Отрицание геноцида армян

Отрица́ние геноци́да армя́н — утверждения, что массовое уничтожение армянского населения в Османской империи в 1915 году не было геноцидом, а также действия в поддержку таких утверждений.

Основные аргументы ревизионистов, противостоящих доминирующим в академическом сообществе взглядам на геноцид армян, сводятся к занижению численности армянских жертв, отрицанию целенаправленной политики по уничтожению армян, преувеличению участия самих армян в антиосманских акциях и убийствах мусульман. Радикальные отрицатели вообще не признают существование значительной армянской общины на исторической территории Турции.

Отрицание геноцида армян отличается от других форм опровержения геноцида, осуществляемого частными лицами или организациями, тем, что официально поддерживается Турецкой и Азербайджанской республиками, также официальной историографией этих стран. Это придаёт ему более респектабельный вид в академических кругах и делает его политически мотивированным. Турецкая Республика признаёт многочисленные армянские жертвы, однако всесторонне поддерживает отрицание геноцида армян, например, спонсирует университеты, обеспечивающие поддержку турецкой позиции.

Некоторые исследователи указывают, что, признавая многочисленные армянские жертвы, ряд стран, в частности, Великобритания, США и Израиль, избегают использовать термин «геноцид», исходя из политической целесообразности.

Во Франции и Швейцарии были приняты законы об ответственности за отрицание геноцида армян, французский закон был отменён, как не соответствующий принципу свободы слова.

Предмет отрицания

См. также: Геноцид армян

Геноцид армян — массовое убийство армянского населения, организованное и осуществлённое в 1915 году (по мнению некоторых исследователей, длившееся до 1923 года) на территориях, контролируемых властями Османской империи и Турецкой Республики. Геноцид заключался в физическом уничтожении и депортации, включая перемещение гражданского населения в условиях, приводивших к неминуемой смерти. В результате политики геноцида погибло не менее 600 тысяч армян (оценки доходят до 1,5 миллиона). Сам термин «геноцид» был предложен для обозначения массового уничтожения армянского населения в Османской Турции и евреев на территориях, оккупированных нацистской Германией (Холокост). Геноцид сопровождался уничтожением исторического и материального наследия армян, населявших эти территории с VII века до н. э.

Исторический контекст

Политика Турции в отношении геноцида армян была сформулирована Мустафой Кемалем Ататюрком, который в программной речи в Анкаре в 1919 году привёл все классические оправдания насильственной агрессии: виновность жертвы; всё было не так плохо, другие поступили бы ещё хуже. Кемаль прямо возложил вину на армян и высоко оценил толерантность мусульман Османской империи; он также окружил себя людьми, которые участвовали в уничтожении армян.

После образования Турецкой Республики в 1923 году её политическая и интеллектуальная элита не чувствовала потребности дистанцироваться от геноцида армян или от совершавших его людей. Управляющая элита состояла главным образом из бывших функционеров Иттихад, многие из которых лично принимали участие в уничтожении армян, и находилась в коалиции с региональными лидерами и племенными вождями мусульман, которые получили большую прибыль от депортации армян и греков. Обсуждение вопроса геноцида армян могло разрушить эту коалицию.

В 1926 году национальное собрание Турции приняло закон о пенсиях вдовам и сиротам членов Иттихад, убитых армянами в рамках операции возмездия «Немезис», а также казнённых по решению военного трибунала 1919 года. В октябре 1927 года на съезде Республиканской партии Турции Мустафа Кемаль в течение нескольких дней рассказывал о том, как в борьбе за независимость создавалась турецкая нация. Этот текст был принят в качестве официальной турецкой истории и представлялся государством как сакральный. Согласно этой истории, генезис турецкой нации начался в 1919 году, а в её формировании принимали участие исключительно мусульмане, в первую очередь, турецкие. Речь прославляла турок и изобличала христианские меньшинства и Запад. Историческая концепция Ататюрка игнорировала исторически сложившуюся традиционную полиэтничность турецкого общества. В коллективном мифе о Турецкой Республике не было места для этнических меньшинств: армян, курдов, греков, а о насилии над ними в дореспубликанский период и после него умалчивалось. До настоящего времени уголовное законодательство Турции считает преступлением критику по отношению к кемалистской версии истории, что делает невозможным её обсуждение в турецком обществе.

С 1919 года Турция стала неотъемлемой и важной частью американских стратегических интересов, крупным рынком сбыта и форпостом против Советской России, а затем и СССР. Вторым крупнейшим игроком на Ближнем Востоке являлась Великобритания. Обе эти страны исходили из принципа, что чем меньше возникает вопросов об этническом составе Турции, тем лучше, и во всём содействовали турецкому отрицанию армянского геноцида.

В 1919 году Верховным комиссаром США в Турции был назначен адмирал Марк Бристоль (англ.) (англ. Mark Lambert Bristol), который был искренне убеждён, что Вильсоновская Армения как буфер между Ираком и Советской Россией служит на пользу только Франции и Великобритании. В экономической сфере Бристоль стремился закрепить американское влияние в Турции. «Подозрительные» национальные меньшинства воспринимались им как угрожающие стабильности Турции. Политика США исходила из того, что государство Армения не сможет самостоятельно существовать без внешней защиты, а этой защитой могла быть только Советская Россия. С первых же дней пребывания в Стамбуле Бристоль начал критиковать действия американских организаций по помощи армянам и противодействовал попыткам организации «Ближневосточная помощь» (англ. Near East Relief) вывезти из Турции армянских сирот, заявив, что «лучше пожертвовать этими сиротами, если это необходимо для установления доверия». Также Бристоль противодействовал попыткам вызволить армянских женщин, попавших в турецкие семьи. Во время массового обмена населением между Турцией и Грецией, начатого в 1922 году, Бристоль охарактеризовал греков и армян как «пиявок, на протяжении веков высасывающих кровь», и публично заявил, что все христиане должны покинуть Турцию и поселиться в другом месте. Всё это прекрасно сочеталось с националистической и антихристианской риторикой Иттихат и кемалистов.

