Остроухов, Илья Семёнович

Остроухов, Илья Семёнович

Илья́ Семёнович Остроу́хов (20 июля 1858, Москва — 8 июля 1929, Москва) — русский художник-пейзажист, коллекционер.

Член Товарищества передвижных художественных выставок, Союза русских художников, академик петербургской Академии художеств. Друг П. М. Третьякова, один из руководителей Третьяковской галереи.

Биография

Происходил из купеческой семьи. В 1870 году поступил в Московскую практическую академию коммерческих наук. Во время обучения увлёкся зоологией: вступил в переписку с А. Брэмом, начал собирать энтомологическую коллекцию, которая впоследствии будет подарена Московскому университету. Им была также написана книга «Ужение рыбы» (М., 1877).

Первые уроки живописи получил в апреле 1880 года у известного в Москве «домашнего профессора» А. А. Киселева, который обучал детей А. И. Мамонтова. С семьёй Мамонтовых он познакомился ещё в 1874 году, когда принёс известному издателю свои очерки «Птицы Средней России». С тех пор он подружился с его сыновьями Юрием и Михаилом. Желание научиться рисовать вызвали у Остроухова картины В. Д. Поленова на выставке ТПХВ: «Московский дворик», «Бабушкин сад», «Заросший пруд»… Как сам он признавался «после этих поленовских пейзажей я стал уже серьезно изыскивать способы, как приступить к делу, осложнявшемуся прежде всего возрастом». Осенью 1880 года Остроухов скопировал поленовский этюд, находившийся у его учителя; в октябре 1881 года посетил мастерскую Поленова, копировал его картину «Заросший пруд». Зимой 1881 года одновременно с занятиями у Киселева, Остроухов брал уроки у И. Е. Репина. Тогда же, на Рождественские праздники Остроухов вместе с В. М. Васнецовым оформлял афишу и декорации дворца Берендея к домашнему спектаклю семьи С. И. Мамонтова «Снегурочка» Впоследствии, в 1884 году, вместе со своим ближайшим другом, Валентином Серовым он примет участие в оформлении другого домашнего спектакля — «Чёрный тюрбан», а затем выполнит эскиз декорации «Кабачок» ко 2-му акту спектакля «Кармен» частной оперы С. И. Мамонтова; после премьеры спектакля 22 декабря 1885 года В. Д. Поленов заметил в одном из писем: «Илья Семенович имел также художественный успех, но в декорационном искусстве. Его декорация к „Кармен“ очень понравилась». Однако основным в творчестве И. С. Остроухова стал пейзаж. В мамонтовское Абрамцево впервые Остроухов попал летом 1882 года. В это время здесь строилась церковь Спаса Нерукотворного Образа и Остроуховым был написан этюд церкви, — ещё без часовни, пристроенной позднее. В 1883 году он написал этюд «Интерьер Абрамцевской церкви». Неоднократно бывая в Абрамцево, написал целый ряд пейзажных этюдов.

Осенью 1882 года по совету Репина он уехал для продолжения учения в Петербург. Не смог поступить в Академию художеств и остался здесь на один год вольнослушателем. Кроме занятий в гипсовом зале Академии, он посещал акварельные вечера Репина и занимался рисунком в школе Императорского общества поощрения художеств. Главными же стали занятия в частной мастерской П. П. Чистякова, где Остроухов занимался на протяжении двух сезонов — 1882/83 и 1883/84 годов. Осенью 1886 года начал заниматься в классе В. Е. Маковского в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Публичный дебют художника Остроухова состоялся в 1884 году, когда на периодической выставке Московского общества любителей художеств (МОЛХ) выставил пейзаж «Речка». В феврале 1886 года на XIV выставке ТПХВ были показаны его картины «Первый снег» и «Ранняя весна». Последней Остроухов был недоволен и в течение двух лет перерабатывал; в конце 1887 года она была представлена на 7-й выставке МОЛХ. Но в начале этого года на очередной XV выставке Товарищества передвижников он показал другой свой пейзаж — «Золотая осень». Обе эти работы в 1887 году были приобретены П. М. Третьяковым. В это период Остроухов дважды посетил Европу: сначала Германию, Австрию и Францию. А летом 1887 года он посетил Италию вместе с В. А. Серовым и братьями М. А. и Ю. А. Мамонтовыми; из поездки были привезены этюды Венеции. В феврале 1888 года выставил на XVI выставке ТПХВ пейзаж «Первая зелень», который пополнил собрание П. М. Третьякова.

