Отношения Византии с государством Сасанидов

Отношения Римской империи и Византии с государством Сасанидов длились почти четыре столетия правления этой династии, от прихода к власти Ардашира I в 220-х годах до падения Йездигерда III в середине VII века, давно рассматриваются как период ожесточенной вражды между Персией и Римской империей. Появление династии персидского происхождения традиционно интерпретируется как победоносная реакция восточного общества, возмущённого компромиссной политикой чрезмерно эллизировавшихся Аршакидов. Такая интерпретация соответствует как традиционному представлению Сасанидов о себе, как о потомках древних царей Ирана, так и понятиям современных им римлян, которые рассматривали новую династию как наследника Ахеменидов, традиционного врага Классического мира и, следовательно, их самих.

Несмотря открытые проявления враждебности, две империи сосуществовали рядом, признавая в сопернике равного. Современная историческая наука уделила значительное внимание этому феномену. В последнее время ряд ученых, признавая принципиальный антагонизм двух соперников, нашли убедительные аргументы в пользу поразительного сходства и, следовательно, взаимного влияния в придворных церемониях, искусстве, военном искусстве, в правовых и налоговых учреждениях, Византии и Ирана. Некоторые из них заходят настолько далеко, чтобы серьёзно рассмотреть утверждения средневековых источников, что некоторые из поздних сасанидских правителей — Йездигерд I, Хосров I Ануширван, и особенно Хосров II Парвиз, тайно приняли христианство, а также рассматривают явную склонность к монотеизму в Иране под христианским влиянием, в конечном счете способствовавшую победе ислама.

В связи с противоречивым и не вполне достоверным характером доказательств и тем фактом, что почти все черты сходства и взаимного влияния по-прежнему серьёзно оспариваются там, где они не были отвергнуты, и поскольку влияние слишком часто постулируется на основе логического сходства, а не на основе доказанных исторических контактов, многие аспекты византийско-сасанидских отношений остаются к настоящему времени открытыми.

Войны

См. также: Римско-персидские войны

Хотя столкновения между Римской империей и Византией с одной стороны и государством Сасанидов с другой происходили на протяжении четырёх веков, значительных территориальных приобретений ни одна из сторон добиться не смогла, поскольку обе державы были вынуждены вести одновременно с рассматриваемыми конфликтами другие войны на своих границах, а также решать сложные внутренние проблемы. Основные операции происходили в приграничных областях — Армении и Месопотамии — где города, укрепления, провинции часто захватывались, подвергались разграблению и переходили из рук в руки. После того, как во II веке произошло смещение границы на востоке, когда она стала проходить по верхнему течению реки Тигр, а не реки Евфрат, было ещё несколько периодов, когда граница была локально стабильна достаточно продолжительное время в северной своей части, в Армении и на Кавказе.

Потери ресурсов, затраченных во время римско-персидских войн, в конечном счёте оказались катастрофическими для обеих империй. Конец этим войнам положила третья сторона — Арабский халифат. Арабские завоевания сокрушили Иран в середине VII века и переросли в арабо-византийские войны в VII—X веках.

Мирное сосуществование

Приграничные контакты

Практически не подвергается сомнению наличие контактов и возможностей коммуникации, о чём существует большое количество источников. Не может быть никаких сомнений, что вражда не изолировала две империи друг от друга. В течение всего периода взаимного сосуществования границы постепенно становились всё более определёнными. Сначала путём устранения гибридных полуавтономных сиро-месопотамских приграничных государств, таких как Пальмира, Хатра и Эдесса к концу III века, через раздел буферного армянского царства в 387 году, и окончательного поглощения автономных сатрапий вдоль Евфрата, зафиксированного в новеллах 536 года Юстиниана I, посвящённых реорганизации управления Арменией. В трактате современника этих событий Прокопия Кесарийского «О постройках» описаны сходные меры двух империй по развёртыванию сложных систем приграничных укреплений. Тем не менее, это постепенное укрепление границ никогда не приводило к хотя бы приблизительно герметичному разделению государств. Военные действия в рассматриваемый период являлись, по преимуществу, набегами на вражескую территорию — в ответ на походы персидских войск к Антиохии, Иерусалиму и даже пригородам Константинополя, византийские войска наносили ответные удары в район сасанидской столицы Ктесифон.