Миссионерская литература в США в основном была положительно настроена к армянам и отрицательно к туркам, и, кроме того, события 1915 года было трудно интерпретировать в пользу Турции. Для создания «баланса» Бристоль преуменьшал количество армянских жертв или вообще отказывался их признавать. В феврале 1920 года он умышленно дезинформировал Госдеп США о резне армян в Киликии, заявляя, что там не было жертв. В тех случаях, когда ему приходилось объяснять массовые убийства, Бристоль заявлял, что этим занимались «все народы в этой части мира». Ещё одним активным сторонником пересмотра взглядов на происшедшее был адмирал Колби Честер (англ.) (англ. Colby Mitchell Chester), написавший в 1922 году, что Османское правительство за большие деньги перевозило армян в самые восхитительные районы Сирии, где климат напоминал Флориду. Эти утверждения содержали элементы, в дальнейшем принятые приверженцами теории отрицания геноцида армян: минимизация армянских потерь, отрицание намерения убийства армян, обвинения жертв убийств и европейцев, повышенное внимание к турецким потерям. Бристоль также дезинформировал Госдеп о жестоком подавлении турками курдских восстаний, описывая их как «замечательный подвиг турецкой армии». В 1923 году была создана организация «Американские друзья Турции» (англ. American Friends of Turkey), которую позже возглавил Бристоль.

В 1951 году американский профессор Льюис Томас (англ. Lewis Thomas) с соавторами опубликовал книгу «Соединенные Штаты, Турция и Иран» в серии «Библиотека внешней политики Америки». Редактором серии выступил бывший заместитель государственного секретаря США Самнер Уэллес (англ. Sumner Welles), который в предисловии отметил фундаментальное противостояние между турками и коммунизмом. Описывая Турцию, Льюис Томас утверждал, что турки спасали себя, уничтожая и выселяя армян. Согласно Томасу, однородность населения Турции обеспечивает устойчивость страны, которая является важным партнёром США. Учеником Томаса в Принстонском университете был Стенфорд Шоу, который в свою очередь руководил подготовкой диссертаций Джастина Маккарти и Хита Лоури в Калифорнийском университете. Шоу, Маккарти и Лоури стали ключевыми фигурами в отрицании геноцида армян в США.

Отрицание геноцида: цели и методы

Отрицание геноцида армян ставит задачу пересмотра общепринятого направления в историографии, полагающего, что в 1915 году в Османской империи проводилась массовая и целенаправленная политика уничтожения армянского населения.

Отрицание геноцида армян в Турции является продолжением политики Османской империи, отрицавшей массовые убийства армян в конце XIX века. Западные державы поддерживали в этом Турцию, если это совпадало с их интересами. Так премьер-министр Великобритании Дизраэли пытался представить болгарские убийства как «кофейную сплетню», правительство Солсбери умалчивало о массовых убийствах 1894—1895 годов, Германия в 1915 году занималась массовыми фальсификациями с целью обелить себя и своего союзника Турцию. Две наиболее влиятельные страны на Ближнем Востоке, США и Великобритания, в сговоре с Турецкой Республикой, прилагали все возможные усилия для отрицания массовых убийств армян, тем не менее проблема геноцида армян не потеряла актуальность.

Турецкая Республика всесторонне поддерживает отрицание геноцида армян, спонсирует университеты, обеспечивающие поддержку турецкой позиции. При обсуждении признания геноцида Турция угрожает дипломатическими и торговыми санкциями другим государствам и репрессиями собственным меньшинствам.

Тезисы

Аргументы приверженцев теории отрицания геноцида обычно представляют модификации одного из следующих утверждений:

• массового убийства армян в Османской империи никогда не было;
• гибель армян произошла по неосторожности от голода и болезней во время их высылки из зоны боевых действий;
• со стороны младотурок не было целенаправленной политики уничтожения армян;
• гибель армян была следствием гражданской войны в Османской империи, в результате которой погибло также множество турок.

Тезис провокации

Исторически первым аргументом отрицания геноцида армян является т. н. «тезис провокации» (термин введён Робертом Мелсоном), утверждающий следующее:

1. армяне и турки веками жили в мире, который был нарушен внешними силами в лице американских миссионеров, России и армянских революционеров, стремящихся разрушить территориальную целостность Османской империи;
2. действия турецкого правительства были обусловлены армянскими восстаниями;
3. таким образом, армяне сами спровоцировали свою депортацию и уничтожение.

Тезис провокации оперирует идеологическими понятиями и не пытается рассматривать какие-либо отрицательные черты османского общества. Он игнорирует также причины сопротивления армян и лояльность большинства армянского населения турецкому государству. Впервые этот тезис был выдвинут министром внутренних дел Османской империи Талаатом, оправдывающим депортацию армян ванским восстанием 1915 года. Альтернативная интерпретация была предложена послом США в Османской империи Генри Моргентау. Основываясь на донесениях американских миссионеров, описавших зверства османских солдат над армянским населением вместо преследования отступающих русских войск, Моргентау пришёл к выводу, что события в Ване послужили лишь поводом для начала целенаправленного уничтожения армянского населения Турции. Позже тезис провокации был поддержан западными историками Уильямом Лангером (англ.) и Стэнфордом Шоу (англ.), а также турецкими историками, утверждавшими, что армянские революционеры сознательно жертвовали соотечественниками во имя создания независимого армянского государства.

