвар Сансет»
Рут Гордон и Гарсон Канин — «Ребро Адама»
• Вирджиния Келлогг и Бернард Си Шонфелд — «В клетке»
Карл Форман — «Мужчины»
Джозеф Л. Манкевич и Лессер Сэмюэлс — «Выхода нет»
<center>Лучший адаптированный сценарий (англ. Best Writing, Screenplay) Джозеф Л. Манкевич — «Всё о Еве»
• Бен Мэддоу и Джон Хьюстон — «Асфальтовые джунгли»
• Альберт Маннхеймер — «Рождённая вчера»
Альберт Мальц[2] — «Сломанная стрела»
• Фрэнсис Гудрич и Альберт Хэкетт — «Отец невесты»
<center>Лучший литературный первоисточник (англ. Best Writing, Motion Picture Story) Эдна Энхалт и Эдвард Энхалт — «Паника на улицах»
Джузеппе де Сантис и Карло Лидзани — «Горький рис»
• Уильям Бауэрс и Андре Де Тот — «Стрелок»
• Леонард Шпигельгасс — «Загадочная улица»
• Сай Гомберг — «Когда Вилли возвращался домой» (англ.)

Другие категории

Категории Лауреаты и номинанты
<center>Лучшая музыка,
Саундтрек к драматическому или комедийному фильму
Франц Ваксман — «Бульвар Сансет»
Альфред Ньюман — «Всё о Еве»
Макс Стайнер — «Огонь и стрела»
Джордж Данинг — «Не надо грустных песен для меня» (англ.)
Виктор Янг — «Самсон и Далила»
<center>Лучшая музыка,
Саундтрек к музыкальному фильму
Адольф Дойч и Роджер Эденс — «Энни получает ваше оружие»
Оливер Уоллес и Пол Дж. Смит — «Золушка»
Лайонел Ньюман — «I’ll Get By»
Андре Превин — «Три маленьких слова» (англ.)
Рэй Хайндорф — «Вест-поинтская история» (англ.)
<center>Лучшая песня к фильму Mona Lisa — «Капитан Кари, США» (англ.) — музыка и слова: Рэй Эванс и Джей Ливингстон
Be My Love — «Любимец Нового Орлеана» — музыка: Николас Бродский, слова: Сэмми Кан
Bibbidi-Bobbidi-Boo — «Золушка» — музыка и слова: Мак Дэвид, Эл Хоффман и Джерри Ливингстон
Mule Train — «Пение пистолетов» (англ.) — музыка и слова: Фред Гликман, Хай Хит и Джонни Ланж
Wilhelmina — «Уобаш авеню» (англ.) — музыка: Джозеф Майроу, слова: Мак Гордон
<center>Лучший монтаж Ральф Э. Уинтерс и Конрад А. Нервиг — «Копи царя Соломона»
• Барбара МакЛин — «Всё о Еве»
• Джеймс Э. Ньюком — «Энни получает ваше оружие»
• Артур П. Шмидт и Доан Харрисон — «Бульвар Сансет»
• Освальд Хафенрихтер — «Третий человек»
<center>Лучшая операторская работа
(Чёрно-белый фильм)
Роберт Краскер — «Третий человек»
Милтон Краснер — «Всё о Еве»
• Гарольд Россон — «Асфальтовые джунгли»
Виктор Мильнер — «Фурии» (англ.)
Джон Ф. Зейтц — «Бульвар Сансет»
<center>Лучшая операторская работа
(Цветной фильм)
Роберт Л. Сёртис — «Копи царя Соломона»
Чарльз Рошер — «Энни получает ваше оружие»
Эрнест Палмер — «Сломанная стрела»
• Эрнест Хэллер — «Огонь и стрела»
Джордж Барнс — «Самсон и Далила»
<center>Лучшая работа художника
(Чёрно-белый фильм)
Ганс Дрейер, Джон Миэн (постановщики), Сэм Комер, Рэй Мойер (декораторы) — «Бульвар Сансет»
• Лайл Р. Уилер, Джордж У. Дэвис (постановщики), Томас Литтл, Уолтер М. Скотт (декораторы) — «Всё о Еве»
Седрик Гиббонс, Ганс Питерс (постановщики), Эдвин Б. Уиллис, Хью Хант (декораторы) — «Красный Дунай» (англ.)
<center>Лучшая работа художника
(Цветной фильм)
Ганс Дрейер, Уолтер Х. Тайлер (постановщики), Сэм Комер, Рэй Мойер (декораторы)«Самсон и Далила»
Седрик Гиббонс, Пол Грессе (постановщики), Эдвин Б. Уиллис, Ричард Пефферл (декораторы) — «Энни получает ваше оружие»
• Эрнст Фегте (постановщик), Джордж Соули (декоратор) — «Место назначения — Луна»
<center>Лучший дизайн костюмов
(Чёрно-белый фильм)
Эдит Хэд и Чарльз Ле Мэр — «Всё о Еве»
• Жан Луис — «Рождённая вчера»
• Уолтер Планкетт — «Великолепный янки»
<center>Лучший дизайн костюмов
(Цветной фильм)
Эдит Хэд, Дороти Джикинс, Элуиз Дженссон, Жиль Стил и Гвен Уэйклинг — «Самсон и Далила»
• Майкл Уитэйкер — «Чёрная роза» (англ.)
• Уолтер Планкетт и Валлес — «Сага о Форсайтах» (англ.)
<center>Лучший звук Томас Т. Моултон (20th Century-Fox SSD) — «Всё о Еве»
• Си О. Слайфилд (Walt Disney SSD) — «Золушка»
• Лесли И. Кэри (Universal-International SSD) — «Луиза» (англ.)
Гордон Сойер (Samuel Goldwyn SSD) — «Очень личное» (англ.)
• Кирил Кроухерст (Pinewood SSD) — «Трио» (англ.)
<center>Лучшие спецэффекты George Pal Productions — «Место назначения — Луна»
• Cecil B. DeMille Productions — «Самсон и Далила»
<center>Лучший документальный полнометражный фильм Титан: История Микеланджело / The Titan: Story of Michelangelo (продюсер: Роберт Снайдер)
• Этими руками / With These Hands (продюсеры: Джек Арнольд и Ли Гудман)
<center>Лучший документальный короткометражный фильм Почему Корея? / Why Korea? (продюсер: Эдмунд Рээк)
• Бой: Наука против рака / The Fight: Science Against Cancer (продюсер: Гай Гловер)
• Лестница / The Stairs (Film Documents, Inc.)
<center>Лучший короткометражный фильм,
снятый на 1 бобину
Дедушка скачек / Grandad of Races (продюсер: Гордон Холлингсхед)
• / Blaze Busters (продюсер: Роберт Янгсон)
• / Wrong Way Butch (продюсер: Пит Смит)
<center>Лучший короткометражный фильм,
снятый на 2 бобины
Бивер Вэлей / In Beaver Valley (продюсер: Уолт Дисней)
• Бабуля Мозес / Grandma Moses (Falcon Films, Inc.)
• Моя страна, это о тебе / My Country 'Tis of Thee (продюсер: Гордон Холлингсхед)
<center>Лучший короткометражный фильм (мультипликация) Джеральд МакБоинг-Боинг / Gerald McBoing-Boing (продюсер: Стивен Босустоу)
Кузен Джерри / Jerry’s Cousin (продюсеры: Фред Куимби)
• Компенсация неприятностей / Trouble Indemnity (продюсер: Стивен Босустоу)