Таким образом, у обеих армий было достаточно возможностей для ознакомления с вражеской территорией. В результате превратностей войны, приграничные зоны, в частности города Дара, Амида, Нисибис, а также значительную часть разделенной Армении, находились попеременно под персидским и византийским господством. Их население говорило на одних языках — армянском на севере, сирийском на юге — и следовало одним и тем же обычаям. Сироязычные епископы имперской Месопотамии или Осроены лучше понимали своих коллег в персидском Нисибисе или Ктесифоне, чем своих греческих собратьев, в чьих соборах они могли принимать участие только через переводчиков. Приграничные контакты между двумя государствами были настолько интенсивны до реализации юстиниановской программы укрепления границ, что Прокопий ещё мог вспомнить времена, когда

… живущие тут, были ли они подданными римлян или персов, не имели никакого страха друг к другу и не вызывали взаимных подозрений в злокозненных намерениях, но роднились между собою, заключая взаимные браки, сходились, торгуя предметами первой необходимости, и объединялись между собой в земледельческих работах. И если по приказу своего государя вожди одних шли походом войском на других, они всегда находили пограничные места неохраняемыми. У тех и у других селения были многолюдными и близко расположенными между собой, укреплений же ни у тех, ни у других не было с древних времен. Персидскому царю было, возможно, здесь легче, чем где бы то ни было, и без всякого затруднения делать вторжения в пределы народов Римской империи, пока император Юстиниан не преградил ему дороги …

Прокопий, О постройках. Книга III, III.10-13

Миграционные процессы

Информация распространялась также через различные формы обмена населением. Заключенные выкупались в периоды перемирия и мирных переговоров. Огромное количество сирийцев были принудительно переселены Шапуром I, Шапуром II и Хосровом I в новые города Гундишапур и Вех-Ардашир, которым требовалось квалифицированное население. Шелкоделы в период государственной монополии на производство шёлка в период правления Юстиниана мигрировали добровольно в Персию в поисках работы. Другие ремесленники были посланы самим византийским императором работать над дворцом Ктесифона. Пометки греческих каменщиков на памятниках резиденции Шапура I в Бишапуре свидетельствуют о наличии таких рабочих, а их потомки в последующие века достигали высоких постов. Благодаря персидским наемникам, служившим в имперской армии, и другим зороастрийцам, проживавшим на византийской территории, были адресованы положения мирных договоров, гарантировавшие им религиозные свободы. Что же касается христианских беженцев, то они были жертвами нетерпимости с обеих сторон границы — как зороастрийской, так и официального константинопольского православия.

Миграционные процессы затрагивали не только низшие слои общества и достигали придворные круги, где они могли влиять на политику правительства, будь то в качестве обслуживающего персонала Персидского дворца, должностных лиц и сенаторов в Константинополе или через квази-монополию христиан на должность царского врача в Ктесифоне, принадлежащую христианам, несмотря на запреты по отношению к иностранным целителям, сохранившиеся в Денкарте.

Наличие христианских жён в гареме царя царей и убежище, предоставленное Хосровом I языческим философам, вынужденным покинуть Афины после закрытия Юстинианом платоновской Академии в 529 году, уравновешивались приёмом, оказанным при императорском дворе сасанидским претендентам или уважаемому религиозному деятелю, Павлу Персидскому, который излагал свои доктринальные взгляды в присутствии императора Юстина I и давал поучения высоким византийским чиновникам перед своим возвращением на родину, где, возможно, взял на себя обязанности митрополита Низибийского.

Торговля

Борьба за торговые пути

Ардашир I не только пытался захватить римские приграничные районы, но также стремился продвинулся в южную Месопотамию, западные прибрежные районы Персидского залива и восточной Аравии. В первую очередь его интересовала торговля с Индией, и поэтому он пытался установить контроль над мореплаванием в Персидском заливе. Вероятно, уже в начале своего правления Ардашир получил контроль над северной частью восточного побережья Аравийского полуострова. Его деятельность в этом районе причиняла ущерб римским экономическим интересам, а захват важного порта Спасину Харакс угрожал торговому значению Пальмиры, что не могло не осложнить отношения между двумя империями.

Обе державы также боролись за хорошо укрепленный караванный город Хатра, ставший во II веке одним из важнейших арабских центров из-за своего расположения на торговых маршрутах из Нисибиса в Ктесифон. Описанный Геродианом как неприступная крепость, город также являлся важным центром паломничества. Неоднократно пытаясь захватить Хатру, только в середине 240 года, к концу своего правления, Ардашир смог захватить Хатру после двухлетней осады. Эта победа дала персам важное стратегическое преимущество в северной Месопотамии.