После смерти 4 декабря 1898 года П. М. Третьякова, московской думой было выработано специальное «Положение о Галерее», по которому во главе её должен был стоять попечитель, избираемый думой и являющийся одновременно председателем Совета галереи, состоящего из четырех членов, которые также подлежали избранию думой. В июне 1899 года первым попечителем был избран тогдашний городской голова князь В. М. Голицын, в Совет избраны В. А. Серов и коллекционеры И. С. Остроухов и И. Е. Цветков; а 27 июля в его состав ввели одну из четырёх дочерей Павла Михайловича — Александру Павловну Боткину. Остроухов в период с 1899 по 1903 и с 1905 по 1913 годы был фактическим руководителем попечительского совета Третьяковской галереи. В июне 1903 года И. С. Остроухов был отстранен от дел; ему вменялись в вину слишком большие траты на новые приобретения. Он уехал в Европу, лечиться в санатории, в Вогезах. Хотя в первом туре выборов попечителя Городской художественной галереи братьев Третьяковых в Московской городской думе, 28 января 1905 года, кандидатура Остроухова была забаллотирована, уже 10 марта он всё-таки был избран на пост председателя Совета и попечителя галереи. После того, как в 1912 году душевнобольной посетитель Третьяковской галереи изрезал картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван» началась скрытая травля недоброжелателей Остроухова и вскоре он подал в отставку

Его наиболее известными картинами стали: «Золотая осень» (1886), «Первая зелень» (1887) и «Сиверко» (1890). Особое место в Творчестве Осроухова занимает картина «Сиверко», которая создавалась на основе этюдного материала; И. Э. Грабарь писал:

В этой вещи есть замечательная серьезность, есть какая-то значимость, не дающая картине стариться и сохраняющая ей бодрость живописи, ясность мысли и свежесть чувств, несмотря на все новейшие технические успехи и через головы всех модернистов.

В 1891 году, после XIX выставки ТПХВ, на которой экспонировалась картина «Сиверко», Илья Семёнович Остроухов, вместе с другими десятью экспонентами, был принят в Товарищество.

Несмотря на признание его как пейзажиста, он имел интерес и к портретному жанру. Ещё занимаясь у Чистякова, Остроухов в письме С. В. Флерову (4 ноября 1883) сообщал, что работает над большим портретом А. П. Ленского в костюме Петруччио из шекспировской пьесы «Укрощение строптивой». Также известен его портрет С. П. Боткина, написанный в 1889 году. Известны его графические портреты А. А. Киселёва (Русский музей) и А. В. Всеволожского (Музей-заповедник В. Д. Поленова), а также написанный в 1909 году портрет А. П. Остроумовой-Лебедевой (частное собрание). В 1900 году И. С. Остроухов был выбран устроителем Русского отдела на Всемирной выставке в Париже; по окончании выставки он был награждён орденом Почётного легиона. Став в 1901 году гласным Московской городской думы, а в 1905 году — председателем Совета и попечителем Третьяковской галереи. В 1906 году И. С. Остроухов был избран действительным членом Академии художеств. С этого времени он практически прекратил занятия живописью в пользу общественной деятельности. И только в 1916 году, когда Остроухов две с половиной недели жил на даче Гучковых в Крыму, находящейся на территории нынешнего лагеря «Артек», он вернулся к живописи; вернувшись в Москву он сообщал: «Я сделал шесть удачных этюдов, не выходя за пределы владения. Вообще я почувствовал там такое влечение к писанию, что даже здесь начал nature morte с привезенных из Ялты раковин». В январе 1918 года на выставке Союза русских художников в Москве экспонировались его последние натурные пейзажи: «Крымский полдень» (1916), «Утро в Гурзуфе» (1916), «Слива-персик в цвету» (1917). В дальнейшем, из-за болезни ноги, пейзажи он писал в мастерской по прежним этюдам: в 1921 году были созданы «Не дрожат листы…» и «Березовая осень».

