Пржемысл Отакар I

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Отакар I Пржемысл»)
Перейти к: навигация, поиск
Пржемысл Отакар I
чеш. Přemysl Otakar I.
нем. Ottokar I.
<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Пржемысл Отакар I.
Миниатюра XIII века из Псалтыри Германа Тюрингского</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Князь Чехии
1192 — 1193
Предшественник: Вацлав II
Преемник: Генрих (Йиндржих) Бржетислав
1197 — 1198
Предшественник: Владислав Генрих (Йиндржих)
Преемник: принял королевский титул
Король Чехии
15 августа 1198 — 15 декабря 1230
Коронация: 15 августа 1198, Майнц
Соправитель: Вацлав I (1228 — 1230)
Преемник: Вацлав I
Князь Оломоуца
1179 — 1182
Предшественник: Вацлав II
Преемник: Конрад I Ота
 
Рождение: 1155/1170
Смерть: 15 декабря 1230(1230-12-15)
Место погребения: Собор Святого Вита, Прага
Род: Пржемысловичи
Отец: Владислав II
Мать: Ютта Тюрингская
Супруга: 1-я жена: Адельгейда Мейсенская
2-я жена: Констанция Венгерская
Дети: от 1-го брака
сын: Вратислав
дочери: Маргарита (Дагмар), Божислава, Гедвига
от 2-го брака
сыновья: Вратислав, Вацлав I, Владислав, Пржемысл
дочери: Анна, Юдит, Агнес, Блажена, Анежка

Прже́мысл О́такар (Оттокар) I (чеш. Přemysl Otakar I., нем. Ottokar I.; между 1155[1] и 1170[2] — 15 декабря 1230) — князь Оломоуца в 11791182 годах, князь Чехии в 11921193, 11971198 годах, король Чехии (Богемии) с 1198 года. Происходил из династии Пржемысловичей, был сыном короля Чехии Владислава II от второго брака с Юттой Тюрингской.

Во время начала правления Пржемысла Отакара в Чехии шли междоусобные войны за власть между разными линиями династии Пржемысловичей. Победителем из них вышел Пржемысл Отакар — ему удалось добиться мира, укрепить центральную власть и ослабить политическую самостоятельность крупной знати[3]. Умело используя борьбу за титул императора Священной Римской империи между Вельфами и Гогенштауфенами, Пржемысл Отакар добился признания за собой наследственного королевского титула и права проводить независимую от империи политику. Эти права были закреплены в документе, получившем название «Золотая сицилийская булла»[4][5]. Во время правления Пржемысла Отакара вырос международный престиж Чешского королевства, а епископы и духовенство получили значительные права и привилегии[6][7].





Биография

Имя

Пржемысл Отакар I стал третьим правителем Чехии с двойным именем. В Чехии он больше известен под именем Пржемысл[к 1], восходящим к легендарному основателю династии Пржемысловичей. Однако молодость он провёл в немецкой среде, его мать была родом из Германии, где его называли Оттокар (нем. Ottokar, чеш. Otakar). Именно это имя используется на его печатях во время первого правления в 11921193 годах[9]. Это же имя используется в германоязычных источниках, при этом существуют разные формы написания имени на русском языке: Оттакар, Оттокар, Отакар, Отахар, Отахер[8]. Имя Оттокар — немецкого происхождения и этимологически восходит к имени Одоакр (нем. Odowakar). При этом многие воспринимают имя Отакар как синоним имени Пржемысл[10]. Это имя было широко распространено в Штирии; в Чехию оно попало, скорее всего, благодаря матери Пржемысла Оттакара I[8].

В официальных документах часто использовалось двойное имя, впервые — в документе, датированном 1212 годом[11]. Йозеф Калоусек высказывал мнение, что правильным является вариант имени Пржемысл[12], это имя использовалось в чешских источниках, но в современной чешской историографии чаще используется двойное имя — чеш. Přemysl Otakar I[13].

В русской дореволюционной историографии использовался либо немецкий вариант имени — Оттокар[14], либо двойное — Пржемысл Отакар[15], однако в советское время в основном использовалось двойное имя: Пржемысл Оттокар[7][16][17], Пржемысл Отакар[3][6][18], а иногда и Пршемысл Оттакар[8].

Детство и юность

Пржемысл Отакар был старшим сыном Владислава II от второго брака, который был заключён в 1153 году. В качестве года рождения историки указывают различные даты — от 1155[1], до 1160 года[19], а некоторые даже 11651167 годы[20]. В любом случае известно, что он родился до 1170 года[2].

В 1172 году отец Пржемысла Отакара, Владислав II, был вынужден отречься от престола, уступив его своему старшему сыну от первого брака — Бедржиху (Фридриху). Однако уже в 1173 году император Фридрих I Барбаросса вмешался в чешские дела и сместил Бедржиха, поставив на его место Ольдржиха, племянника Владислава II, который с согласия императора сразу же отрёкся в пользу старшего брата — Собеслава II[21]. В результате Владиславу II с младшими сыновьями пришлось отправиться в изгнание в Германию.

Годы, которые Пржемысл Отакар прожил в изгнании, в источниках освещены слабо. Его отец умер в 1174 году. Вероятно, первоначально его семья жила в Тюрингии у родственников матери, потом перебралась в Мейсен, где Пржемысл Отакар в 1178 году женился на Адельгейде, дочери маркграфа Мейсена Оттона Богатого[22].

Помощник брата

Изгнание окончилось в 1179 году, когда Бедржих воспользовался тем, что Собеслав II утратил доверие императора, и смог утвердиться как князь Чехии. С ним вернулся и Пржемысл Отакар и в дальнейшем поддерживал брата в его борьбе с чешской знатью, получив от него Оломоуцкое княжество в Моравии[11], где представлял интересы брата. Политическая ситуация в стране была сложной. В Моравии утвердился Конрад Ота, который к 1180 году смог объединить в своих руках 3 моравских княжества (Зноемское, Брненское и Оломоуцкое) и стремился добиться независимости от Праги. В 1182 году в результате восстания Бедржих был изгнан, а на его место выбран Конрад Ота Моравский, выгнавший из Оломоуца и Пржемысла Отакара. Бедржих обратился к императору Фридриху Барбароссе, который воспользовался ситуацией для усиления позиции Священной Римской империи в Чехии. Бедржих был восстановлен на престоле, а Конрад Ота получил титул маркграфа Моравии и перестал зависеть от князя Чехии[23].

В 1185 году Пржемысл Отакар совершил поход на Моравию, пытаясь вернуть её под управление Чехией. Около Зноймо произошло кровопролитное сражение с моравской армией. Битву выиграл Пржемысл Отакар, однако и его армия понесла существенные потери, в результате чего он был вынужден прекратить поход[24]. В итоге в 1186 году по Книнскому договору Конрад Ота был вынужден признать верховенство чешского князя, но сохранил титул маркграфа. Кроме того, возможно, он был признан преемником Бедржиха[25].

После окончания войны с Конрадом Отой Бедржиху пришлось решать спор с двоюродным братом, епископом Праги Генрихом (Йиндржихом) Бржетиславом. Снова вмешался император Фридрих Барбаросса, который даровал епископам Праги ряд привилегий и признал их независимость от чешского князя. Это решение ещё более ослабило князей Чехии[26].