Шёлк

Ещё одним способом мирного взаимодействия двух империй была торговля, возможность которой обеспечивалась периодически возобновляемыми торговыми соглашениями, важнейшим из которых было касающееся поставок китайского шёлка-сырца, необходимого византийской индустрии роскоши. Необходимость изготовления шёлковых изделий для двора требовала искать пути обойти тщательно оберегаемую монополию Персии на поставку этого сырья. Несмотря на все дипломатические попытки, доставить и акклиматизировать в Сирии доставленных контрабандным путём шелковичных червей удалось только после 552 года.

Необходимо отметить, что все торговые контакты, как правило, происходили в нескольких приграничных городах, в которых находились таможенные пункты и собирались пошлины: Каллиник на римской стороне, Нисибис в Месопотамии и Арташат в персидской части Армении. Купцам было запрещено торговать в других местах из соображений безопасности. Тем не менее, взаимные отношения между торговцами двух стран устанавливались, как на частном уровне, так и на государственном. Заключенный в 561 году мирный договор предусматривал создание совместной комиссии для контроля за контрабандой и улаживания международных инцидентов.

Межхристианские связи

Как и следовало ожидать, в результате сасанидской переселенческой политики в Персии образовались крупные христианские общины не только в приграничных районах, но и в большинстве иранских городов. Месопотамские епископы регулярно выступали в качестве полномочных представителей обеих сторон, занимаясь выкупом единоверцев и поддерживая контакты с общинами, находящимися за границей. Христианские священники из Персии, такие как будущий Патриарх Селевкии-Ктесифона Мар Аба I, создатель армянского алфавита Месроп Маштоц или армянский ученый Анания Ширакаци, отправлялись в византийские города изучать греческий язык и совершенствовать своё образование. В то же время православные, несториане и монофизиты постоянно пересекали границу, распространяя свою веру и совершая посвящения епископов.

Как уже отмечалось, преследуемые меньшинства систематически искали убежище на территории противника. С интеллектуальной точки зрения наиболее значительный такой переход произошёл в результате закрытия в 489 году императором Зеноном богословской школы, расположенной в Эдессе. После издания императорского указа, направленного против неприемлемого для византийского двора несторианства, интеллектуальный и духовный центр этого течения христианства переместился в персидский Нисибис. Сосланные ученые постарались не только воссоздать своё учебное заведение для перевода греческих религиозных и философских текстов, но и основывали свои школы по всей прилегающей области. Аналогичное значение имела большая медицинская школа, основанная несторианскими беженцами в Гундишапуре, пережившая сасанидское государство.

Связи между христианскими общинами были так тесны, что персидские власти рассматривали их, и вероятно, не без основания, как потенциально нелояльные шпионские гнёзда. Предпринимавшиеся неоднократно попытки официальной Церкви Востока отмежеваться от Византии и подчеркнуть свои разногласия с Константинопольской доктриной, все заверения персидских церковных соборов в лояльности шахиншаху не смогли сломить общепризнанного предубеждения, что любой христианин является сторонником Византийской империи. Преследования, как правило, следовали за возобновлением военных действий между двумя империями.

Дипломатические отношения

На самом высоком официальном уровне взаимные контакты поддерживались с помощью специально разработанного дипломатического протокола. Посольства разъезжали постоянно туда и обратно не только для обсуждения перемирия и ведения мирных переговоров, но и для официального уведомления о восшествии на престол новых правителей даже во время войны. Эти послы, как правило подчинялись сложным правилам вежливости, поскольку несоблюдение стандартного церемониала рассматривалось как преднамеренное пренебрежение. Переговоры часто проходили на границе, но положениями мирного договора 562 года, завершившего Лазскую войну, предусматривалось, что послы могли на своём пути воспользоваться ускоренной перевозкой с помощью поддерживаемой в обоих империях системы государственной почтовой службы.

Совместные действия предпринимались двусторонней торговой и судебной комиссиями, предпринимались меры по совместной обороне Кавказских горных проходов от набегов северных кочевников, угрожавших обеим государствам. Двуязычный корпус переводчиков проверял точность текстов договоров, подписываемых государями держав.

Помощь Хосрову II

Политическая система, выстроенная Хосровом I, оказалась недостаточно прочной, и в результате мятежа Бахрама Чубина сын Хосрова, Ормизд IV, был свергнут, а шахом был провозглашён сын последнего, Хосров II. Неудовлетворённый результатами мятежа, Бахрам выступил против нового правителя, и в результате Хосров был вынужден бежать из страны. Шаху и его свите едва удалось уйти от погони, которая прекратилась только когда беглецы ступили на византийскую землю. В позднейших мусульманских источниках приводятся противоречивые сведения о маршруте Хосрова в христианских землях, завершившимся в Эдессе. Оттуда он направил в Константинополь посольство с просьбой о предоставлении военной помощи против узурпатора. Рассмотрение этой просьбы было передано сенату.

