Османо-мамлюкская война (1516—1517)

Османо-мамлюкская война (1516—1517)
Основной конфликт: Турецко-персидская война (1514—1555)
Дата	1516—1517 годы
Место	Сирия, Египет
Итог	разгром Мамлюкского султаната
Противники
Османская империя Мамлюкский султанат
Командующие
Селим I Аль-Ашраф Кансух Туман-бай II аль-Ашраф
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Османо-мамлюкская война 1516—1517 годов — вторая война между Османской империей и Мамлюкским султанатом, приведшая к полному уничтожению последнего.

Предыстория

В начале XVI века восточные районы Османской империи были потрясены восстанием кызылбашей. После разгрома восстания многие из кызылбашей бежали к своим единоверцам в сефевидскую Персию. В 1512 году султан Баязид II отрёкся от престола, и новым султаном Османской империи стал Селим I. Старший сын Баязида Ахмед, находившийся в этот момент в Конье, отреагировал на свержение Селимом отца с престола тем, что провозгласил законным султаном себя. В ходе борьбы за власть Ахмед обращался за помощью к различным мусульманским правителям, в том числе к персидскому шаху Исмаилу. В течение последних лет правления Баязида открытый вызов Селима власти отца побудил некоторых других членов османской династии примкнуть к кызылбашам. Избавившись от тех, кто соперничал с ним за власть внутри собственной семьи, султан Селим приготовился бросить вызов персидскому шаху.

Перед войной султан Селим провёл большую дипломатическую подготовку, стремясь обезопасить себя от неприятных неожиданностей. В частности, мамлюкскому султану Аль-Ашраф Кансуху он предложил союз против Исмаила, но тот, желая оставить за собой право выбора, отказался. В 1514 году Селим пошёл войной на Исмаила, и разгромил его в Чалдыранской битве. После поражения при Чалдыране Исмаил полагал, что Селим вернётся весной для продолжения кампании, и стал искать себе союзников, обратившись, в частности, и к мамлюкскому султану, но тот и ему отказал в заключении договора.

После Чалдыранской битвы и последовавшей после неё аннексии Зулкадара, оставившей мамлюков незащищёнными перед прямым нападением, отношение османов к мамлюкам изменилось. Султан оскорбил мамлюков, назначив Али-бега (племянника и соперника прежнего лояльного к мамлюкам правителя Ала ад-дин-даулы) правителем новой провинции Дулкадир и отправив в Каир голову Ала ад-дин-даулы.

В 1516 году армия Селима снова выступила на восток из Стамбула. Все полагали, что выступление опять направлено против Исмаила, однако по пути армия неожиданно повернула на юг. Современные исследователи расходятся во мнениях относительно того, изначально ли Селим собирался напасть на мамлюков, или же поначалу действительно выступил против Исмаила и лишь затем изменил своё намерение.

Для войны против мусульман султану требовалось одобрение от религиозных лидеров. Если для войны с Исмаилом такое обоснование было легко получено (ибо тот был шиитом, то есть еретиком с точки зрения суннитов-османов), то мамлюки, будучи суннитами и хранителями святынь в Мекке и Медине, едва ли могли быть названы еретиками даже в интересах османской политики. Османские религиозные круги согласились поддержать кампанию против мамлюков на том основании, что «кто помогает еретикам — тот сам еретик» и что сражение против них можно считать священной войной. Селиму этого было достаточно. Османские летописцы, сознавая, насколько спорной была ситуация с канонической точки зрения, взяли на себя труд подчеркнуть, что поход был направлен против «еретиков» Сефевидов, а не против суннитов-мамлюков.

Ход войны

Вооружившись религиозным заключением, Селим выступил из Малатьи на юг, в Сирию. Османская и мамлюкская армии встретились к северу от Алеппо на Дабикском поле 24 августа 1516 года. За несколько часов битва была закончена. Мамлюки только-только начали пользоваться порохом и имели мало огнестрельного оружия, в то время как османская армия была вооружена пушками и мушкетами. Когда аль-Ашраф Кансух бежал с поля боя, в мамлюкском войске началась паника. Неожиданно оказалось, что мамлюкский полководец Хайр Бак был агентом османского султана: прямо во время битвы он перешёл на сторону Селима (стал впоследствии правителем Алеппо). Мамлюкский султан не уцелел, но обстоятельства его смерти не ясны.

Жители Алеппо не питали любви к мамлюкам, и обрадовались известию о наступлении османов. По мере продвижения к Дамаску армия Селима не встретила сопротивления, сам Дамаск также сдался без боя. В первую пятницу священного месяца рамадан был устроен молебен во имя султана Селима в самой большой городской мечети Омейядов. Таким образом новый османский правитель Сирии объявил миру о своей победе.

Перед Селимом и его советниками встал вопрос: идти ли на Каир? С одной стороны, подходящее для наступлений время подходило к концу, а столица мамлюков находилась далеко за пустыней. С другой стороны, было очевидно, что завоевания, сделанные в Сирии, не будут в безопасности, если Египет останется в руках мамлюков. Селим принял совет тех, кто рекомендовал продолжить исключительно успешную кампанию.

В Каире среди знати начались разногласия по поводу того, прислушаться ли к призыву Селима сдаться. Новый султан мамлюков Туман-бей был за то, чтобы прийти к соглашению с Селимом, но в споре победила «партия войны». В битве к югу от Газы армия мамлюков, которой командовал смещённый мамлюкский правитель Дамаска Джанбарди аль-Газали, была подавлена огнём и тактикой.

В начале 1517 года Селим с армией вышел из Дамаска. По пути на юг султан Селим посетил священные места мусульман в Иерусалиме. Через неделю после выхода из Дамаска османская армия 22 января 1517 года разбила мамлюков в битве при Райданийе неподалёку от Каира. Через два дня Селим вошёл в Каир, однако после этого начались ожесточённые бои в городе, которые завершились в итоге победой османов, но обе стороны понесли при этом тяжёлые потери. Мамлюкские военачальники бежали на другой берег Нила и оставались на свободе около двух месяцев.

Последствия

Туман-бей был схвачен и приведён к Селиму 31 марта. Он был убит, а его тело было повешено на воротах города для всеобщего обозрения. Империя мамлюков была уничтожена, Египет стал провинцией Османской империи.

Источники

• Кэролайн Финкель. История Османской империи. Видение Османа. — М.: АСТ, 2010. — ISBN 978-5-17-043651-4

Отрывок, характеризующий Османо-мамлюкская война (1516—1517)

– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.