Бедржих умер в 1189 году. Согласно Книнскому договору новым князем был признан Конрад Ота. Правил он недолго; после его смерти в 1191 году князем Чехии стал Вацлав II, брат бывшего князя Собеслава II. Против него выступил епископ Праги Генрих Бржетислав, обратившийся к новому императору Генриху VI, который за обещанное ему вознаграждение в 6000 гривен серебра в 1192 году сместил Вацлава, поставив на его место Пржемысла Отакара, а его младшего брата Владислава Генриха (Йиндржиха) сделал независимым маркграфом Моравии[27][28].

Первое правление в Чехии и новое изгнание

Первое правление Пржемысла Отакара было недолгим. Одной из причин этого стал отказ платить императору сумму, обещанную перед избранием на чешский престол, поскольку князь не смог полностью её собрать. Из-за этого пострадал поручившийся за Пржемысла Отакара епископ Генрих Бржетислав, который был арестован в Германии по приказу императора в то время, когда епископ Праги отправился совершать паломничество в Сантьяго-де-Компостела. В заложниках он провел несколько месяцев[29]. Но основной причиной была попытка Пржемысла Отакара сразу проводить более независимую от империи политику. Так, он поддерживал своего родственника Альбрехта III фон Богена и начал контакты с оппозицией императору, в которую входили герцог Брабанта Генрих I, глава Вельфов Генрих Лев, король Англии Ричард I Львиное Сердце, маркграф Альбрехт I Мейсенский (брат жены Пржемысла). Однако король Ричард, возвращаясь из Третьего крестового похода, попал в плен. А в июне 1193 года император Генрих решил сместить Пржемысла Отакара, на место которого утвердил епископа Генриха Бржетислава[28][30].

Генрих Бржетислав был вынужден отстаивать свою власть[31]. Вскоре он, поддерживаемый своим родственником Спитигневом Брненским, вторгся с армией в Чехию. Пржемысл Отакар также набрал армию и выступил ему навстречу. Армии встретились около Здице. Здесь многие князья, которые раньше заявляли о своей лояльности Пржемыслу Отакару, отступились от него, перейдя в лагерь епископа[30]. Пржемысл Отакар был вынужден отступить и заперся в Пражском Граде, осада которого продолжалась 4 месяца. До рождества замок сдался, но сам Пржемысл смог выбраться из него с горсткой верных ему людей и бежать в Германию[32]. В следующем году Генрих Бржетислав подчинил себе и Моравию[28].

Пристанище Пржемысл Отакар первоначально нашёл в Мейсене у маркграфа Альбрехта I, а затем у другого родственника, Альбрехта фон Богена.

Второй приход к власти

В начале 1197 года здоровье Генриха Бржетислава ухудшилось. Пржемысл Отакар решил воспользоваться этим и вернуть себе власть, вторгнувшись в мае в Чехию. Однако большинство представителей знати продолжало поддерживать князя-епископа, и Спитигневу Брненскому удалось отразить нападение. Больной Генрих Бржетислав перестал доверять своему окружению и поручил управление страной Спитигневу, а сам отправился в Хеб, где и умер 15 июня[28][33].

Преемником Генриха Бржетислава выбрали Владислава Генриха, младшего брата Пржемысла Отакара, который до этого находился в тюрьме. Пржемысл Отакар решил, что теперь он сможет вернуть себе власть, воспользовавшись и тем, что 28 сентября 1197 года умер император Генрих VI[4].

Выступив со своими соратниками, Пржемысл Отакар вскоре встретился с армией брата, которая превосходила по силе его войско. Однако битва не состоялась, так как по совету нового епископа Праги Даниила Владислав Генрих ночью встретился с братом и заключил с ним договор. Согласно ему князем Чехии становился Пржемысл Отакар, а Владислав Генрих получал в управление Моравию[4][34].

Итогом стало окончание междоусобной борьбы в Чехии, продолжавшейся четверть века. Пржемысл пообещал не преследовать тех, кто предал в своё время его, хотя далеко не все сторонники Пржемысла, разделившие с ним изгнание, были довольны этим решением. Данное обещание принесло долгожданный мир и спокойствие в страну[9].

Обретение королевской короны

После того, как в 1055 году умер князь Бржетислав I, Чешское княжество оказалось раздроблено на несколько частей[35]. За время феодальной раздробленности престиж князя Чехии значительно ослабел, при этом правители княжества зависели от воли императоров Священной Римской империи[36]. Хотя князья Вратислав II и Владислав II, соответственно прадед и отец Пржемысла Оттокара, во время своего правления получили от императора королевский титул, он был личным, а не наследственным[35].

Однако после смерти императора Генриха VI политическая ситуация в Священной Римской империи изменилась. Началась борьба за императорскую корону между его братом Филиппом Швабским и Оттоном Брауншвейгским, что привело к падению политической силы её правителей[7]. Многие имперские князья воспользовались данной ситуацией для того, чтобы упрочить свою власть. Среди них оказался и Пржемысл Отакар[4][5].

Первоначально Пржемысл Отакар поддержал претензии на корону Филиппа Швабского, за что, по решению Филиппа, был 15 августа 1198 года[2] в Майнце коронован как король Чехии. По этому случаю Чехии был дан ряд привилегий, документальное подтверждение которых не сохранилось, но их отголоски можно найти в так называемой «Золотой сицилийской булле» 1212 года[37].

Согласно полученным привилегиям, король Филипп обязался за себя и своих преемников не вмешиваться в избрание новых королей Чехии, оставляя за правителями империи только право торжественного утверждения короля. Власть короля в Чехии становилась наследственной. Кроме того, за королём закреплялось также право светской инвеституры на назначение чешских епископов[4][5][9][38].

В первые же годы правления Пржемысла Отакара разрешилась ситуация в Моравии. В 1198 году умер Спитигнев Брненский. Вскоре умер и брат Спитигнева, Святополк[19]. В 12001201 годах по неизвестным причинам умерли князья Оломоуцкие Владимир и Бржетислав. Единственный же сын Бржетислава, Зигфрид, возможно, не без нажима на него Пржемыслом, выбрал духовную карьеру[39]. Поскольку в Моравии угасли правившие там ветви Пржемысловичей, она полностью оказалась под управлением маркграфа Владислава Генриха[40].

Развод с Адельгейдой Мейсенской и новый брак

Получив королевскую корону, Пржемысл Отакар вскоре развёлся со своей женой, Адельгейдой Мейсенской, от которой он имел сына и трёх дочерей[2]. Формальным поводом для развода послужило близкое родство (в четвёртой степени). О действительных причинах развода мнения историков расходятся. По мнению одних, причиной была «неукротимая чувственность» Пржемысла[41][42], по мнению других — новые королевские амбиции и стремление создать новую королевскую семью[43].

