Оскар (кинопремия, 1976)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
<< 47-я  Церемонии награждения  49-я >>
48-я церемония награждения премии «Оскар»
Дата 29 марта 1976 года
Место проведения Dorothy Chandler Pavilion,
Лос-Анджелес, Калифорния, США
Телеканал ABC
Ведущий(-е) Уолтер Маттау,
Роберт Шоу,
Джордж Сигал,
Голди Хоун, Джин Келли
Продюсер Howard W. Koch
Режиссёр Марти Пасетта
Продолжительность 3 часа, 12 минут

48-я церемония вручения наград премии «Оскар» за заслуги в области кинематографа за 1975 год состоялась 29 марта 1976 года в Dorothy Chandler Pavilion (Лос-Анджелес, Калифорния). Номинанты были объявлены 17 февраля 1976[1].





Победители

Фильм Милоша Формана «Пролетая над гнездом кукушки» удостоился «большой пятёрки Оскаров»: за лучшую картину, лучшую режиссуру, лучший сценарий, лучшую мужскую роль и лучшую женскую роль.

Лучшим актёром второго плана стал Джордж Бёрнс за работу в фильме «Весёлые ребята», а награду за лучшую женскую роль второго плана получила Ли Грант за фильм «Шампунь».

Фильмы, получившие несколько номинаций

Фильм номинации награды
Пролетая над гнездом кукушки / One Flew Over the Cuckoo's Nest
9
<center>5
Барри Линдон / Barry Lyndon <center>7 <center>4
Собачий полдень / Dog Day Afternoon <center>6 <center>1
Гинденбург / The Hindenburg <center>3 <center>      0 + 2
Нэшвилл / Nashville <center>5 <center>1
Смешная леди / Funny Lady <center>5 <center>0
Челюсти / Jaws <center>4 <center>3
Весёлые ребята / The Sunshine Boys <center>4 <center>1
Шампунь / Shampoo <center>4 <center>1
Человек, который хотел быть королём / The Man Who Would Be King <center>4 <center>0
Амаркорд / Amarcord <center>2 <center>0
Томми / Tommy <center>2 <center>0
День Саранчи / The Day of the Locust <center>2 <center>0
Запах женщины / Profumo di donna <center>2 <center>0
Вкуси пулю / Bite the Bullet <center>2 <center>0
Ветер и лев / The Wind and the Lion <center>2 <center>0

Список лауреатов и номинантов

Победители выделены отдельным цветом.