Критики этого тезиса обращают внимание, что армянские революционные группы возникли, когда были исчерпаны иные способы борьбы за выживание армян и что эти группы были образцом и предметом восхищения для радикальных младотурок. Критики видят ещё меньше смысла в тезисе провокации, когда рассматриваются события после 1896 года и особенно после 1908 года, когда, несмотря на лояльность подавляющего большинства армянского населения и работу армянских партий в парламенте Османской империи, дискриминация и убийства армян не прекратились (наиболее известный случай резня в Адане). Дональд Блоксхэм отмечает, что этот аргумент основан на восприятии действий Османского государства только в качестве ответных, игнорировании государственной идеологии и завышении значения армянских революционеров. Историк приводит примеры многочисленных геноцидов от уничтожения гереро и нама до распада Югославии, когда убивающая сторона мотивировала свои действия сопротивлением жертвы. Возражая тезису провокации, Кристофер Уокер отмечает, что он противоречит хронологии, так как первая депортация армян произошла 8 апреля 1915 года в городе Зейтун и приводит в пример Стенфорда Шоу, который, оправдывая действия турецких властей в книге по истории современной Турции, никак не упоминает предшествующие армянскому восстанию в Ване (середина апреля 1915 года) депортации и убийства армян.

Обмен населением

См. также: Мухаджирство в Османской империи

Наиболее известным выразителем этой точки зрения является один из студентов Шоу — Джастин Маккарти (англ.). Анализируя механизмы перемещения гражданского населения во время войн 1912—1923 годов и межгосударственные соглашения об обмене населением, Маккарти приходит к выводу, что армяне стали частью общей политики «обмена населением».

Критики этого аргумента указывают, что, хотя работа Маккарти корректно описывает часто недооцениваемые историками страдания перемещаемых мусульман и показывает, что этнический национализм был свойствен не только правительству младотурок, однако, его интерпретация армянской проблемы очень спорная и неправомерно экстраполирует эту ситуацию на армян. По мнению критиков, Маккарти описывает «обмен мусульманского и армянского населения» исходя из неверных посылок, что армяне имели на тот момент государство, с которым совершался этот обмен, и представления младотурок как правительства, вовлечённого в уничтожение армян непреодолимой исторической силой. Утверждение Маккарти о невозможности избежать массовой гибели армян в сложившейся практике обмена населением подрывает позиции другого способа отрицания, «тезиса провокации», поскольку предполагает массовую гибель армян вне зависимости от желания армянских революционеров спровоцировать репрессии.

Демографический аргумент

См. также: Спорные вопросы. Демография, сроки и принятие «окончательного решения»

Первым историком, использовавшим демографический аргумент для отрицания геноцида армян, был Стэнфорд Шоу. В первом издании книги «History of the Ottoman Empire and modern Turkey» он оценил армянское население Османской империи в 1 300 000 человек, а число жертв в 200 000 (300 000 во втором издании). В то же время Кемаль Карпат, утверждает что османская перепись 1914 года наиболее достоверна, и оценивает число армян в империи в 1914 году в 1 165 000 человек. Джастин Маккарти, также основываясь на османской статистике, называет число в 1 493 276 армян в Османской империи, из которых 600 000, то есть около 40 % населения, погибли во время войны. Критики этого аргумента указывают что османская перепись 1844 года показала 2,4 миллиона армян, а 1881—1882 годов — 1 048 143 армян, а историки, отрицающие геноцид, не в состоянии объяснить это уменьшение армянского населения к 1880 году. Согласно критикам, Османская империя с 1880-х годов манипулировала цифрами и в политических целях в два раза занижала число армян. В качестве доказательства некорректности официальной статистики приводится и тот факт, что, согласно официальным источникам, собранный с армян налог в два раза превысил расчётный, основанный на османской статистике. Кроме того, весной 1915 года губернатор Диарбакира сообщил о депортации из вилайета 120 000 армян, в то время как согласно официальным данным армянское население составляло всего 73 226 человек.

Сравнительный аргумент

См. также: Холокост

Согласно этому аргументу, Холокост был уникальным и беспрецедентным, а уничтожение армян представляет собой ужасную трагедию, однако носит ограниченный характер и имеет рациональные и политические мотивы. Известные исследователи геноцида Иегуда Бауэр, Дебора Липштадт, Роберт Мелсон, и Майкл Маррус признают, что геноцид армян произошёл, но был не того же порядка, что Холокост, который они воспринимают как иррациональный и уникальный. В последнее годы взгляды Бауэр и Липштадт изменились. Так, Бауэр заявил, что утверждение о том, что убийства армян произошли по военным причинам, неверно, а имело место запланированное нападение на гражданское меньшинство. Крупные исследователи, отвергающие геноцид армян на основании сравнительного аргумента, это Стивен Кац (согласно Дэвиду Макдональду) и Гюнтер Леви (англ.). Следует отметить, что подпись Каца стоит под письмом 126 исследователей Холокоста, в котором признается армянский геноцид.

Релятивисты отмечают различия между немецким нацизмом и различными турецкими идеологиями, отрицая возможность геноцида армян на почве расизма и приписывая ему политически оправданный характер. Согласно этой точке зрения, уничтожение армян было вызвано восприятием их со стороны Иттихат как агентов врага. В качестве подтверждения этого вывода релятивисты ссылаются, в том числе, на ограниченный характер убийств армян и отсутствие намерения Иттихат уничтожить всех армян в мире. Кац соглашается с тем что армяне потеряли от 550 до 800 тысяч человек и критикует усилия турецкого правительства, связанные с отрицанием армянской трагедии, однако утверждает, что турки видели в армянах только националистическую угрозу, и как только эта угроза прекратилась, прекратились и убийства армян. Принципиальную разницу с Холокостом Кац видит в потенциальной возможности армян выжить, приняв ислам, в то время как евреи должны были быть уничтожены в любом случае.