Для того, чтобы получить требуемое, Хосрову пришлось пойти на ряд территориальных и политических уступок. Согласно рассказу Феофилакта Симокатты, он пообещал вернуть римлянам Мартирополь и Дару, отказаться от Армении, прекратить военные действия и заключить мир. Также ему пришлось отказаться от получения дани, выплачиваемой Византией его предкам. В результате Хосрову была предоставлена армия в 40 000 человек, на содержание которой было выделено 40 кентинариев золота. Вместе с присоединившимся во время похода армянскими и персидскими отрядами, общая численность войска достигла 60 000 солдат. В нескольких сражениях Бахрам потерпел тяжёлые поражения и бежал к тюркам.

Захваченной добычи хватило, чтобы щедро вознаградить войско, возвратить в двойном размере долг, и послать щедрые подарки императору Маврикию. Весной 591 года был заключен мир, в котором Хосрову пришлось выполнить все взятые ранее обязательства. После того, как основная армия была возвращена, Хосров попросил у Маврикия тысячу воинов для личной охраны, и они ему были предоставлены.

Спорные вопросы

Нисибис

Вопрос о принадлежности Нисибиса был одним из ключевых в византийско-иранских отношениях в рассматриваемый период. В 297 году город был захвачен римлянами и удерживался ими в течение 65 лет. С гибелью Юлиана в июне 363 года римский натиск на востоке ослаб, и Иовиан спешно заключил с персами мирный договор, уступив им Нисибис. Согласно сирийской хронике Иешу Стилита, это была временная передача города сроком на 120 лет. Достоверно не известно, было ли на самом деле заключено такое соглашение, однако, когда при Зеноне этот срок истёк, персы город не возвратили. Когда в декабре 491 года Зенон умер, и его преемником стал Анастасий, шах Кавад через своего посла в ультимативной форме потребовал обычную дань. Ответ Анастасия на это требование был отрицательным. В качестве причины отказа называлось невозвращение Нисибиса и то, что Византия в тот период вела войну с варварскими народами.

Состояние источников

Армянские источники

См. также: Армянская историография

Литература

Первичные источники

• Геродиан. История императорской власти после Марка. / Пер. А. И. Доватура (кн. 1, 2), Н. М. Ботвинника (кн. 3), А. К. Гаврилова (кн. 4), В. С. Дурова (кн. 5), Ю. К. Поплинского (кн. 6), М. В. Скржинской (кн. 7), Н. В. Шебалина (кн. 8) под ред. А. И. Доватура. Статья А. И. Доватура. // Вестник древней истории. 1972. № 1 — 1973. № 1.
  • Переиздание: Комм. М. Ф. Высокого. Отв. ред. Л. П. Маринович. (Серия «Классики античности и средневековья»). М., Росспэн. 1996. 272 стр. 3000 экз.
• Прокопий Кесарийский. Тайная история // Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история / Пер., ст., комм. А. А. Чекаловой. Отв. ред. Г. Г. Литаврин. — М.: Наука, 1993. — 570 с. — (Памятники исторической мысли). — ISBN 5-02-009494-3.

Исследования

на английском языке

• Garsoïan N. [books.google.ru/books?id=Ko_RafMSGLkC Byzantium and the Sasanians] // Cambridge History of Iran. — Cambridge University Press, 1993. — Т. 3 (1). — С. 568-592. — ISBN 0-521-20092-X.
• Canepa M. P. [books.google.ru/books?id=57szORf0_B0C The two eyes of the Earth: art and ritual of kingship between Rome]. — Univercity of California Press, 2009. — 425 p. — ISBN 978-0-520-25727-6.

на русском языке

• Колесников А. И. Иран в начале VII века. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1970. — Т. 22 (85). — 144 с. — (Палестинский сборник).
• Пигулевская Н.В. Месопотамия на рубеже V-VI вв. н. э. Сирийская хроника Иешу Стилита как исторический источник / Отв. редактор акад. И.Ю. Крачковский. — Труды института востоковедения. — М.‒ Л.: Издательство Академии наук СССР, 1940. — Т. XXXI. — 176 с.
• Пигулевская Н. В. Византия и Иран на рубеже VI-VII вв. / Отв. редактор акад. В.В. Струве. — Труды института востоковедения. — М.‒ Л.: Издательство Академии наук СССР, 1946. — Т. XLVI. — 291 с.

на французском языке

• Christensen A. L'Iran sous les Sassanides. — Copenhague: Levin & Munksgaard, 1944.

Отрывок, характеризующий Отношения Византии с государством Сасанидов

Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.