Основные категории

Категории Лауреаты и номинанты
<center>Лучший фильм Пролетая над гнездом кукушки (продюсеры: Саул Зейнц и Майкл Дуглас)
Барри Линдон / Barry Lyndon (продюсер: Стэнли Кубрик)
Собачий полдень / Dog Day Afternoon (продюсеры: Мартин Брегман и Мартин Элфэнд)
Челюсти / Jaws (продюсеры: Ричард Д. Занук и Дэвид Браун)
Нэшвилл / Nashville (продюсер: Роберт Олтмен)
<center>Лучший режиссёр
Милош Форман за фильм «Пролетая над гнездом кукушки»
Федерико Феллини — «Амаркорд»
Стэнли Кубрик — «Барри Линдон»
Сидни Люмет — «Собачий полдень»
Роберт Олтмен — «Нэшвилл»
<center>Лучшая мужская роль
Джек Николсон — «Пролетая над гнездом кукушки» (за роль Рэндла МакМёрфи)
Уолтер Маттау — «Весёлые ребята» (за роль Вилли Кларка)
Аль Пачино — «Собачий полдень» (за роль Сонни Вортзика)
Максимилиан Шелл — «Человек в стеклянной будке» (за роль Артура Голдмана)
Джеймс Уитмор — «Пошли их всех к чёрту, Гарри!» (англ.) (за роль Гарри С. Трумэна)
<center>Лучшая женская роль
Луиза Флетчер — «Пролетая над гнездом кукушки» (за роль медсестры Милдред Рэтчед)
Изабель Аджани — «История Адели Г.» (фр.) (за роль Адели Гюго)
Энн-Маргрет — «Томми» (за роль Норы Уокер Хоббс)
• Гленда Джексон — «Гедда» (англ.) (за роль Гедды Габлер)
Кэрол Кейн — «Хестер-стрит» (англ.) (за роль Гитл)
<center>Лучшая мужская роль второго плана
Джордж Бёрнс — «Весёлые ребята» (за роль Эла Льюиса)
Брэд Дуриф — «Пролетая над гнездом кукушки» (за роль Билли Биббита)
Бёрджесс Мередит — «День Саранчи» (за роль Гарри Гринера)
Крис Сарандон — «Собачий полдень» (за роль Леона Шермера)
Джек Уорден — «Шампунь» (за роль Лестера Карпфа)
<center>Лучшая женская роль второго плана
Ли Грант — «Шампунь» (за роль Фелиции Карпф)
Рони Блэкли — «Нэшвилл» (за роль Барбары Джин)
Сильвия Майлз — «Прощай, моя красавица» (за роль Джесси Холстед Флориан)
Лили Томлин — «Нэшвилл» (за роль Линни Риз)
Бренда Ваккаро — «Одного раза недостаточно» (англ.) (за роль Линды Риггс)
<center>Лучший оригинальный сценарий Фрэнк Пирсон[2] — «Собачий полдень»
Федерико Феллини и Тонино Гуэрра — «Амаркорд»
Клод Лелуш и Пьер Юйттерхувен — «Вся жизнь» (фр.)
• Тед Аллан — «Мой отец говорил мне неправду» (англ.)
Роберт Таун и Уоррен Битти — «Шампунь»
<center>Лучший адаптированный сценарий Лоуренс Хобен и Бо Голдман — «Пролетая над гнездом кукушки» (по одноимённому роману Кена Кизи)
Стэнли Кубрик — «Барри Линдон» (по роману У. М. Теккерея «Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим»)
Джон Хьюстон и Глэдис Хилл — «Человек, который хотел быть королём» (по одноимённому рассказу Редьярда Киплинга)
• Руджеро Маккари и Дино Ризи — «Запах женщины» (по роману Джованни Арпино «Il buio e il miele»)
Нил Саймон — «Весёлые ребята» (по одноимённой пьесе автора)
<center>Лучший фильм на иностранном языке Дерсу Узала (СССР) реж. Акира Куросава
Земля обетованная / Ziemia obiecana (Польша) реж. Анджей Вайда
События на руднике Марусиа / Actas de Marusia (Мексика) реж. Мигель Литтин
Публичный дом № 8 / サンダカン八番娼館 望郷 (Sandakan hachibanshokan bohkyo) (Япония) реж. Кэй Кумаи
Запах женщины / Profumo di donna (Италия) реж. Дино Ризи

