Отреченные книги

Отрече́нные книги (книги сокровенные; греч. апокрифы) — памятники русской письменности и литературы; книги на библейские сюжеты, считавшиеся христианской церковью ложными (неканоническими), и поэтому на Руси отвергнутые, лишённые авторитета (устар. отреченные) и запрещённые. Появились в русской письменности одновременно с каноническими от греков и южных славян. Дополняя Библию, были очень популярны и смешивались даже священниками с каноническими книгами, потому что отвечали на возникавшие при чтении Библии вопросы.

Для официального запрета составлялись списки (индексы), что не мешало отреченным текстам широко вторгнуться почти во все памятники русской письменности — торжественники (сборники житий и похвальных слов), измарагды (литературные сборники религиозно-нравственного содержания для чтения мирянами), минеи (сборники житий святых) и другие. К отреченным книгам принадлежали ложные молитвы и гадательные книги (волховники, книжники, трепетники, рафли, чаровники).

Уже в летописи «Повесть временных лет» (1110—1118 годы), в изложении проповеди греческого философа перед кн. Владимиром, находится ряд апокрифических подробностей, взятых из «Палеи», заменявшей нашим предкам Ветхий Завет. Русское духовенство боролось с этой литературой до самого XVIII века, когда был издан Духовный Регламент 1721 года. В особенности XVI и XVII века отличались усиленной деятельностью в списывании и редактировании отреченных писаний.

Списки (индексы)

Списки канонических и апокрифических (вне канона) книг появлялись в соборных постановлениях (59-е правило Лаодикийского собора; ок. 360 года), в «Постановлениях апостольских» (380 год) и в сочинениях отцов церкви.

В «Святославове сборнике» (1073 год), в статье «Богословца от словес» был такой список из 29 названий, приписываемый Иоанну Богослову. Оригинал этого списка — греческое стихотворение, приписываемое в рукописи то Иоанну Богослову, то Григорию Богослову; такой же список находился в Рязанской кормчей (1284 год), и повторялся, с разными изменениями, в других кормчих книгах, церковных уставах, потребниках и т. д.

Особенно подробен список в Погодинской (Расской) кормчей XIV века (№ 31); он русского происхождения и составлен на основании прежних индексов, греческих, юго-славянских и русских. В XVII веке пересмотренный индекс был напечатан в «Кирилловой книге» (апрель 1644).

Запрещённые Собором 1551 года

Книги, запрещённые церковным собором 1551: Адам; Енох; Иосифова молитва; Адамль завет; Варфоломеевы вопросы Богородице; О Соломоне царе и о Китоврасе басни и кощуны; Еунатиевы муки; Мартолой (Остролог; астролог; гадание по звездам); Чаровник (книга об оборотнях); Громник (согласно рукописи XV века, собран царем Ираклием и содержал предсказания метеорологические, хозяйственные и политические, основанные на том, в каком знаке зодиака прогремит гром); Молнияник (предсказания, основанные на появлении молнии); Колядник (определяет, на какой день недели приходится Рождество Христово); Метание (гадание жребием); Мысленик; Сносудец (Сонник); Волховник (гадание по разным приметам); Звездочтец; Путник (приметы о встречах добрых и злых); Трепетник (добрые и недобрые приметы по трепетаниям и другим явлениям в человеческом теле); Рафли (гадания; книга по астрологии 12-ти знаков); Шестокрыл (перевод астрономического сочинения тарасконского еврея Иммануила бен-Якоба от 1356 года); Воронограй (приметы и гадания по крику воронов); Зодей (Зодий; Зодиак); Алиопах; Аристотелевы врата (перевод сочинения Secretum Secretorum, якобы написанного Аристотелем); Лоб Адамль.

Известные в переводах и переделках

• «Адам» (или «Адам завет» — это переименованный Апокалипсис Моисея)
• Заветы 12 патриархов
• Исаино видение
• Иаковля повесть (очевидно, Первоевангелие Иакова)
• Петрово обавление
• Обхождения апостольские
• Павлово откровение
• Учение Климентово
• Асенефь — история Иосифа и его жены Асенефь

Популярность отреченных книг

Несмотря на распространение списков (индексов), отреченные книги не переставали пользоваться значительной популярностью и входили в сборники и книги, наряду с подлинными сочинениями особенно уважаемых отцов церкви (в торжественники, измарагды, минеи). Они подвергались разного рода переработкам, дополнениям; списки апокрифов нередко представляли значительные варианты.