В 1890-х годах Остроухов начал формировать свою художественную коллекцию. Этому способствовала его женитьба в июле 1889 года на дочери богатого чаеторговца Н. П. Боткиной. В качестве приданого был получен дом в Трубниковском переулке (№ 17). Первой картиной живописного собрания Остроухова стал этюд В. Д. Поленова «Лодка», подаренный ему автором ещё летом 1882 года, в 1885 году И. И. Левитан подарил этюд «Мостик. Саввинская слобода». Со временем оно пополнилось произведениями И. Е. Репина (17 живописных работ), В. А. Серова (12 живописных работ), В. Д. Поленова (11 живописных работ), М. А. Врубеля (3 работы), В. И. Сурикова (6 работ), И. И. Левитана; русская школа первой половины - середины XIX века была представлена картинами П. А. Федотова, Ф. А. Васильева (11 картин и этюдов), А. К. Саврасова. В собрание входили уникальные работы А. П. Лосенко, Ф. М. Матвеева, А. Е. Егорова, В. К. Шебуева, Ф. А. Бруни, П. Ф. Соколова, К. П. Брюллова, О. А. Кипренского. В коллекции Остроухова преобладали этюды, так как именно их он высоко ценил. Раздел западноевропейской живописи был сравнительно небольшим сравнительно с русским; в нём выделялись работы мастеров импрессионизма Э. Дега, О. Ренуара, Э. Мане («Портрет Антонена Пруста») и А. Матисса; одна из картин («Монахиня на смертном ложе»), числившаяся у Осроухова произведением неизвестного испанского художника, затем некоторое время называлась работой Ф. Гойи. В послереволюционное время Остроухов отмечал: «Масляной живописи русских художников — 330, рисунков русских художников — 550».

Кроме живописи Остроухов собирал иконы; его собрание икон считалось одним из лучших в России. Внучатая племянница Остроухова, Вера Ивановна Гучкова-Прохорова, вспоминала посещение иконной части собрания:

Меня охватило ощущение, которое редко посещает. <…> Ощущение всеобщей любви — вот что я пережила в стенах остроуховского собрания икон. Мне хотелось возвращаться к ним снова и снова. <…> Мы снова и снова подходили к полюбившимся мне иконам, дядя Иля показывал мне и другие … тут царила такая атмосфера спокойствия, как будто нет и не может быть никаких несчастий — пожаров, бомб … Потом, когда дошел черед до современной части собрания, то самое сильное впечатление произвел Врубель — я испытала давящий страх…

• Из коллекции И. С. Остроухова
• Winter in Abramtsevo.jpg

  В. Серов. Зима в Абрмцево

• St. Mark Plaza in Venice.jpg

  В. Серов. Площадь св. Марка в Венеции

• Repin Comune.JPG

  И. Репин. Митинг на кладбище Пер-Лошез

• Pantokrator by byzantine anonim, poss. by Angelus (15th c., Pushkin museum).jpg

  Икона «Христос Пантократор»

Коллекция Остроухова была доступна как частный музей. Живопись, графика и скульптура были размещены в нижних комнатах, иконы — наверху. В 1914 году к зданию была сделана двухэтажная каменная пристройка «для хранения книг с устройством внутренней несгораемой лестницы». Библиотека Остроухова (более 12 тысяч томов) представляла значительную ценность. В 1914 году Остроухов издал её Алфавитный указатель (тиражом 100 экз.), по которому собрание насчитывало 2306 наименований книг и 26 наименований отечественной и зарубежной периодики. Среди иностранных изданий здесь были «Божественная комедия» 1515 года издания, «Описание путешествия в Московию» Олеария, «Декамерон» (1757) и др. В русской части было множество прижизненных изданий: Г. Р. Державина, Н. М. Языкова, И. А. Крылова, В. А. Жуковского, Н. В. Гоголя, А. С. Пушкина; полные собрания сочинений писателей XIX века; также рукописное, так называемое «Золотое Евангелие», — начала XV века и Киево-Печерский патерик (1760). На многих книгах был проставлен экслибрис, выполненный В. М. Васнецовым. В библиотеку Остроухова допускались немногие.

