Паржик, Отакар

Отакар Паржик (чеш. Otakar Pařík; 28 февраля 1901, Мистек, Австро-Венгрия — 19 февраля 1955, Острава, Чехословакия) — чешский пианист и дирижёр.

Учился в Немецкой академии музыки в Праге у Конрада Анзорге (фортепиано) и в Пражской консерватории у Бедржиха Антонина Видермана (орган). В 1920-е годы выступал как пианист в составе Чешского трио, в качестве концертмейстера с Яном Кубеликом. В 1926 годы вошёл в состав группы музыкантов, образовавших коллектив, исполнявший музыку для трансляций Чешского радио (будущий Симфонический оркестр Чешского радио), в 1928 году непродолжительное время возглавлял этот оркестр, в дальнейшем продолжал активно работать с ним до конца Второй мировой войны. В послевоенные годы много работал с Оркестром ФОК, в 1946—1953 годах записал как дирижёр музыку к нескольким десяткам фильмов. В 1954 году, незадолго до смерти, возглавил новосозданный Остравский симфонический оркестр. В репертуарном аспекте особенно тяготел к чешской классике (Антонин Дворжак, Бедржих Сметана, Йозеф Сук).

Отрывок, характеризующий Паржик, Отакар

«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.