Отреченные книги оказали сильное влияние на древнерусскую литературу. Исследователь апокрифов профессор Порфирьев (1823—1890) говорил: «В памятниках древней письменности апокрифические элементы распространены так сильно, что в редком из них мы не встречаем если не апокрифического сказания, то по крайней мере какой-нибудь апокрифической подробности».

Изобилуют апокрифами русские тексты-паломники; под их влиянием создавались разные жития, «Поучение Владимира Мономаха», духовные стихи.

Влияние на русские былины

Апокрифы переделывались на народный русский лад: им придавался местный оттенок, вводились новые лица, изменялись имена. Они вошли в русские былины. Иногда даже былина являлась простой переделкой апокрифа, как, например, былина о Василии Окульевиче, которая является адаптацией повести «О Соломоне и Китоврасе».

Критика

Николай Тихонравов различал собственно «апокрифы» от книг «отреченных», «ложных» и резко упрекал исследователей, смешивавших эти «два совершенно различные понятия». Согласно Тихонравову, «критическое изучение отдельных памятников апокрифической и отреченной литературы могло бы объяснить нам многие факты народной русской словесности и пролило бы неожиданный свет на то знаменательное явление в истории древнерусского просвещения, которое мы называем расколом. Оно убедило бы нас, что те же стародавние верования индоевропейской семьи, которыми держится народная словесность, дали жизнь целой массе апокрифических и отреченных писаний; что древняя Россия называла отреченным всё то, что держалось и условливалось народным язычеством; что произведения народной словесности с точки зрения византийской теологии были отреченною, бесовскою забавою».

Тихонравов убеждал, что отреченные книги переходили в народную массу потому, что многие из них «держались теми же стародавними преданиями индоевропейской семьи, которых выражением была изустная словесность народа. Здесь источник тех неизменных симпатий, которыми сопровождались отреченные книги в древней России в течение целых столетий, — симпатий, которых не могли ослабить церковные запреты… Отреченная литература не развивала двоеверия в грамотных людях (как предполагали некоторые исследователи, напр. Галахов); она сама питалась и поддерживалась этим двоеверием… История древнерусского просвещения не представляет доказательств, чтобы наше духовенство ясно сознавало вред отреченных книг и систематически их преследовало. Напротив, немногие образованные пастыри русской церкви определенно указывали, что отреченные писания хранились именно в толстых сборниках у попов, — и рукописные сборники подтверждают справедливость этого указания». Сетования архиепископа Новгородского Геннадия (ок. 1410—1505) на невежество и простоту ставившихся в попы также, согласно Тихонравову, служило лучшим доказательством того, что старое русское духовенство само вдохновлялось апокрифическими и отреченными писаниями. Ещё в XVI и XVII веках и те и другие процветали в русской литературе.

Собиратели и исследователи отреченных книг

• Медведев, Сильвестр (1641—1691) «О книгах истинных и ложных»
• Сулакадзев, Александр Иванович (1771—1829), «Книгорек, то есть, каталог Древним книгам, как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иныне в копиях созжены, хотя бы оные одной истории касались; большая часть оных писаны на пергамине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, напитанном составом, и других»
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003831730#?page=3 «Ложные и отреченные книги русской старины»], собранные А. Н. Пыпиным (1862)
• Тихонравов, Николай Саввич, «Памятники отреченной русской литературы» ([books.google.fr/books?id=CTIVAAAAYAAJ 2 т.], М., 1863) — приложение к собственному исследованию «Отреченные книги древней России», за которое он получил звание доктора, но которое не было допущено к изданию цензурой.
• Сперанский, Михаил Несторович, Из истории отреченных книг // Памятн. Общ. Люб. Др. Пис. (1899)

См. также

• Апокриф
• Древнерусские тайнописи
• Неканонические книги Священного Писания
• Второканонические книги
• Индекс запрещённых книг

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• Лященко А. И. Отреченные книги // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Кобяк, Н. А., [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=3638 Списки отреченных книг] // Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН.

Отрывок, характеризующий Отреченные книги

– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…