Новой избранницей Пржемысла стала принцесса Констанция Венгерская, сестра венгерского короля Имре. Брак был заключён до 1199 года[2]. Для того, чтобы защититься от претензий о незаконности брака и стремясь обеспечить детям от этого брака право наследования, Пржемысл Отакар обратился к папе римскому Иннокентию III за разрешением[43]. В том же году папа в своём письме французскому духовенству упомянул «герцога Богемии», который, как и король Франции Филипп II Август, отказался от своей жены и принял прелюбодеяние[43].

Адельгейда, разведённая жена Пржемысла Отакара, вместе с детьми отправилась ко двору брата, маркграфа Дитриха I Мейсенского. С этого момента Веттины стали непримиримыми врагами Пржемысла Отакара[4][44].

Между Гогенштауфенами и Вельфами

В 1201 году папа Иннокентий III, который до этого занимал выжидательную позицию, неожиданно принял сторону Оттона Брауншвейгского, после чего многие сторонники Филиппа Швабского стали покидать его. В их числе оказался и Пржемысл Отакар, перешедший в стан Вельфов. С этого времени он начал политику лавирования между двумя кандидатами на императорский престол, которой придерживалось подавляющее число имперских князей[45].

В ответ король Филипп Швабский по просьбе Веттинов в апреле 1203 года объявил, что признаёт правителем Чехии Депольта III, который происходил из династии Депольтичей, боковой ветви Пржемысловичей. Депольт поддерживал Веттинов во время развода Адельгейды и Пржемысла, но в 1202 году вместе с семьёй был вынужден покинуть Чехию. Однако реальной возможности занять трон у Депольта не было, это провозглашение так и осталось формальностью. Пржемысл Отакар принимал участие в военных действиях против Филиппа Швабского, а в мае 1203 года, во многом благодаря его действиям, армия Филиппа Швабского потерпела поражение в Тюрингии. А 24 августа папский легат вторично короновал Пржемысла Отакара в Мерзебурге[46]. В свою очередь, Оттон Брауншвейгский подтвердил все ранее предоставленные Филиппом королевские привилегии[5]. В апреле 1204 года королевский титул Пржемысла был признан официально в папской булле[4]. Сложившуюся благоприятную ситуацию Пржемысл Отакар пытался использовать, попросив папу возвести Пражское епископство в архиепископство, однако тот не ответил на прошение. Выполнил папа только просьбу короля Чехии о канонизации основателя Сазавского монастыря Прокопа[46].

Во второй половине 1204 года, однако, инициатива перешла к Филиппу Швабскому. Вельфская коалиция начала распадаться. Филипп напал на ландграфа Тюрингии Германа I, одного из поддерживающих Оттона Брауншвейгского князей. Пржемысл Отакар выступил на помощь Герману, но был вынужден отступить. Король Оттон же никакой помощи своим союзникам не оказал. Кроме того, в Чехии вспыхнуло восстание, которое возглавлял Депольт III. В итоге Пржемысл Отакар вновь перешёл на сторону Филиппа, в ответ Филипп отменил предыдущее пожалование Чехии Депольту. 6 января 1205 года в Ахене архиепископ Кёльна Адольф Альтенский повторно короновал и помазал Филиппа Швабского, что окончательно убрало все препятствия перед Филиппом[к 2], преимущество было на стороне Филиппа[4].

В декабре 1207 года было объявлено о помолвке Кунигунды, дочери Филиппа Швабского, и Вацлава, сына Пржемысла Отакара. На лето 1208 года был назначен поход, который должен был окончательно сломить сопротивление Вельфов. Но 21 июня 1208 года на свадьбе племянницы Филиппа в Бамберге пфальцграф Баварии Оттон VIII фон Виттельсбах заколол короля Филиппа. Причиной этому послужило не сдержанное Филиппом обещание Оттону выдать за него свою дочь[15][47].

Гибель Филиппа заставила его сторонников изменить планы[47]. Филипп не оставил сыновей для наследования власти, лишь дочерей. Единственным кандидатом на императорскую корону остался Оттон Брауншвейгский. Для того, чтобы избежать анархии, партия Гогенштауфенов признала королём Германии Оттона, который женился на Беатрисе Старшей, старшей дочери Филиппа. Пфальцграф Оттон, убийца Филиппа, был отлучён от церкви и обезглавлен в Регенсбурге в 1209 году[48]. После смерти Филиппа в Франкфурте 11 ноября 1208 года все имперские князья признали королём Оттона. После этого он 4 октября 1209 года был коронован в Риме императорской короной папой. При этом папа признал за королём право инвеституры и принятия апелляции по всем духовным делам. Пржемысл Отакар также поддержал выбор Оттона, однако отношения с императором остались довольно холодными. Однако Оттон не сдержал данных папе обещаний и заявил претензию на верховные права над Италией, из-за чего Иннокентий III 18 ноября 1210 года отлучил его от церкви, после чего призвал имперских князей выбрать нового правителя[15][49].

Золотая сицилийская булла

Вскоре отношения Пржемысла Отакара с императором окончательно испортились. Оттон Брауншвейгский по инициативе мейсенского маркграфа Дитриха I, брата разведённой жены Пржемысла Отакара, на рейхстаге своих сторонников в Нюрнберге, объявил о лишении чешского короля владений, которые передавал его сыну от первого брака Вратиславу. Однако возможности претворить это решение в жизнь у Оттона не было[4].

К весне 1211 года образовалась коалиция недовольных императором Оттоном имперских князей. Во главе этой партии стояли Пржемысл Отакар, архиепископ Майнца Зигфрид и ландграф Тюрингии Герман I. Они открыто восстали против императора Оттона, опираясь на авторитет папы и короля Франции Филиппа II Августа. Несмотря на то, что армия пфальцграфа Генриха, брата императора, опустошила владения архиепископа Зигфрида, коалиция росла. Летом к ним присоединились герцог Австрии Леопольд VI и герцог Баварии Людвиг I. В сентябре они собрались в Нюрнберге, где состоялись предварительные выборы нового короля Германии. Выбор пал на короля Сицилии Фридриха II Гогенштауфена, сына покойного императора Генриха VI, который был избран королём Германии и будущим императором[15][к 3]. В начале 1212 года Фридрих II прибыл в империю, где количество его сторонников постепенно возрастало. Во время этого путешествия он стал вознаграждать наиболее преданных сторонников, в число которых вошли и Пржемысл Отакар с братом Владиславом Генрихом[52].