Критики возражают, что убийства армян продолжались и значительно позже отстранения Иттихат от власти кемалистами, и что армяне не были полностью уничтожены в Закавказье из-за противодействия советских войск. Возражая против аргумента о «всеобщем уничтожении», критики приводят пример, что из полумиллиона немецких евреев 165 000 уехали или были высланы; во Франции из 330 000 евреев погибло только 80 000, а число погибших европейских евреев (60 %) сопоставимо с числом погибших турецких армян (50—70 %). В свою очередь, Ваагн Дадрян, анализируя связи геноцида армян и Холокоста, находит, что геноцид армян в некоторых отношениях превосходил Холокост. С точки зрения Дадряна, в результате геноцида армян была уничтожена большая часть армянской материальной культуры и, в отличие от евреев, они потеряли, а не приобрели историческую родину. Убийства армян происходили более жестокими методами, включающими длительную агонию жертв. Выжившие жертвы Холокоста в итоге получили компенсации, а армяне нет. Наконец, виновные в Холокосте были осуждены, а виновные в геноциде армян — нет.

Утверждения об отсутствии документального подтверждения

См. также: Турецкий военный трибунал 1919—1920 годов

См. также: Доказательства геноцида армян

Отрицающие геноцид армян политики и историки привлекают аргумент об отсутствии документов, подтверждающих факт существования приказов османских лидеров, направленных на уничтожение армян. Заведующий кафедрой международных отношений Билькентского университета Анкары Норман Стоун полагает, что документальные доказательства политики геноцида отсутствуют. К этому же аргументу прибегает и Гюнтер Леви, являющийся единственным историком, кто фактически отрицает как геноцид армян, так и геноцид американских индейцев и цыган. Аргументируя свою точку зрения в статье «Revisiting the Armenian Genocide», Леви отмечает, что геноцид армян был оспорен многими турецкими и западными историками. Согласно Леви, тезис о геноциде армян основан на трёх сомнительных аргументах: решениях военного трибунала 1919 года, роли Специальной организации в резне армян и мемуарах Наим-бея, содержащих телеграммы Талаата об уничтожении армян. Леви полагает, что трибунал проходил под давлением Антанты для дискредитации режима младотурок и не соответствует стандартам западного правосудия. Самой серьёзной проблемой этого трибунала Леви считает потерю всей его документации и невозможность установить соответствие материалов, опубликованных в турецкой прессе, оригинальным судебным документам. В качестве примера Леви приводит проведённый Дадряном анализ обвинительного заключения по Вехиб-паше, в то время как по сведениям Леви, фактографические материалы суда, исключая это обвинение, утеряны. Согласно Леви, утверждения о Специальной организации основаны не на аргументах, а на предположениях. Опровергая мемуары Наим-бея, Леви ссылается на работу турецких авторов Шинаси Орела (тур. Şinasi Orel) и Сурейа Юджа (тур. Süreyya Yuca), полагающих, что армяне преднамеренно уничтожили оригиналы, чтобы нельзя было доказать подложность документов.

Развернутая критика статьи Леви содержится в работе Ваагна Дадряна («Vahakn Dadrian responds to Guenther Lewy») и Танера Акчама («Review Essay: Guenter Lewy’s The Armenian Massacres in Ottoman Turkey»). Дадрян приводит многочисленные примеры, показывающие, что статья Леви полна сомнительных утверждений и ошибок, в некоторых случаях сознательных, и что она показывает плохое знание Леви турецкого, а тем более османско-турецкого языка. Комментируя сожаление Леви по поводу исчезновения архива трибунала, Дадрян замечает, что это событие удивительно совпало с захватом Стамбула кемалистами в 1922 году. Также Дадрян полагает, что Леви игнорирует огромный массив документов и свидетельств, противоречащих его тезисам.

Макдональд, критикуя позицию Леви, соглашается с Дадряном в том, что, говоря об академических разногласиях и равноправных точках зрения на геноцид армян, Леви на самом деле приводит только турецкие и откровенно протурецкие источники. Аргументы Леви о преднамеренном уничтожении армянами документов по резне Макдональд находит аналогичными аргументам отрицателей Холокоста, опровергающих дневники Анны Франк и газовые камеры.

Акчам также отмечает, что в работе Леви содержится множество фактических ошибок, служащих достаточным основанием считать, что она сомнительна. После критики Дадряна Леви, используя эту статью в качестве предисловия к книге, исправил некоторые ошибки, тем не менее Акчам находит множество фактических ошибок и в исправленном варианте. Критикуя содержательную часть статьи, Акчам отмечает, что несмотря на политический характер этих органов, утверждение Леви о несправедливости «суда победителей» с тем же успехом можно применить ко всем аналогичным судам: Нюрнбергскому процессу, уголовному суду по бывшей Югославии и пр. Акчам отмечает, что, заявляя об отсутствии показаний Вехиб-паши, Леви не знает, что пресса того периода публиковала его показания полностью, показания Вехиб-паши содержатся в архивах армянского Патриархата Иерусалима, и эти тексты полностью совпадают друг с другом и согласуются с выдержками из показаний, содержащимися в обвинительном заключении. Аналогичную возможность проверить достоверность материалов трибунала с помощью сравнения публикаций газет, воспоминаний, архивов армянского Патриархата Иерусалима и текстов обвинительных заключений Акчам видит и для всех других случаев.

Критиками концепции армянского геноцида недоказанными или фальшивыми также считаются так называемые «телеграммы Талаата», опубликованные в 1920 году. Оригиналы телеграмм отсутствуют, однако анализ, проведённый Дадряном, показывает, что содержимое этих телеграмм косвенно подтверждается материалами процесса против лидеров младотурок.

