Особняк П. П. Смирнова

Особняк
Особняк П. П. Смирнова
Особняк П.П. Смирнова
Страна	Россия
Город	Москва, Тверской бульвар, 18
Архитектурный стиль	модерн
Автор проекта	Ф. О. Шехтель, при участии арх. А. А. Галецкого
Строительство	1901—1905 годы
Статус	Охраняется государством
Состояние	отреставрирован в 2006 году

 памятник архитектуры (федеральный)

Особняк П. П. Смирнова — жилой дом в стиле модерн, реконструирован в 1901—1905 годах по проекту архитектора Ф. О. Шехтеля. Один из ключевых памятников московского модерна и одна из самых известных построек архитектора Шехтеля. Объект культурного наследия федерального значения.

История особняка

История дома, известного впоследствии как особняк П. П. Смирнова начинается с упоминания в московских архивах в 1759 году. В то время особняк принадлежал Василию Васильевичу Истлентьеву — ротмистру конной гвардии. С тех пор дом много раз переходил из рук в руки и часто перестраивался. В разное время им владели известные в своё время люди — камергер генерал-поручик Александр Григорьевич Петрово-Соловово, камергер граф Владимир Григорьевич Орлов, коллежский советник Гавриил Петрович Апухтин, камер-юнкерша О. И. Гарчакова, камергер и коллежский советник П. А. Базилевский.

Пётр Петрович Смирнов (1868—1910) — директор и старший сын основателя торгового дома «П. А. Смирнов в Москве», приобрёл поместье в 1900 году у потомственного почётного гражданина Н. П. Малютина. Смирнов стал хозяином не только дома, расположенного непосредственно на Тверском бульваре, но и всего домовладения, которое включало ещё несколько строений во дворе.

В 1901 году работу по переделке фасадов, перепланировке и декору помещений, а также создание единого гармоничного архитектурного ансамбля с остальными постройками было поручено гениальному русскому архитектору эпохи модерна и живописцу Федору Осиповичу Шехтелю.

Работы длились 5 лет. Архитектор не уничтожал то, что было в доме до него, а старался переосмыслить это. Шехтель решил оставить причудливое многоуровневое внутреннее устройство дома, но убрал перегородки, соединявшие левый и правый флигели с домом, тем самым увеличив площадь жилых помещений. Под одним фасадом были объединены все пристройки и флигели здания а за видимой его скромностью спрятан великолепный интерьер в стиле модерн.

Каждый из 8-ми приёмных залов автор оформил в определенном историческом стиле: «Романский зал», «Египетский зал», «Рокайльная комната», «Греческий зал», «Классический зал», «Кабинет», «Аванзал» и «Будуар». Был сделан большой зимний сад с диковинными растениями и небольшой зверинец. Архитектор активно использовал в своих проектах самые последние технические новшества. В доме были английские батареи, водяное отопление с собственной котельной, приточная вентиляция.

Шехтель не только готовил проект, но и контролировал строительство, лично сдавал объект заказчику. На примере этого дома можно проследить всю эволюцию творчества мастера. Особняк Смирнова по праву считается одной из лучших работ архитектора. Шехтель дважды реконструировал особняк. Второй раз уже после смерти П. П. Смирнова. В 1906 году Петр Смирнов сдал дом под клуб Московского дворянского собрания. В то время, как и планировали, в особняке открыли ресторан, проводили концерты, устраивали благотворительные аукционы. Учитывая тот факт, что Тверской бульвар оставался единственным бульваром города на протяжении всего ХIX века, особняк всегда оставался в центре внимания московской общественной жизни.

Петр Смирнов умер в 1910-м году. Через несколько лет после смерти его жена Евгения Смирнова продала особняк. С тех пор и до революции в нём располагалось Московской судебное управление.

Послереволюционная история

Начиная с 1922 года в здании заседал Революционный военный трибунал. Затем сюда перебралась столичная прокуратура. Тем самым для рядовых жителей Москвы и её гостей вход в историко-архитектурный памятник был закрыт на многие десятилетия. В 1990 году большую часть усадьбы отдали Пенсионному фонду Российской Федерации. Сейчас же он занимает правое крыло здания и помещения во дворе, так как в 1994 году часть особняка отдали компании грамзаписи «Мелодия». В 2006 году особняк Смирнова был реставрирован. Во время работ, реставраторы пытались максимально сохранить историческую структуру здания, за что проект был признан лучшим реставрационным проектом Москвы. В настоящее время здесь проводятся различные торжества и деловые мероприятия и носит особняк имя «Дом Смирнова».

Архитектура и оформление

Особняк П. П. Смирнова расположен в центре Тверского «булевара», который, к тому времени, все ещё оставался единственным бульваром Москвы и куда съезжались дворяне на «променат», стекались толпы праздных жителей, здесь всегда было людно и весело. Необходимо было обновить его в соответствии с веяниями архитектурной моды того времени.

Шехтель блестяще справился с этой задачей. Дом стал украшением бульвара и выделялся на фоне остальной застройки. Особое внимание привлекает центральная часть особняка. Это высокий аттик с вытянутыми витражными окнами и картушем с монограммой владельца. Чтобы уравновесить асимметричный фасад, Шехтель добавляет выносные эркеры, большой кружевной кованый балкон. Балкон декоративный. Он примыкает к фасаду, не соединяясь с внутренними помещениями и создает впечатление цельности и гармонии.