26 сентября 1212 года в Базеле Фридрих II выдал Пржемыслу Отакару и Владиславу Генриху три документа, которые были скреплены золотой печатью короля Сицилии с изображением быка (лат. bula). Из-за этой печати документы вошли в историю как «Золотая сицилийская булла»[52]. Поскольку в империи в те времена не существовало особой печати, Фридрих II использовал для издаваемых им документов личную печать[51]. Все эти документы дополняют друг друга, по сути представляя собой единое целое. По мнению некоторых чешских историков, черновой вариант буллы был создан в Чехии, однако он не сохранился[53]. На титульном листе буллы написано на латыни: «Fredericus divina favente clementia Romanorum imperator electus et semper augustus, rex Sicilie, ducatus Apulie et principatus Capue»[к 4]. Золотая сицилийская булла, в первую очередь, регулировала положение чешского короля, чешского государства и Священной Римской империи[54]. Кроме того, Пржемысл Отакар получил подтверждение привилегий, дарованных ранее по грамотам Филиппа Швабского и Оттона Брауншвейгского: королевского титула для себя и для своего потомства; подтверждение свободного выбора королей Чехии, а также право светской инвеституры епископов Праги и Оломоуца; в булле также устанавливались границы чешского королевства. За королями Чехии закреплялся статус имперских князей и звание чашников империи, при этом король был обязан являться только на те императорские рейхстаги, которые проходили в городах Бамберг, Нюрнберг и Мерзебург, причём приглашение на них должно быть послано не позднее, чем за 6 недель до их начала. Король Чехии был обязан выставлять 300 всадников для «римских походов», однако король имел право вместо этого заплатить 300 гривен серебра[5]. Также Фридрих в качестве компенсации за понесённый Пржемыслом Отакаром урон в войне против Оттона Брауншвейгского получил во владение ряд владений в Мейсенской марке[4]. Брат Пржемысла Отакара, Владислав Генрих, получил подтверждение своего положения маркграфа Моравии и имперского князя[53].

В декабре 1212 года на съезде имперских князей во Франкфурте Фридрих II был избран королём Германии, после чего в Майнце был коронован. Его противник, Оттон Брауншвейгский, был разбит французским королём Филиппом II Августом при Бувине (27 июля 1214 года), после чего был вынужден окончательно уступить Фридриху правление и удалиться в свои наследственные земли[15].

Конфликт с епископом Праги

После смерти в 1214 году епископа Праги Даниила его преемником стал Андрей. До этого он выполнял многие церковные обязанности, а с 1207 года был ректором Собора Святого Вита в Праге. С должностью епископа Праги в то время был связан и пост канцлера Чешского королевства. Первоначально отношения между королём и епископом были нормальные, однако в 1215 году Андрей принял участие в Четвёртом Латеранском соборе, после чего он решил на практике претворить в королевстве идею церкви как отдельного органа[55]. Однако Андрей сразу же натолкнулся на сопротивление короля, в итоге к концу 1216 года он отправился в Рим, наложив в Пражской епархии интердикт[56]. Епископ обвинил Пржемысла Отакара в том, что тот ограничивает права и свободы церкви. Спор подчеркнул проблему суверенитета церкви, поскольку епископ Праги отказался зависеть от короля, тем более, что он одновременно играл роль его личного капеллана[57].

Епископ Андрей жаловался на нецелевое использовании церковной десятины, назначение мирян священниками без согласия епископа, светские суды над духовенством и многое другое[58]. Пржемысл Отакар, несмотря на то, что первоначально отрицал некоторые обвинения, в конце концов, признал ошибки и обещал их исправить. Папская курия в данном вопросе встала на сторону Андрея[59].

В споре епископа и короля многие представители чешского дворянства и духовенства встали на сторону Андрея, однако он постепенно начал терять поддержку духовенства[60]. Хотя в результате был найден компромисс, который удовлетворил короля и папу Гонория III, епископ Андрей остался недоволен и не вернулся в Прагу, а, утверждая, что его жизни угрожает опасность, отправился в Италию. Окончательная точка в споре была поставлена в 1222 году, когда 10 марта в Праге был издан документ, называемый «Большие привилегии чешской церкви». Согласно этому документу власть короля над церковью была ограничена. Епископы получили право назначения священников и получения церковной десятины, а духовенство перестало подчиняться светским судам[7][14][61][62].

Престолонаследие

Одновременно со спором с епископом Андреем Пржемысл уделял особое внимание вопросу престолонаследия. Хотя «Золотая сицилийская булла» устанавливала наследственность королевской власти, однако стареющий король понимал неочевидность наследования престола Вацлавом, его сыном от второго брака. Поэтому он в течение остатка жизни пытался подтвердить свои права на назначение преемника. Одной из самых больших проблем в этом отношении был Вратислав, сын от расторгнутого первого брака с Адельгейдой Мейсенской, который пользовался поддержкой Веттинов, его родственников по линии матери. Кроме того, существовали ещё Депольтичи, дети Депольта III, которые поддерживали Вратислава, требуя подтвердить его права, что вызвало конфликт с ними короля в 1215—1217 годах, в результате которого Депольтичи были высланы из Чехии[63][к 5]. Устранив оппозицию среди знати, на чешском сейме 8 июня 1216 года Вацлав был утверждён наследником короля[65]. Это решение было поддержано императором, архиепископом Майнца, маркграфом Моравии Владиславом Генрихом и главными представителями чешской знати[66]. Решение чешского сейма было утверждено римским (германским) королём Фридрихом II 26 июля 1216 года. С тех пор в Чехии был установлен закон о наследовании престола по праву первородства[4][14].

В 1225 году Пржемысл Отакар выделил во владение Вацлаву Пльзень. А в 1228 году Вацлав вместе с женой был коронован в соборе Святого Вита[4].

Последние годы жизни

12 августа 1222 года умер бездетный маркграф Моравии Владислав Генрих, младший брат Пржемысла Отакара. Преемником брата король назначил своего второго сына Владислава[67]. При этом были проигнорированы наследственные права Депольтичей[4]. Смерть брата была серьёзным ударом для Пржемысла, поскольку Владислав Генрих был главным помощником во всех начинаниях.

Вскоре после этого ухудшились отношения Пржемысла Отакара с императором Фридрихом II. В целях укрепления связей своей семьи Пржемысл Отакар смог договориться о браке своей дочери Агнессы (Анежки) с принцем Генрихом, старшим сыном императора Фридриха II. Идею этого брака поддержали Людвиг Баварский и Леопольд Австрийский. Однако браку воспротивился архиепископ Кёльна Энгельберт I, который имел на Генриха большое влияние[68]. Энгельберт планировал женить принца на Изабелле, дочери короля Англии Иоанна Безземельного[69].

В ноябре 1225 года император Фридрих II постановил, что Генрих женится на Маргарите, дочери герцога Австрии Леопольда VI, аннулировав помолвку с Ангессой, несмотря на огромное приданое[69][к 6]. Агнесса, которую готовили к браку в Вене при дворе герцога Леопольда Австрийского, была отправлена к отцу. Пржемысл Отакар, посчитавший Леопольда главным виновником случившегося, уже в 1226 году предпринял поход в Австрию, однако успеха не добился, после чего примирился с императором[4]. Агнесса в итоге так замуж и не вышла. Она стала монахиней и около 1234 года основала в Праге на земле, дарованной её братом-королём, женский монастырь клариссинок (женской ветви францисканцев), в который вступила сама, и мужской францисканский монастырь. В XX веке она была канонизирована[2].

В 1227 или 1228 году умер один из сыновей Пржемысла Отакара — Владислав, маркграф Моравии, его титул король передал следующему сыну, Пржемыслу. 6 февраля 1228 года Пржемысл Отакар увенчал королевской короной своего наследника Вацлава, который уже с 1224 года носил титул князя Пльзеньского и Бауценского. В результате Вацлав стал соправителем Пржемысла Отакара, однако вся полнота власти оставалась в руках старого короля до самой его смерти[72].

Пржемысл Отакар умер 15 декабря 1230 года и был похоронен в Соборе Святого Вита[14]. Во время перестройки собора в XIV веке тело было помещено в саркофаг работы мастерской Петра Парлержа[73].