Другие категории

Категории Лауреаты и номинанты
<center>Лучшая музыка: Оригинальный саундтрек Джон Уильямс — «Челюсти»
• Джеральд Фрид — «Birds Do It, Bees Do It»
Алекс Норт — «Вкуси пулю»
Джек Ницше — «Пролетая над гнездом кукушки»
Джерри Голдсмит — «Ветер и лев»
<center>Лучшая музыка:
Запись песен к фильму, адаптация партитуры
Леонард Розенман (адаптация партитуры) — «Барри Линдон»
• Питер Матц (адаптация партитуры) — «Смешная леди»
Пит Таунсенд (адаптация партитуры) — «Томми»
<center>Лучшая песня к фильму I'm Easy — «Нэшвилл»музыка и слова: Кит Кэррадайн
How Lucky Can You Get — «Смешная леди» — музыка и слова: Фред Эбб и Джон Кандер
Now That We're in Love — «Дуновения» (англ.) — музыка: Джордж Барри, слова: Сэмми Кан
Richard's Window — «Другая сторона Горы» (англ.) — музыка: Чарльз Фокс, слова: Норман Гимбел
Theme from Mahogany (Do You Know Where You're Going To) — «Красное дерево» (англ.) — музыка: Майкл Мэссер, слова: Джерри Гоффин
<center>Лучший монтаж Верна Филдс — «Челюсти»
• Деде Аллен — «Собачий полдень»
• Расселл Ллойд — «Человек, который хотел быть королём»
• Ричард Чю, Линзи Клингмэн, Шелдон Кан — «Пролетая над гнездом кукушки»
• Фредерик Стайнкамп, Дон Гидиче — «Три дня Кондора»
<center>Лучшая операторская работа Джон Олкотт — «Барри Линдон»
Конрад Л. Холл — «День Саранчи»
• Джеймс Вонг Хоу — «Смешная леди»
Роберт Л. Сёртис — «Гинденбург»
Хаскелл Уэкслер и Билл Батлер — «Пролетая над гнездом кукушки»
<center>Лучшая работа художника Кен Адам, Рой Уолкер (постановщики), Вернон Диксон (декоратор)«Барри Линдон»
• Эдвард Карфанго (постановщик), Фрэнк Р. МакКелви (декоратор) — «Гинденбург»
• Александр Траунер, Тони Инглис (постановщики), Питер Джеймс (декоратор) — «Человек, который хотел быть королём»
• Ричард Силберт, В. Стюарт Кэмпбелл (постановщики), Джордж Гейнс (декоратор) — «Шампунь»
• Альберт Бреннер (постановщик), Марвин Марч (декоратор) — «Весёлые ребята»
<center>Лучший дизайн костюмов Улла-Бритт Сёдерлунд и Милена Канонеро — «Барри Линдон»
• Ивонн Блейк и Рон Талски — «Четыре мушкетёра: Месть миледи»
• Рэй Агаян и Боб Маки — «Смешная леди»
• Хенни Нормарк и Карин Эрскин — «Волшебная флейта»
Эдит Хэд — «Человек, который хотел быть королём»
<center>Лучший звук Роберт Л. Хойт, Роджер Хеман мл., Эрл Мэдери, Джон Р. Картер — «Челюсти»
• Артур Пиантадоси, Лес Фрешольц, Ричард Тайлер, Эл Овертон мл. — «Вкуси пулю»
• Ричард Портман, Дон МакДугалл, Кёрли Тирлвелл, Джек Соломон — «Смешная леди»
• Леонард Петерсон, John A. Bolger Jr., Джон Л. Мак, Дон Шарплесс — «Гинденбург»
• Гарри У. Тетрик, Аарон Рочин, Уильям Л. Маккоги, Рой Чарман — «Ветер и лев»
<center>Лучший документальный полнометражный фильм Человек, который спустился на лыжах с Эвереста / The Man Who Skied Down Everest (продюсеры: Ф. Р. Кроули, Джеймс Хагер и Дейл Хартлебен)
• / The California Reich (продюсеры: Уолтер Ф. Паркс и Кейт Критчлоу)
• / Fighting for Our Lives (продюсер: Глен Пирси)
• / The Incredible Machine (продюсер: Ирвин Ростен)
• Другая половина небес: Китайские воспоминания / The Other Half of the Sky: A China Memoir (продюсер: Ширли Маклейн)
<center>Лучший документальный короткометражный фильм Конец игры / The End of the Game (продюсеры: Клер Вилбур и Робин Леман)
• / Arthur and Lillie (продюсеры: Джон Элс, Стивен Ковач и Кристин Самуэльсон)
• / Millions of Years Ahead of Man (продюсер: Манфред Байер)
• / Probes in Space (продюсер: Джордж Кэйси)
• / Whistling Smith (продюсеры: Барри Хауэллс и Майкл Скотт)
<center>Лучший игровой короткометражный фильм Ангел и большой Джо / Angel and Big Joe (продюсер: Берт Сальцман)
• / Conquest of Light (продюсер: Луис Маркус)
• / Dawn Flight (продюсеры: Лоуренс М. Лансбург и Брайан Лансбург)
• / A Day in the Life of Bonnie Consolo (продюсер: Бэрри Спинелло)
• / Doubletalk (продюсер: Алан Битти)
<center>Лучший анимационный короткометражный фильм Великий / Great (продюсер: Боб Годфри)
• / Kick Me (продюсер: Robert Swarthe)
• / Monsieur Pointu (продюсеры: Рене Джодоин, Bernard Longpré и Андре Ледюк)
• Сизиф / Sisyphus (продюсер: Марцель Янкович)