Специальные награды

Награда Лауреаты
<center>Почётная награда[3] за
лучший фильм на иностранном языке
У стен Малапаги / фр. Au-delà des grilles / итал. Le mura di Malapaga ( Франция / Италия ) — по решению совета управляющих Академии, как наиболее выдающемуся фильму на иностранном языке, демонстрировавшемуся в США в 1950 году.
<center>Почётная награда[3] Джордж Мерфи (англ.) — за вклад в увеличение масштабов кинопроизводства в стране в целом. (for his services in interpreting the film industry to the country at large.)
Луис Б. Майер — за выдающееся служение на благо кинопроизводства. (for distinguished service to the motion picture industry.)
<center>Награда имени Ирвинга Тальберга
Дэррил Ф. Занук

См. также

  • «Золотой глобус» 1951 (премия Голливудской ассоциации иностранной прессы)
  • BAFTA 1951 (премия Британской академии кино и телевизионных искусств)

Напишите отзыв о статье "Оскар (кинопремия, 1951)"

Примечания

  1. Джуди Холидей не присутствовала на церемонии награждения, награду от её имени приняла актриса Этель Берримор.
  2. Первоначально автором сценария фильма «Сломанная стрела» в списках Академии был записан Майкл Бланкфорт (англ.). В то время Альберт Мальц был включён в «Чёрный список Голливуда», и чтобы его сценарий не был забракован, свою подпись под ним поставил Майкл Блэнкфорт, который и получил премию. 3 Июля 1991 года было восстановлено авторство Мальца, а имя Бланкфорта было удалено из списков Академии. (Based upon the research made by, and the board motion of, the Writers Guild of America West, the Academy, on July 3, 1991, decided to restore Albert Maltz to the screenplay credit on the 1950 film Broken Arrow. Michael Blankfort had fronted for him on the screenplay and consequently was named in the screenplay nomination. Mr. Blankfort’s name was removed from the nomination.)
  3. 1 2 С этого года премия носит своё нынешнее название «Почётная награда» (англ. Honorary Award), до этого называемой «Специальная награда» (англ. Special Award).

Ссылки

  • [www.oscars.org/awards/academyawards/legacy/ceremony/23rd-winners.html Лауреаты и номинанты 23-й церемонии на официальном сайте американской киноакадемии] (англ.)
  • [www.imdb.com/event/ev0000003/1951 Лауреаты и номинанты премии «Оскар» в 1951 году на сайте IMDb] (англ.)
  • [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearchInput.jsp База данных по всем номинантам и победителям] (англ.)

Отрывок, характеризующий Оскар (кинопремия, 1951)

Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.