Согласно антропологическим исследованиям останков Пржемысла Отакара, проведённым во второй половине XX века, он имел рост 166—170 см[74].

Итоги правления Пржемысла Отакара I

Политическая ситуация в Чехии

Во время начала правления Пржемысла Отакара в Чехии шли междоусобные войны, однако ему удалось добиться мира и к концу правления значительно укрепить центральную власть, ослабив политическую самостоятельность крупной знати[3]. Кроме того, оживилась торговля и экономические связи между отдельными частями страны, успешно развивалось сельское хозяйство[16]. В результате вырос и доход короны, что позволило Пржемыслу Отакару занять более самостоятельное положение и не зависеть от знати[7].

Обладая воинской доблестью и хорошими дипломатическими способностями[75], Пржемысл Отакар умело использовал борьбу за титул императора Священной Римской империи между Вельфами и Гогенштауфенами, чтобы добиться признания за собой наследственного королевского титула, а также ряда серьёзных привилегий, закреплённых в «Золотой сицилийской булле». Была восстановлена политическая самостоятельность Чехии, хотя зависимость от Священной Римской империи и оставалась — король Чехии был одним из имперских князей и был обязан принимать участие в политической жизни империи[5]. Также во время правления Пржемысла Отакара значительно вырос международный престиж Чешского королевства[3].

После серьёзных разногласий с высшим духовенством Пржемысл Отакар был вынужден признать права церкви, что было закреплено в «Больших привилегиях чешской церкви». Согласно этому документу епископы и духовенство получили значительные права и привилегии, а власть короля над ними была ограничена.

Также была сильно ограничена самостоятельность крупных феодалов, а мелкие феодалы поддерживали политику короля, стремясь получить от этого выгоду для себя. В итоге своему сыну Вацлаву в наследство Пржемысл Отакар оставил могущественное и богатое централизованное государство[7].

Германская колонизация

Начиная с XII века началось проникновение немецких крестьян-колонистов на земли Чешского королевства. Особенно этот процесс усилился во время правления Пржемысла Отакара. Стремясь увеличить доходы короны, он стал селить на незаселённых землях немецких колонистов. Рыцари, получавшие от короля владения, были обязаны за это нести военную службу. Примеру короля последовали и другие светские и духовные сеньоры, что вызвало массовый приток колонистов из Германии. Кроме того, в Чехии начали селиться и монахи различных духовных орденов (францисканцы и доминиканцы), а также члены духовно-рыцарских орденов, в первую очередь, Тевтонского ордена и тамплиеры[7][16].

Для немецких колонистов в их поселениях вводилось так называемое «немецкое право», для них существовали свои, особые, судьи. По мнению некоторых историков, это имело негативные последствия для чешских крестьян[16]. В итоге старославянское жупное устройство в Чехии к концу правления Пржемысла Отакара было расстроено[14]. Среди феодалов стал активно распространяться немецкий язык и германские феодальные порядки. Кроме того, из-за установившихся тесных связей с Германией при Пржемысле Отакаре I начался процесс культурной ассимиляции Чехии[5].

Процесс активной немецкой колонизации, начавшийся при Пржемысле Отакаре, продолжился и при его преемниках[7].

Строительство городов

Благодаря возникшим во время правления Пржемысла Отакара экономическим и административным условиям в Чехии начался рост существовавших городов и основание новых[76][77]. Также основанию городов способствовал приток немецких колонистов. Чаще всего города возникали на месте уже существовавших поселений.

Наибольшее количество городов было основано в Моравии благодаря маркграфу Владиславу Генриху. При этом они часто получали магдебургское право. В 1213 году был основан Брунтал[78], вскоре после этого Уничов[79], а в период 1213—1220 годов — Опава[80][81]. Вероятно, в это же время был основан Глубчице[к 7], позже перешедший в состав Силезии. После смерти Владислава Генриха права некоторых городов были переподтверждены королём, например, для Уничова (1223 год) и Опавы (1224 год)[77].

Затем началось основание городов и в Чехии. Пржемыслом Отакаром были основаны Зноймо (1226 год[79]), Емнице (1227 год[79]), Градец Кралове (1225 год[84]). Также в конце правления Пржемысла Отакара был основан Годонин[79], хотя по другой версии его основали уже в начале правления Вацлава I[85]. В тот же период времени, возможно, были основаны Литомержице и Жатец[79].

Образ Пржемысла Отакара I в искусстве

Известны изображения Пржемысла Отакара I, сделанные либо при его жизни, либо вскоре после смерти. Так, Пржемысл Отакар I изображён на одном из рельефов рядом со своей дочерью Агнессой в Базилике Святого Георгия в Пражском Граде[86]. Кроме того, в богато украшенном псалтыре, созданном в период до 1213 года при дворе ландграфа Германа I Тюрингского, дяди Пржемысла Отакара по матери, в числе других присутствует его изображение со второй женой Констанцией Венгерской[87].

Во время правления Пржемысла Отакара в Чехии начали появляться и странствующие миннезингеры, благодаря чему в стране начала распространяться рыцарская культура. В поэме одного из них, Ульриха фон Лихтенштейна, упоминается и Пржемысл Отакар[88][89].

Пржемысл Отакар I не раз появляется на страницах различных хроник, написанных его современниками. Одной из наиболее ценных является хроника, написанная настоятелем милевского монастыря Ярлошем, однако она доведена только до 1198 года. Хроника была опубликована на чешском языке в XIX веке[90]. Существуют и современные исследования, в которых подробно рассматривается жизнь и деятельность короля[91][92].

Существуют также исторические романы чешской писательницы Людмилы Ваньковой «Příběh mladšího bratra» и «Kdo na kamenný trůn», главным героем которых является Пржемысл Отакар I (на русский язык не переводились).

Изображение Пржемысла Отакара было на купюре в 20 чешских крон, выпущенных в обращение после распада Чехословакии в апреле 1994 года и отзываемых из обращения с сентября 2008 года[93][94]. Также изображение Пржемысла Отакара было размещено на выпущенной в 2006 году почтовой марке в серии, посвящённой королям Чехии из династии Пржемысловичей[95].