Политический аргумент

См. также: Отставка Дональда Кватаэрта

При обсуждении геноцида армян на политическом уровне часто используется аргумент, что этот вопрос находится в компетенции историков, а не политиков. Подобная аргументация используется Турцией . Позиция армянской стороны сводится к тому, что у историков нет никаких сомнений в факте геноцида армян.

Убийства армян в Османской империи рассматривались несколькими международными организациями. В 1984 году «Постоянный трибунал народов» признал действия Османской империи геноцидом. К аналогичному выводу в 1997 году пришла Международная ассоциация исследователей геноцида. 8 июня 2000 года в газетах «The New York Times» и «The Jerusalem Post» было опубликовано заявление 126 исследователей Холокоста (в их числе Иегуда Бауэр, Израэль Чарни и Эли Визель), подтвердивших бесспорность факта геноцида армян в Первой мировой войне. В 2001 году совместная турецко-армянская комиссия по примирению обратилась в «Международный центр по вопросам правосудия переходного периода» (МЦППП) для независимого заключения, являются ли события 1915 года геноцидом. В начале 2003 года МЦППП представил заключение, что события 1915 года подпадают под все определения геноцида и употребление этого термина полностью оправдано.

Израильский историк Яир Орон отмечает, что аргумент «история для историков» цинично используется в политических интересах, чтобы избежать обсуждения на политическом уровне.

Встречные обвинения в геноциде

Турецкая сторона утверждает, что нелояльные армяне Османской империи убили 1,1 миллион мусульман и 100 000 евреев. Яир Орон замечает, что последнее «убийство» никогда не упоминалось израильскими исследователями и является попыткой турок сыграть на еврейской чувствительности к репрессиям, усиленной Холокостом. Согласно официальной османской статистике в областях, где армянами приписываются антиосманские злодеяния, число евреев не превышало 4000. Отсутствие еврейской реакции на эти факты и ссылок на какие-либо источники делает, согласно Орону, это событие совершенно невероятным. Он отмечает, что, наоборот, ему известны еврейские источники, отмечавшие помощь армян при еврейских погромах последних десятилетий XIX и первых десятилетий XX века.

Согласно американскому политологу Руммелю, в 1915—1918 гг. армянскими ополченцами было убито 75 тыс. турок и курдов, в то время как число убитых армян он оценивает в 2,1 миллиона человек. Турецкий историк Халил Берктай оценивает количество убитых мусульман в армянонаселенных регионах в 1915 году в 10-12 тысяч.

Открытие архивов

Турецкая сторона призывает Армению открыть архивы, которые по их мнению могли бы пролить свет на произошедшее в 1915 году. В ответ директор Национального архива Армении Аматуни Вирабян неоднократно заявлял, что архивы Армении открыты для любых исследователей, в том числе и работающих в настоящее время в нём турецких историков, а говоря о закрытых архивах турецкие и протурецкие деятели имеют в виду бостонский частный архив Дашнакцутюн, к которому государство Армения не имеет никакого отношения .

Сама Турция впервые официально заявила об открытии своих архивов в 1989 году. В связи с этим заявлением Яир Орон отмечает, что после этого турецкое правительство ещё несколько раз заявляло об очередном «открытии архивов», тогда как в действительности доступ к документам ограничен . Хизер Рей также согласна, что учёным уже давно отказано в доступе к османским архивам: «В конце 1980-х был предоставлен доступ к некоторым архивам со стороны турецкого правительства, но кажется, что материал был ограничен, и правительство приняло очень избирательный подход к тем, кому было позволено изучить материал». Аналогичную точку зрения высказал и Танер Акчам. В октябре 2000 года турецкий политик Мустафа Шюкрю Элекдаг также констатировал, что турецкие архивы не были открыты для исследователей.

В числе опубликованных WikiLeaks документов было сообщение генерального консула США в Стамбуле, где передавалась его беседа с турецким историком Халилом Берктаем в июле 2004 года. Берктай утверждал, что в турецких архивах дважды проводилась чистка документов по геноциду армян, в 1919 году и 90-х годах XX века.

Письмо Хита Лоури

Одним из главных отрицателей геноцида армян является профессор Принстонского университета Хит Лоури (англ.) (англ. Heath W. Lowry).

В 1985 году Лоури был в числе 69 учёных, подписавших письмо правительству США с предложением не признавать геноцид армян. В 1990 году психолог Роберт Лифтон получил письмо от турецкого посла в США, с комментариями по вопросу геноцида армян. К письму случайно был приложен текст Лоури, содержащий советы по предотвращению упоминания геноцида армян в академических исследованиях. Изложенные в приложенном тексте рекомендации были расценены Робертом Лифтоном и его коллегами как грубое нарушение академической этики и пример методов, с помощью которых турецкий посол в Вашингтоне пытается отрицать геноцид армян. В университет Принстона была направлена петиция «Против отрицания геноцида армян со стороны турецкого правительства и научной коррупции в академическом сообществе», где 150 интеллектуалов требовали исключить Лоури из университета. Петицию, в числе прочих, подписали Рауль Хилберг, Иегуда Бауэр, Израэль Чарни, Уильям Стайрон, Сьюзен Зонтаг, Курт Воннегут и Дерек Уолкотт. Скандал с Лоури освещался в New York Times, Boston Globe и других известных СМИ. Хотя Принстонский университет отказался уволить Лоури, этот скандал стал поводом для привлечения внимания к фактам геноцида и отрицания геноцида армян, а также повредил репутации университета.

Дело Льюиса

19 марта 1985 года в газетах The New York Times и The Washington Post группа из 69 американских историков, специализировавшихся по турецкой тематике, в числе которых были известные исследователи, на правах рекламы опубликовала заявление, в котором они призывали Конгресс США не принимать резолюцию по геноциду армян. Среди подписавших был известный историк Бернард Льюис, именем которого стало называться это заявление. Публикацию оплатила Турецкая Ассамблея США.