В 1918 году музей был национализирован, а Остроухов назначен его пожизненным хранителем. С 1920 года назывался «Музей иконописи и живописи имени И. С. Остроухова». После смерти хранителя музей расформирован, а его фонды разошлись по музеям. Значительная часть коллекции икон Остроухова находится в собрании отдела древнерусского искусства Третьяковской галереи.

И. С. Остроухов был прекрасным музыкантом. В декабре 1884 года в письме П. Д. Антиповой Е. Д. Поленова писала, что Е. Г. Мамонтова и Остроухов играли Девятую симфонию Бетховена с комментариями. А когда Васнецов уехал в Киев расписывать Владимирский собор, Остроухов писал ему: «… очень хотим Вас видеть среди нас хоть на несколько деньков… мы сыграем Вам в 4 руки не только 4-ую и 8-ую симфонии Бетховена, последние новости нашего репертуара, но даже преподнесем и Баха — „страдания Христа“ по Евангелисту Матвею».

В марте 1929 года сильно болеющий, полуслепой Остроухов был лишён избирательных прав как «бывший домовладелец и совладелец чайной торговли»; через четыре месяца, 8 июля, скончался на 81-м году жизи и был похоронен на Даниловском кладбище в Москве. Через месяц Музей иконописи и живописи И. С. Остроухова был ликвидирован. Жену Остроухова выгнали из дома и она жила до своей смерти в одном из московских подвалов.

Ныне в мемориальном доме художника и коллекционера Остроухова расположены выставочные залы Государственного литературного музея («Дом И.С. Остроухова в Трубниках»). В музее организуют сменные выставки по истории литературы XX века и выставки художников, связанных с литературой. За 15 лет существования музея создано более 200 литературных выставок о литераторах «серебряного века», в том числе об О. Мандельштаме, А. Ахматовой, С. Есенине, В. Маяковском, Н. Бердяеве. Музей участвовал в выставке «Москва — Берлин», «Булгаков» (Париж), «Мандельштам» (Париж). Здание музея — особняк XIX века.

• Пейзажи И. С. Остроухова
• Ostrouhov Zolotaya Osen.jpg

  Золотая осень

• Ostrouhov Siverko.jpg

  «Сиверко»

• Ilya Ostroukhov, Vesna.jpg

  Весна

• Ostrouhov River at Noon, 1892.jpg

  Речка в полдень

Литература

• Русское искусство. — № 3. — 2009.
• Кудрявцева С. В. Илья Остроухов. 1858—1929 / Оформление серии Д. М. Плаксина. — Л.: Художник РСФСР, 1982. — 56 с. — (Массовая библиотека по искусству). — 30 000 экз. (обл.)
• Грабарь И. Э. [igor-grabar.ru/monografia-musey.php Автомонография Игоря Грабаря]

Ссылки

• [www.tphv-history.ru/books/moskovskie-kollektsyonery41.html Илья Семенович Остроухов]
• [il-ducess.livejournal.com/125416.html?thread=1973480 Дом Остроухова в Трубниковском пер.] / Прогулки по Старой Москве и не только
• [www.artcontext.info/ru/pictures-of-great-artists/55-2010-12-14-08-01-06/343-ilya-ostrouhov.html Галерея картин Ильи Остроухова]
• [www.hudojnik-peredvijnik.ru/ostrouxov-i-s/ Художник Остроухов И. С.]
• [www.artcontext.info/pictures-of-great-artists/55-2010-12-14-08-01-06/343-ilya-ostrouhov.html Илья Остроухов: проникновенные русские пейзажи]

Отрывок, характеризующий Остроухов, Илья Семёнович

Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.