Брак и дети

1-я жена: с 1178 (развод 1198/1199) Адельгейда (Адлета) Мейсенская (ум. 1 февраля 1211), дочь маркграфа Мейсена Оттона Богатого и Гедвиги Бранденбургской. Дети:

2-я жена: с ок. 1198/1199 Констанция Венгерская (ок. 1180 — 6 декабря 1240), дочь короля Венгрии Белы III и Агнесс (Анны) де Шатийон-сюр-Луан. Дети:

Напишите отзыв о статье "Пржемысл Отакар I"

Комментарии

  1. В русскоязычной литературе встречаются 2 варианта транслитерации имени Přemysl — Пржемысл[6] и Пршемысл[8].
  2. Первый раз Филипп был коронован в «неправильном» месте (Майнце, а не Ахене), а также «неправильным» архиепископом (Тарентеза, а не Кёльна). Коронация в «правильном» месте «правильным» архиепископом убрала все процедурные возражения против Филиппа как короля Германии.
  3. Среди историков нет единодушного мнения о том, что Фридрих был выбран именно в Нюрнберге в 1211 году. Часть историков полагают, что выборы произошли именно там[47][50], в то время, как другие полагают, что в Нюрнберге были только предварительные выборы, а окончательные выборы состоялись 5 декабря 1212 года во Франкфурте[51].
  4. Фридрих по благодати Божией избранный Римский император и август, король Сицилии, герцог Апулии и князь Капуи.
  5. Некоторые историки считают, что высылка Депольтичей произошла позже — в 1223—1224 годах, а яблоком раздора стало наследование Моравии после смерти Владислава Генриха, на которую Депольтичи имели права[64].
  6. Пржемысл предложил приданое 30 000 фунтов серебра, к которому его союзник и родственник[70] Людвиг Баварский добавил 15 000 фунтов серебра[71].
  7. По поводу времени его основания нет единого мнения. Одни считают, что он на рубеже XII и XIII веков[82], другие отодвигают год основания к примерно 1220 году[83].

Примечания

  1. 1 2 Hertel Jacek. Imiennictwo dynastii piastowskiej we wczesnym średniowieczu. — P. 173.
  2. 1 2 3 4 5 6 PŘEMYSL OTAKAR of Bohemia: Foundation for Medieval Genealogy.
  3. 1 2 3 4 Советская историческая энциклопедия. — Т. 11, столб. 552.
  4. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Томек В. История Чешского королевства. — С. 156—168.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 Любавский М. К. История западных славян. — С. 126—127.
  6. 1 2 3 Пржемысл — статья из Большой советской энциклопедии (3-е издание).
  7. 1 2 3 4 5 6 7 8 Пичета В. И. История Чехии. — С. 40—44.
  8. 1 2 3 4 Ковалёв В. Н. Этническое самосознание западнославянского правителя в политическом контексте: “славянские” мотивы в пропаганде короля Чехии Пршемысла Оттакара II. — 2005. — № 4. — С. 58—70.
  9. 1 2 3 Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 91—92.
  10. Rameš Václav. [www.libri.cz/databaze/jmena/den.php?m=8&d=27 Po kom se jmenujeme? Encyklopedie křestních jmen]. — Praha: Libri, 2005. — 500 p. — ISBN 80-7277-197-3.
  11. 1 2 [147.231.53.91/src/index.php?s=v&action=jdi&cat=2&bookid=77&page=98&action_button=! Codex diplomaticus et epistolaris regni Bohemiae]. — P. 97—98.
  12. Kalousek Josef. Přemysl či Ottakar? // nodot=1|Sborník historický vydaný na oslavu desítiletého trvání Klubu historického v Praze. — Praha: J. Otto, 1883. — P. 67—70.  (чешск.)
  13. Barciak A. Przemysł czy Otokar? Z problematyki funkcjonowania dwóch imion władców czeskich w XIII wieku (Przemysł Otokar I) // Cracovia-Polonia-Europa. — Kraków, 1995.
  14. 1 2 3 4 5 Оттокар I // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907. Статья Липовского А. Л.
  15. 1 2 3 4 5 Егер О. Всемирная история: в 4 томах. — Т. 2: Средние века. — С. 342—346.
  16. 1 2 3 4 Всемирная история. — Т. 3. — С. 430—431.
  17. [books.google.ru/books?id=U1gvAAAAIAAJ&q=%22Пржемысл+Оттокар%22&dq=%22Пржемысл+Оттокар%22&hl=ru&ei=4jrETLD2J8ORswakvsTkCA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=4&ved=0CDQQ6AEwAw История Чехословакии]. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1956. — Т. 1. — С. 83, 104—105, 204.
  18. Полтавский М. А. [books.google.ru/books?id=SLxnAAAAMAAJ&q=%22Пржемысл+Отакар%22&dq=%22Пржемысл+Отакар%22&hl=ru&ei=wDzETMOiDoOgOv2NsYAM&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=6&ved=0CD4Q6AEwBQ История Австрии: пути государственного и национального развития]. — М.: Институт всеобщей истории РАН, 1992. — Т. 1. — С. 77.
  19. 1 2 Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — P. 35—36.
  20. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 33.
  21. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 40—41.
  22. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 42, 60.
  23. Letopis Jarlocha. — P. 489.
  24. Bláhová Marie, Frolík Jan, Profantová Naďa. Velké dějiny zemí Koruny české I. — P. 653—654.
  25. Novotný Václav. České dějiny I./II. Od Břetislava I. do Přemysla I. — P. 1080—1081.
  26. Bláhová Marie, Frolík Jan, Profantová Naďa. Velké dějiny zemí Koruny české I. — P. 655.
  27. Letopis Jarlocha. — P. 509.
  28. 1 2 3 4 Томек В. История Чешского королевства. — С. 138—140.
  29. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 62.
  30. 1 2 Letopis Jarlocha. — P. 510.
  31. Žemlička Josef. Čechy v době knížecí 1034–1198. — P. 318.
  32. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 64.
  33. Letopis Jarlocha. — P. 512—513.
  34. Letopis Jarlocha. — P. 514—515.
  35. 1 2 Пичета В. И. История Чехии. — С. 30—32.
  36. Пичета В. И. История Чехии. — С. 38.
  37. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 586.
  38. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 85—86.
  39. Wihoda Martin. Patnáct minut slávy olomouckého kanovníka Sifrida. — P. 193—203.
  40. Wihoda Martin. „Onen na Moravě, tento v Čechách panovati budou“. Vladislav Jindřich. — P. 45—61.
  41. Novotný Václav. České dějiny I./III. Čechy královské za Přemysla I. a Václava I. (1197-1253). — P. 241.
  42. Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 94—95.
  43. 1 2 3 Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 88—92.
  44. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 93.
  45. Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 95—96.
  46. 1 2 Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 95—97.
  47. 1 2 3 Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 102.
  48. Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — P. 131—133.
  49. Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — P. 134—135.
  50. Novotný Václav. České dějiny I./II. Od Břetislava I. do Přemysla I. — P. 106.
  51. 1 2 Wihoda Martin. Zlatá bula sicilská. — P. 44—52.
  52. 1 2 Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 103—104.
  53. 1 2 Wihoda Martin. Zlatá bula sicilská. — P. 68.
  54. Veselý Zdeněk. Dějiny českého státu v dokumentech. — P. 48—49.
  55. Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 118—119.
  56. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 225.
  57. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 215—218.
  58. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 227.
  59. Žemlička Josef. Spor Přemysla Otakara I. s pražským biskupem Ondřejem // Československý časopis historický. — 1981, roč. 29. — P. 704—730.
  60. Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 123—125.
  61. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 232—236.
  62. Дмитрий Лычёв. [www.radio.cz/ru/rubrika/kalendarium/786-лет-назад-церковь-получила-солидные-привилегии Этот день в истории Чехии: 786 лет назад церковь получила солидные привилегии]. Радио Прага (05-03-2008). Проверено 13 октября 2010. [www.webcitation.org/615QlS4PC Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  63. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 117—120.
  64. Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — P. 133—138.
  65. Novotný Václav. České dějiny I./II. Od Břetislava I. do Přemysla I. — P. 318—319.
  66. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 122.
  67. Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — P. 295, 340.
  68. Рыжов К. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/monarhi2/98.php Генрих] // Все монархи мира. Западная Европа. — М.: Вече, 1999. — С. 126—127. — 10 000 экз. — ISBN 5-7838-0374-X.
  69. 1 2 Глогер Бруно. Император, Бог и дьявол. Фридрих II Гогенштауфен в истории и легенде. — С. 123—124.
  70. Przemysl Ottokar I: Mittelalterliche Genealogie
  71. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 124.
  72. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 322.
  73. Vlček Pavel,. Pražský hrad a Hradčany. — P. 106—107.
  74. Vlček Emanuel. [www.vesmir.cz/clanek/judita-durynska-pani-znamenite-krasy-a-ducha-neobycejneho Judita Durynská - paní znamenité krásy a ducha neobyčejného] // Vesmír. — 2002, čís. 10. — P. 561—565. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1214-4029&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1214-4029].
  75. Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. — P. 126.
  76. Kejř Jiří. Městské zřízení v českém státě ve 13. století (чешск.) // Československý časopis historický. — 1976, roč. 24. — P. 226. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0045-6187&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0045-6187].
  77. 1 2 Hoffmann František. České město ve středověku: život a dědictví. — P. 43—44.
  78. Wihoda Martin. [dejiny.nln.cz/archiv/2006/2/odkaz-fojta-bertolda- Odkaz fojta Bertolda. Zakladatelé a kolonizátoři v dlouhém století českých dějin] // Dějiny a současnost. — 2006, roč. 28, čís. 2. — P. 37—39. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0418-5129&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0418-5129].
  79. 1 2 3 4 5 Hoffmann František. České město ve středověku: život a dědictví. — P. 39—40.
  80. Bakala Jaroslav. Moravskoslezské pomezí v proměnách 13. věku. — P. 296—297.
  81. Wihoda Martin. První opavské století // Müller, Karel a kol. Opava. — Praha: Nakladatelství Lidové noviny, 2006. — P. 46—47. — ISBN 80-7106-808-X.
  82. Roth Gunhild, Honemann Volker. K stáří a původu hlubčického městského práva // Časopis Matice moravské. — 2005, roč. 124. — P. 509—521. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0323-052X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0323-052X].
  83. Wihoda Martin. „... in Terra nostra Oppauiensi sed in iure Lubshicensi situatam...“ Městské právo jako projev etnického nebo regionálního? // Vlček Radomír, Dvořák Tomáš, Vykoupil Libor. Milý Bore... Profesoru Ctiboru Nečasovi k jeho sedmdesátým narozeninám věnují přátelé, kolegové a žáci. — Brno: Historický ústav AV ČR, 2003. — P. 289—294. — ISBN 80-86488-12-8.
  84. Kejř Jiří. Vznik městského zřízení v českých zemích. — P. 77.
  85. Kejř Jiří. Vznik městského zřízení v českých zemích. — P. 153.
  86. Vlček Pavel,. Pražský hrad a Hradčany. — P. 278.
  87. Soukupová Helena. Anežský klášter v Praze. — Praha: Odeon, 1989. — P. 29.
  88. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. — P. 277—278.
  89. Moravo, Čechy, radujte se! : (němečtí a rakouští básníci v českých zemích za posledních Přemyslovců) = Příprava vydání Václav Bok, Jindřich Pokorný. — Praha: Aula, 1998. — 231 p. — ISBN 80-901626-9-X.
  90. Letopis Jarlocha, opata kláštera milevského // Fontes rerum bohemicarum II. — Praha, 1875. — P. 461—516. (чешск.)
  91. Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. Panovník, stát a česká společnost na prahu vrcholného feudalismu. — Praha: Nakladatelství Svoboda, 1990. (чешск.)
  92. Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — Brno: Matice moravská, 2007. (чешск.)
  93. [p-numismatika.cz/index.php?get=kapitola6_04 Vývoj měny u nás. Od koruny k euru] (чешск.). P-NUMISMATIKA. Проверено 15 октября 2010. [www.webcitation.org/615QmNtdU Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  94. [www.cnb.cz/cs/platidla/bankovky/20_lic.html 20 Kč - Česká národní banka] (чешск.). Česká národní banka(недоступная ссылка — история). Проверено 22 октября 2010. [web.archive.org/20071120114455/www.cnb.cz/cs/platidla/bankovky/20_lic.html Архивировано из первоисточника 20 ноября 2007].
  95. [www.japhila.cz/pdf/EP2006.pdf Emisní plán českých poštovních známek 2006] (чешск.). Ministerstvo vnitra České republiky. Проверено 15 октября 2010. [www.webcitation.org/615QoffpJ Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Литература