Ричард Ованнисян отмечает, что важную роль в этой публикации сыграл Хит Лоури, директор Института турецких исследований, в котором многие из подписавших это письмо получали гранты. Согласно Питеру Сурьяну, большинство подписавших письмо, видимо, имели прямые или косвенные выгоды от турецкого правительства. Армянская ассамблея США проанализировала список 69 подписавших письмо и показала, что большинство из них не являются специалистами по периоду соответствующему геноциду, а также, что более важно, что большое количество подписавших являлись получателями грантов из турецких официальных источников. Сперос Врионис (англ.), проанализировавший список, также приходит к выводу, что значительное число подписантов и их институтов были прямыми получателями денег из Турции.

Сомнения подписавших письмо касались слов «Турция» и «геноцид». Так, в письме отмечалось, что территория нынешней Турции является только частью Османской империи, и использование в резолюции термина «Турция» недопустимо. Ив Тернон в этой связи отмечает, что в своих работах подписавшие письмо придерживаются более либеральных критериев, так Бернард Льюис только в одной главе книги «The Emergence of Modern Turkey» использовал термин «Турция» вместо «Османская империя» одиннадать раз. Аргументы против использования определения «геноцид» Тернон находит неприемлемыми. После публикации заявления профессор Сорбонны Жерар Шальян (англ.) выразил разочарование в том, что подписал письмо, послав письмо Бернарду Льюсу, который ответил, что причиной этого заявления было нежелание портить американо-турецкие отношения и что заявление призывает Турцию открыть свои архивы. Шальян ответил Льюису, что некорректно — если не сказать нечестно — говорить, что причиной непризнания геноцида со стороны Запада является недостаток свидетельств, доказывающих случаи геноцида против армянского населения в Анатолии во время войны, когда на самом деле причиной были опасения в дестабилизации НАТО. В 2006 году Жерар Шальян в соавторстве с Ивом Терноном написал книгу, в которой события 1915 года оцениваются как геноцид армян, приведший к почти 1,5 миллиона жертв.

Израэль Чарни, директор Института холокоста и геноцида в Иерусалиме, провёл собственное исследование, послав анкеты каждому из подписавших заявление, где был задан ряд подробных вопросов: что они думают о смерти армян в Турции, отрицают ли они геноцид армян, считают ли они, что армяне искажают факты и что они думают о подписавших открытое письмо. Результаты опроса Чарни оценивает как: «впечатляюще показавшие, что как минимум некоторые исследователи признали, что имели место массовые убийства армян, по сути не подвергая сомнению факт геноцида армян, хотя никто из них не согласился с использованием слова „геноцид“; некоторые признавали, что происходит умышленное запутывание вопроса и отрицание со стороны турок». Предварительные данные опроса были опубликованы в 1990 году «Internet on the Holocaust and Genocide».

Согласно Яиру Орону это письмо, призывающее не торопиться с признанием геноцида армян до того, как будут опубликованы турецкие архивы, является примером очередной попытки Турции влиять на академическую среду, для чего Турцией тратятся огромные деньги и усилия.

В октябре 2000 года, когда в Палате представителей США рассматривалась очередная резолюция по геноциду армян, в газете «Миллиет» турецкий политик Мустафа Шюкрю Элекдаг (тур. Mustafa Şükrü Elekdağ) сетовал, что заявление 69 учёных было бесполезным, поскольку никто из них, за исключением Джастина Маккарти, не хочет подписывать новую декларацию. Элекдаг объяснял это двумя причинами: тем, что учёные боятся армянских боевиков, и что турецкие архивы, про закрытость которых говорилось в заявлении, так и не были открыты.

Отставка Дональда Кватаэрта

Один из 69 подписавших обращение, Дональд Кватаэрт, в декабре 2006 года подал в отставку с поста руководителя совета управляющих Института турецких исследований (англ. Institute of Turkish Studies), который он занимал с 2001 года. Согласно его заявлению, он вынужден был подать в отставку из-за давления посла Турции в США Наби Шенсоя, после того, как охарактеризовал убийства армян в Турции как геноцид. Шенсой отрицал, что он оказывал какое-то влияние на отставку. Отставка Квартаэрта вызвала скандал в академической среде. Ряд членов совета директоров Института турецких исследований в знак протеста также подали в отставку. Мерват Хатем (англ. Mervat Hatem), директор Ассоциации исследований Среднего Востока (англ. Middle East Studies Association), направил резкое письмо премьер-министру Турции Эрдогану, в котором выразил озабоченность заявлениями турецких чиновников о намерении отозвать финансирование Института турецких исследований, если Квартаэрт публично не откажется от своих оценок. Хатем также отметил, что отставка резко контрастирует с заявлением правительства Турции оставить обсуждение событий 1915 года учёным. Согласно заявлению Квартаэрта, члены совета директоров Института турецких исследований с удивлением узнали, что финансирование института Турцией не знак доверия, а подарок, который в любой момент может быть аннулирован.

Армянский геноцид в научных энциклопедиях

Крупнейшие профильные энциклопедии: «Encyclopedia of Genocide», «Dictionary of Genocide» и «Encyclopedia Of Genocide And Crimes Against Humanity», «Encyclopedia of Human Rights» однозначно определяют армяно-турецкие события 1915 года как геноцид.