Специальные награды

Награда Лауреаты
<center>Премия за особые достижения Питер Беркос — «Гинденбург»за звуковые эффекты
Альберт Уитлок, Глен Робинсон — «Гинденбург»за визуальные эффекты
<center>Премия за выдающиеся заслуги в кинематографе (Почётный «Оскар») Мэри Пикфорд[3]в знак признания её исключительного вклада в киноиндустрию и в развитие киноискусства.
<center>Награда имени Ирвинга Тальберга Мервин Лерой
<center>Награда имени Джина Хершолта Jules C. Stein

Научно-технические награды

Научно-технические награды вручались 24 марта, вне основной церемонии награждения.

Категории Лауреаты
<center>Class I Не присуждалась
<center>Class II Chadwell O'Connor (O'Connor Engineering Laboratories)for the concept and engineering of a fluid-damped camera-head for motion-picture photography.
• Уильям Ф. Майнер (Universal City Studios, Inc.) (Westinghouse Electric Corp.)for the development and engineering of a solid-state, 500 kilowatt, direct-current static rectifier for motion-picture lighting.
<center>Class III • Лоуренс У. Батлер, Роджер Банксfor the concept of applying low inertia and stepping electric motors to film transport systems and optical printers for motion-picture production.
• David J. Degenkolb, Фред Скоби (Deluxe General, Inc), Джон Долан, Ричард Дюбуа (Akwaklame Company)for the development of a technique for silver recovery from photographic wash-waters by ion exchange.
• Джозеф Уэстхаймерfor the development of a device to obtain shadowed titles on motion-picture films.
• Carter Equipment Co., Inc., Ramtronicsfor the engineering and manufacture of a computerized tape punching system for programming laboratory printing machines.
• Hollywood Film Co.for the engineering and manufacture of a computerized tape punching system for programming laboratory printing machines.
Bell & Howellfor the engineering and manufacture of a computerized tape punching system for programming laboratory printing machines.
• Fredrik Schlyterfor the engineering and manufacture of a computerized tape punching system for programming laboratory printing machines.

См. также

  • «Золотой глобус» 1976 (премия Голливудской ассоциации иностранной прессы)
  •  BAFTA 1976 (премия Британской академии кино и телевизионных искусств)
  • «Сезар» 1976 (премия французской академии искусств и технологий кинематографа)

Напишите отзыв о статье "Оскар (кинопремия, 1976)"

Примечания

  1. [web.archive.org/web/20061031070055/theenvelope.latimes.com/extras/lostmind/year/1975/1975aa.htm Past Winners Database: 48th Academy Awards]
  2. Фрэнк Пирсон не присутствовал на церемонии награждения, докладчик Гор Видал принял награду от его имени.
  3. Мэри Пикфорд не присутствовала на церемонии награждения.

Ссылки

  • [www.oscars.org/oscars/ceremonies/1976 Лауреаты и номинанты 48-й церемонии на официальном сайте Американской киноакадемии] (англ.)
  • [www.imdb.com/event/ev0000003/1976 Лауреаты и номинанты премии «Оскар» в 1976 году на сайте IMDb] (англ.)
  • [www.imdb.com/title/tt0331408/ Организаторы и участники 48-й церемонии на сайте IMDb] (англ.)
  • [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearchInput.jsp База данных Американской киноакадемии] (англ.)


Отрывок, характеризующий Оскар (кинопремия, 1976)

– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.