  • Johann Loserth.. Premysl Otakar I. // Allgemeine Deutsche Biographie (ADB). — Bd. 24. — Lpz.: Duncker & Humblot, 1886. — S. 764—768. (нем.) (нем.)
  • Bláhová Marie, Frolík Jan, Profantová Naďa. Velké dějiny zemí Koruny české I. Do roku 1197. — Praha; Litomyšl: Paseka, 1999. — 800 p. — ISBN 80-7185-265-1. (чешск.)
  • Bakala Jaroslav. Moravskoslezské pomezí v proměnách 13. věku. — Brno: Matice moravská, 2002. — 558 p. — ISBN 80-86488-08-X. (чешск.)
  • Codex diplomaticus et epistolaris regni Bohemiae // [147.231.53.91/src/index.php?s=v&action=jdi&cat=2&bookid=77&page=98&action_button=! Příprava vydání Gustav Friedrich. Svazek II]. — Praha, 1912. — P. 97—98. — 99 p. (лат.)
  • Hertel Jacek. Imiennictwo dynastii piastowskiej we wczesnym średniowieczu. — Warszawa; Poznań: Państ. Wydaw. Naukowe, 1980. — 184 p. (польск.)
  • Hoffmann František. České město ve středověku: život a dědictví. — Praha: Panorama, 1992. — 453 p. — ISBN 80-7038-182-5. (чешск.)
  • Kejř Jiří. Vznik městského zřízení v českých zemích. — Praha: Karolinum, 1998. — 345 p. — ISBN 80-7184-515-9. (чешск.)
  • Letopis Jarlocha, opata kláštera milevského // Fontes rerum bohemicarum II. — Praha, 1875. — P. 461—516. (чешск.)
  • Novotný Václav. České dějiny I./II. Od Břetislava I. do Přemysla I. — Praha: Jan Laichter, 1913. — 1214 p. (чешск.)
  • Novotný Václav. České dějiny I./III. Čechy královské za Přemysla I. a Václava I. (1197-1253). — Praha: Jan Laichter, 1928. — 1085 p. (чешск.)
  • Vaníček Vratislav. Velké dějiny zemí Koruny české II. 1197-1250. — Praha: Paseka, 2000. — 582 p. (чешск.)
  • Veselý Zdeněk. Dějiny českého státu v dokumentech. — Praha: Victoria Publishing, 1994. — 544 p. — ISBN 80-85605-95-3. (чешск.)
  • Vlček Pavel,. Pražský hrad a Hradčany. — Praha: Academia, 2000. — 521 p. — (kol. Umělecké památky Prahy). — ISBN 80-200-0832-2. (чешск.)
  • Wihoda Martin. Patnáct minut slávy olomouckého kanovníka Sifrida. In Pater familias. Sborník příspěvků k životnímu jubileu Prof. Dr. Ivana Hlaváčka. — Praha: Scriptorium, 2002. — ISBN 80-86197-26-3. (чешск.)
  • Wihoda Martin. Vladislav Jindřich. — Brno: Matice moravská, 2007. — 412 p. — ISBN 978-80-86488-00-4. (чешск.)
  • Wihoda Martin. Zlatá bula sicilská. Podivuhodný příběh ve vrstvách paměti. — Praha: Argo, 2005. — 316 p. — ISBN 80-7203-682-3. (чешск.)
  • Žemlička Josef. Čechy v době knížecí 1034–1198. — Praha: Nakladatelství Lidové noviny, 1997. — 660 p. — ISBN 80-7106-196-4. (чешск.)
  • Žemlička Josef. Počátky Čech královských 1198-1253. — Praha: Nakladatelství Lidové noviny, 2002. — 964 p. — ISBN 80-7106-140-9. (чешск.)
  • Žemlička Josef. Přemysl Otakar I. Panovník, stát a česká společnost na prahu vrcholného feudalismu. — Praha: Nakladatelství Svoboda, 1990. — 361 p. — ISBN 80-205-0099-5. (чешск.)
  • Всемирная история: в 10 томах / Под редакцией Н. А. Сидоровой (ответственный редактор), Н. И. Конрада, И. П. Петрушевского и Л. В. Черепнина. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. — Т. 3. — 896 с. — 200 000 экз.
  • Глогер Бруно. Император, Бог и дьявол. Фридрих II Гогенштауфен в истории и легенде / Пер. с нем. А. Беленькой. — СПб.: Евразия, 2003. — 228 с. — (Clio personalis). — 2000 экз. — ISBN 5-8071-0117-0.
  • Егер О.. Всемирная история: в 4 томах. — СПб.: Специальная литература, 1997. — Т. 2: Средние века. — 690 с. — 5000 экз. — ISBN 5-87685-085-3.
  • Любавский М. К. История западных славян. — 3-е изд. — М.: Парад, 2004. — 608 с. — ISBN 5-7734-0041-3.
  • Пичета В. И. [books.google.ru/books?id=k1QvAAAAIAAJ&q=%22Пржемысл+Оттокар%22&dq=%22Пржемысл+Оттокар%22&hl=ru&ei=4jrETLD2J8ORswakvsTkCA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CCgQ6AEwAA История Чехии]. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1947. — 260 с. — 20 000 экз.
  • Советская историческая энциклопедия / Гл. редактор Е. М. Жуков. — М.: Издательство «Советская энциклопедия», 1968. — 1024 столб. — Т. 11. — 59 200 экз.
  • Томек В. [new.runivers.ru/lib/book3099/9764/ История Чешского королевства] / Пер. с чешск. под редакцией В. Яковлева. — СПб.: Издание книгопродавца С. В. Звонарева, 1868. — 843 с.