На первый взгляд может показаться, что в доме только 2 этажа, на самом же деле их 4. Первый этаж особняка стал подвалом вследствие того, что культурный слой Тверского бульвара вырос на 70 см. Здесь расположены хозяйственные помещения. Второй — анфилада парадных залов, каждый из которых выполнен в уникальном историческом стиле. Все комнаты, кроме Египетского зала, расположены вдоль фасада, окна которого выходят прямо на Тверской бульвар. На третьем этаже находились спальни хозяев и прислуги. Четвёртым этажом считается мансарда, построенная в 90-х годах прошлого века. Работы выполнены так искусно, что она абсолютно не видна со стороны Тверского бульвара.

В северный парадный вестибюль, находящемся гораздо ниже уровня бульвара, спускается белая мраморная лестница с, так называемыми, «волютами» (повторяющие форму волны декоративные завитки). К верху лестница сужается и расходится: левая её часть ведет в Готический кабинет, а правая сворачивает во внутренней помещение. Эти элементы здания сохранены в их первоначальном виде — такими, какими их построили в начале XVIII века. Готический кабинет отделён от анфилады залов. Это небольшая по размерам комната, выполнена в венецианском модерне. Оригинальные накладные балки на потолке из мореного дуба были очищены от слоев советской краски и реставрированы. Паркет восстановить не удалось, его воссоздали по фотографиям начала ХIX века, как и все остальные детали в интерьере особняка, за исключением мебели.

Будуар или Малая гостиная — расположена по соседству. В верхней части ведущих в эту комнату дубовых дверей продублирован рисунок фасада особняка. Камин из розового мрамора ещё Шехтелем проектировался как декоративный. Вообще, почти все камины дома — декоративные, так как в усадьбе сделано паровое отопление. Потолок декорирован в углах розами и листьями, — характерная черта модерна.

Романская гостиная — один из самых изысканных интерьеров особняка. Стены гостиной обшиты мореным дубом, оконные рамы и подоконники в этом зале так же выполнены этого дерева. Дубовая винтовая лестница спускается вниз в хозяйственные помещения. В высоту гостиная занимает 2 этажа. Зал выполнен в коричневых и зеленых тонах. Витраж высокого окна, выходящего на Тверской, с изображение виноградной лозы, приглушая свет, создает ощущение таинственности и загадочности. Одно из украшений зала — великолепная люстра, выполненная в «югенстиле» (так назывался модерн в Швеции, Финляндии и Германии). Люстра трофейная. Её привез из Германии военный прокурор Москвы. Но она настолько гармонично вписалась в интерьер, что кажется была здесь всегда.

Греческая гостиная или Аванзал — небольшое помещение с лестницей, соединяющей разные уровни особняка, и нишей на месте входа на главную западную лестницу. В начале XIX века гости использовали именно эту лестницу, а не северную. Помещение светлое. Его украшает две ионические колонны, сделаны из темно-красного мрамора. Античный лепной фриз под потолком украшает комнату по всему периметру.

Розовый зал или Рокайльная комната. Этот зал выдержан в розовых тонах. Основное её украшение — потолок с лепным точечным плафоном и лепниной в рокайльном стиле в виде крупных завитков и «декадентских дам», сидящих на них. Потолок этой комнаты — один из лучших примеров новаторского освещения, которое использовал Шехтель в своих интерьерах. В наше время подобное освещение называется точечным. Причем освещение было электрическим — новинка для того времени. Впоследствии встроенные светильники в интерьере стали одной из визитных карточек Шехтеля.

Классический зал — второй по величине зал анфилады. Комната исполнена в стиле позднего ренессанса, выдержана в темно-зелёной гамме. Потолок декорирован плоским барельефом на морскую тематику: фантастическими существами, вышедшими из морских вод, нимфами, сиренами. Камин из темно-зелёного мрамора украшает зеркало в лепном обрамлении.

Египетский зал не является частью анфилады, он выходит на внутренний двор. Зал изначально был задуман как место приемов и танцевальный зал. Две египетские колоны с изображением сфинкса, отделяют основную часть зала от коридора. На месте колон до шехтелевской реконструкции была стена, а само помещение было флигелем. Зал оформлен в бежево-золотых оттенках. Стены украшены группами вертикальных полос с иероглифами между ними. В центре потолка плафон в виде символического изображения Ра — бога Солнца Древнего Египта. При ремонте кровли над Египетским залом реставраторы обнаружили старую вентиляцию. Оказалось, что светильник был несколько опущен от купола плафона и выполнял две функции — был источником света и закрывал вентиляционное отверстие. Это было удачной дизайнерской находкой и одновременно решением вопроса с вентиляцией, что было очень актуально для танцевального зала.

Литература

• Нащокина М. В. Московский модерн. — 3-е, пересм., испр. и доп.. — СПб.: Коло, 2011. — С. 653—664. — 792 с. : [32 с. цв. ил.] с. — 1 250 экз. — ISBN 978-5-901841-65-5.

Ссылки

• Селихов С. [www.wmos.ru/architecture/detail.php?ID=1317/ Декорация Москвы эпохи модерна (особняк Петра Смирнова)]. Женщина Москва (7.08.2006). Проверено 14 февраля 2014.
• Александр Можаев. [www.archnadzor.ru/2007/05/30/mesto-v-istorii/#more-341 Особняк Петра Смирнова]. для журнала Московское наследие (30.05.2007). Проверено 14 февраля 2014.
• Лебедева Е. [www.pravoslavie.ru/jurnal/31977.htm Преображавший мир красотой]. Православие.ру (18.09.2009). Проверено 14 февраля 2014.
• [www.youtube.com/watch?v=Dt7qMWFVVI8 Обзор архитектурных творений Шехтеля]
• [www.youtube.com/watch?v=2glmXtCbhAI Московский модерн]
• [dom-smirnova.ru/ "Дом Смирнова"]

Отрывок, характеризующий Особняк П. П. Смирнова

Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?