В то же время ряд исследователей отмечает, что крупнейшие общеобразовательные энциклопедии до последнего времени отражали ревизионистскую точку зрения на геноцид армян. Из энциклопедий «Collier’s Encyclopedia», «Encyclopedia Americana», «Encyclopedia of Islam New Edition», «Encyclopedia of the Modern Middle East» и «The New Encyclopaedia Britannica» только последняя сообщает, что эти события могут быть квалифицированы как геноцид (в редакции апреля 2015 года «Британника» квалифицировала события как геноцид, который оспаривается Турцией). «Encyclopedia Americana» говорит о «попытке уничтожения армян», а «Collier’s Encyclopedia» сообщает только о депортации армянского населения. Также влияние ревизионистской точки зрения обнаруживается в объяснениях убийств армян, которое приписывается сотрудничеству армян с русскими войсками. Статьи о Турции или Османской Империи почти не содержат каких-либо сведений об уничтожении армян, а статьи о лидерах младотурок вообще не говорят об их роли в этом процессе.

Механизм влияния турецкого правительства на академические тексты, связанные с геноцидом армян, был продемонстрирован при подготовке энциклопедии «Энкарта». Разрабатывающая энциклопедию компания Microsoft обратилась к известным исследователям, Рональду Сюни и Хелен Фейн, с предложением написать несколько статей, в том числе и связанных с геноцидом армян. Весной 2000 года турецкий посол в США направил письмо в редакцию «Энкарты», протестуя против употребления термина «геноцид» при описании убийств армян. Редактор «Энкарты» предложил Сюни и Фейн переписать статьи, чтобы отразить «разногласия во мнениях». По словам редактора, турецкое правительство угрожало арестовать сотрудников и запретить продукцию компании Microsoft, если события 1915 г. будут охарактеризованы как геноцид. Суни и Фейн отказались переписывать статьи под нажимом турецкого правительства, и в итоге «Энкарта» решила оставить статьи в исходном виде. В 1986 году турецкое издание «Энциклопедия Британника», утверждавшее что в южной Анатолии в XI веке существовало армянское государство, было обвинено в уголовном преступлении против турецкой нации. Генеральный прокурор государственного суда безопасности заявил что это «противоречит историческим фактам» и пригрозил редактору издания Портуроглу (Huya Porturoglu) 4,5 годами тюрьмы, что означает, что Британника также была подвергнута давлению по вопросу геноцида армян.

Французская Большая энциклопедия Ларусса и немецкая Энциклопедия Брокгауз определяют события 1915 года как геноцид.

Britannica

Фрагмент статьи «Armenia» из Encyclopædia Britannica в редакции 1922 года (перевод на русский): «Абсурдный и циничный план насильственной колонизации как составной части политики приписывается немецким теоретикам; но он служил всего лишь дымовой завесой для уничтожения армянского населения. На деле вся политика заключалась в депортации и ликвидации. Армянский народ на обширных пространствах Малой Азии подлежал истреблению; любая надежда на то, что армяне смогут и дальше жить на этих территориях или когда-нибудь вернуться на свои земли, должна была быть похоронена.»

Первое упоминание об армянских погромах появилось в «Энциклопедия Британника» в 1922 году и было подписано сотрудником британской разведки Чайлдсом (англ. W.J. Childs). В статье описывались депортация и убийства беззащитного населения. Депортация квалифицировалась как косвенное средство уничтожения армян, а официальная причина депортации — предлог для массового убийства. Следующее издание 1926 года включало описание событий, написанное бывшим британским вице-консулом в Битлисе Сафрастяном, согласно которому законные акты самообороны армян были представлены османским правительством как предательство и повод для политики уничтожения. Следующие 14 изданий Британники содержали резюме того же автора, однако в 1957 году неизвестный редактор удалил фрагмент о убийстве армянских женщин и детей без разбора. С 1968 года текст Сафрастяна был заменен на текст Чарльза Доусета, который указывал причиной уничтожения 600 тысяч армян их сотрудничество с русскими. Текст Доусета ничего не сообщал об участии армян в турецкой армии и об уничтожении женщин и детей. С некоторыми модификациями 1985 года этот текст присутствует и в последующих изданиях Британники. В тексте статьи «Армянская резня» (англ. Armenian Massacres) написано:

• армяне из добровольческих отрядов называются не «российские армяне», а «армяне из Кавказского региона», чтобы читатель не понял, что это были не граждане Османской империи без обязательств по отношению к ней;
• упоминается о присутствии турецких добровольцев в российских войсках, но ничего не говорится об армянах в османской армии, которых было по крайней мере в десять раз больше;
• не говорится, что депортация имела беспрецедентно жестокий и всеобщий характер, включая женщин и детей.

В издании 1974 года в статье «Urartu and Armenia» тот же Чарльз Доусет представил уже иную трактовку событий, назвав события 1915 года аналогичными «окончательному решению» Гитлера.

Аналогичные пропуски информации есть и в статьях об архитекторах геноцида армян. Так, в статьях о Талаате и Энвере отсутствует информация о том, что они были приговорены к смерти турецким военным трибуналом в том числе и за участие в резне армян. В статье об Энвере нет никаких упоминаний о его участии в убийствах армян. В изданиях Британники до 1969 года включительно в статье о Талаате присутствовал текст о его ответственности, как министра внутренних дел, за депортацию армян и гибель большинства из них. Позднейшие редакции исключили эти слова и представляют Талаата как «козла отпущения», на которого были списаны преступления, которые он не мог предотвратить.

В издании 2012 года, в статье «Genocide» Джордж Анндреапулос квалифицирует резню армян 1915 года как геноцид.

В январе 2015 года редакторы Британники добавили в статью «Armenian massacres» информацию, что квалификация этих событий, как геноцид, оспаривается турецким правительством, а в апреле статья была заново переписана Рональдом Сюни под названием «Armenian Genocide».

Турция

Тансу Чиллер. Сентябрь 1994 года: «Это не правда, что турецкие власти не желают изложить свою позицию по так называемому „армянскому вопросу“. Наша позиция предельно ясна. Сегодня очевидно, что в свете исторических фактов армянские претензии являются необоснованными и иллюзорными. Армяне в любом случае не подвергались геноциду».