Ссылки

  • Липовский А. Л. Оттокар I // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • [fmg.ac/Projects/MedLands/BOHEMIA.htm#_Toc278782574 KINGS of BOHEMIA 1158-1306 (PŘEMYSLID)] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 11 октября 2010.
  • [www.manfred-hiebl.de/genealogie-mittelalter/premysliden_herzoege_von_boehmen_maehren/ottokar_1_przemysl_koenig_von_boehmen_1230_premysliden/ottokar_1_przemysl_koenig_von_boehmen_+_1230.html Przemysl Ottokar I. Herzog von Böhmen, König von Böhmen]. Mittelalterliche Genealogie im Deutschen Reich bis zum Ende der Staufer. Проверено 13 декабря 2011. [web.archive.org/web/20070930204329/www.genealogie-mittelalter.de/premysliden_herzoege_von_boehmen_maehren/ottokar_1_przemysl_koenig_von_boehmen_1230_premysliden/ottokar_1_przemysl_koenig_von_boehmen_+_1230.html Архивировано из первоисточника 30 сентября 2007].
Предки Пржемысла Отакара I
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
16. Бржетислав I (ум. 1055)
князь Чехии
 
 
 
 
 
 
 
8. Вратислав II (ок. 1032 — 1093)
князь, потом король Чехии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
17. Юдит Швейнфуртская (ок. 1010/1015 — 1058)
 
 
 
 
 
 
 
 
4. Владислав I (ум. 1125)
князь Чехии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
18. Мешко II Ламберт (990 — 1034)
князь Польши
 
 
 
 
 
 
 
9. Светослава (Сватава) Польская (ок. 1048 — 1126)
княжна Польская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
19. Рыкса Лотарингская (ум. 1063)
 
 
 
 
 
 
 
 
2. Владислав II (ум. 1174)
князь, затем король Чехии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
20. Поппо фон Берг
граф фон Берг
 
 
 
 
 
 
 
10. Генрих I фон Берг (ум. до 1116)
граф фон Берг
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
21. Софья (Венгерская?) (ум. ок. 1110)
 
 
 
 
 
 
 
 
5. Рикса фон Берг (ум. 1125)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
22. Депольд II (ум. 1078)
маркграф Баварского Нордгау
 
 
 
 
 
 
 
11. Адельгейда фон Мохенталь (ум. ок. 1125)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
23. Лиутгарда Церингенская (ум. ок. 1119)
 
 
 
 
 
 
 
 
1. Пржемысл Отакар I
король Чехии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
24. Людвиг Бородатый (ум. ок. 1080)
граф в Тюрингии
 
 
 
 
 
 
 
12. Людвиг Скакун (ум. 1123)
граф в Тюрингии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
25. Цецилия фон Зангерхаузен
 
 
 
 
 
 
 
 
6. Людвиг I (ок. 1090—1140)
ландграф Тюрингии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
26. Лотарь Удо III (ок. 1020/1030 — 1082)
граф Штаде, маркграф Северной Марки
 
 
 
 
 
 
 
13. Адельгейда фон Штаде (ум. 1110)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
27. Ода фон Верль (ок. 1050 — 1110)
 
 
 
 
 
 
 
 
3. Ютта Тюрингская (ум. после 1174)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
28. Гизо III
граф в Нижнем Гессене
 
 
 
 
 
 
 
14. Гизо IV (ок. 1070 — 1112)
граф Оберлангау и Гуденсберга
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
29. Матильда (ум. 1100)
 
 
 
 
 
 
 
 
7. Гедвига фон Гуденсберг (ок. 1098—1148)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
30. Вернер III (ок. 1040/1045 — 1065)
граф Мадена (Гуденсберга)
 
 
 
 
 
 
 
15. Кунигунда фон Бильштейн (ок. 1080 — 1138/1140)
графиня Гуденсберга
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
31. Виллибирга фон Ахайм (ок. 1040/1045 — 1053)
 
 
 
 
 
 
 

Отрывок, характеризующий Пржемысл Отакар I

Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.