См. также: Открытие архивов

См. также: Армяне в Турецкой Республике

Турецкая Республика официально и всесторонне поддерживает отрицание геноцида армян, также тратит значительные средства на пиар-кампании по отрицанию геноцида армян, поддерживает и спонсирует университеты, обеспечивающие правдоподобность турецкой позиции. При обсуждении признания геноцида государственными органами или научными коллективами, Турция угрожает им дипломатическими и торговыми санкциями и репрессиями к собственным меньшинствам. Чтобы уничтожить следы присутствия армян в Турции, в стране систематически разрушались памятники армянской архитектуры. Тесса Хоффман отмечает, что после преднамеренных разрушений до 1970-х в 1990-х появилось «разрушительное восстановление» под предлогом археологических раскопок и неквалифицированной реставрации, в частности при раскопках города Ани. В последнее время отмечаются положительные изменения в отношении к армянам и другим меньшинствам в турецком обществе, в частности восстановлены некоторые армянские памятники: монастырь «Сурб Хач» на острове Ахтамар, «Святой Киракос» в Диарбекире, слово «геноцид» при описании событий 1915 года перестает быть табуированным, и т. д..

Статья 301 уголовного кодекса Турции предусматривает наказание за «очернение турецкой нации» сроком до двух лет (в редакции до 2008 года до трёх лет за оскорбление «турецкости»). По этой статье проходило несколько громких дел, фигуранты которых обвинялись в констатации факта массовых убийств армян в 1915 году. В 2005 году судебному преследованию подвергся нобелевский лауреат Орхан Памук, в 2006 году — Грант Динк, получивший срок в 6 месяцев. 19 января 2007 года Грант Динк был убит 17-летним турецким националистом, протестовавшим против выступлений Динка по вопросу геноцида армян. После убийства Динка и угроз в свой адрес со стороны исламских экстремистов покинул Турцию Орхан Памук.

Отрицание геноцида армян в Турции является продолжением политики Османской империи, отрицавшей массовые убийства армян в конце XIX века. Пятно массовых убийств было неприятной ношей для преемника Османской империи, а модернистский кемалистский режим был крайне чувствителен к вызывающему «традиционному» имиджу турецкого варварства. Отрицание также сыграло значительную роль в процессе создания мифов о происхождении Турции и формирования национальной идентичности. Многие представители турецкой элиты имели личный интерес в сокрытии источника присвоенных ими земель и имущества армян. Многие из преступников Иттихат сохранили влияние и в Турецкой Республике. После Второй мировой войны на фоне признания Холокоста Турция также опасалась сравнения с нацистской Германией. Попытка Турции обманным путём минимизировать число армян, живших в Османской империи, искажение последствий и причин решения о депортации 1915 года привело к систематическому и спонсируемому Турцией переписыванию истории. Турецкая историография включает в себя также кемалистские мифы о турецком заселении Анатолии тысячелетия назад, о турецкой культуре, послужившей основой для всех евроазиатских культур, отрицает существование средневекового армянского царства Киликия.

Реджеп Эрдоган. 23 апреля 2014 года года: «С надеждой и верой в то, что древние народы, обладающие схожими обычаями и традициями, смогут вместе и достойным образом вспомнить о своем прошлом и о потерях, мы желаем, чтобы души армян, погибших в событиях начала ХХ века, покоились с миром, а их внукам передаем свои соболезнования».

В 2005 году турецкий премьер-министр Эрдоган предложил правительству Армении создать совместную комиссию историков для изучения событий 1915 года. На данное предложение президент Армении Роберт Кочарян ответил, что развитие двусторонних отношений — дело правительств, а не историков, и предложил нормализацию отношений между двумя странами без каких-либо предусловий. Министр иностранных дел Армении Вардан Осканян в ответном заявлении отметил, что «вне Турции, учёные — армяне, турки и другие, изучили эти проблемы и сделали собственные независимые выводы. Самое известное среди них — письмо премьер-министру Эрдогану от Международной ассоциации учёных геноцида в мае 2006 г., в котором они вместе и единодушно подтверждают факт геноцида и обращаются к турецкому правительству с просьбой признать ответственность предыдущего правительства».

В декабре 2008 года Эрдоган выступил с критикой интернет-кампании, развёрнутой рядом представителей турецкой интеллигенции, принесших извинения за геноцид армян в Османской империи. Он, в частности, отметил: «Мы не совершали этого преступления, нам не за что извиняться. Кто виноват, тот может принести извинения. Однако у Турецкой Республики, у турецкой нации таких проблем нет».

В марте 2010 года Эрдоган заявил, что по-прежнему ожидает ответа армянских властей на письмо о создании совместной комиссии историков. Танер Акчам в ходе конференции, проходящей в Глендейле в июне 2011 года, заявил о том, что ему при условии сохранения конфиденциальности сообщили из Стамбула, что учёным, готовым отрицать факт геноцида армян, были выплачены огромные суммы денег. «Если бы вы работали над темой геноцида армян и использовали данный термин, вы бы немедленно потеряли работу. Это и является основной причиной того, что ни один турецкий учёный не использует термин „геноцид“, хотя есть множество журналистов и общественных деятелей, использующих этот термин. Если бы я захотел работать в Турции, то не сумел бы найти никакой работы в турецких университетах. Ни один из них не взял бы меня на работу, поскольку их после этого сразу начали бы „терроризировать“ правительство, общество и СМИ».

23 апреля 2014 года, выступая в парламенте, Эрдоган впервые выразил соболезнования потомкам армян, «погибших во время событий начала ХХ века».

Признание геноцида армян официально не является обязательным условием для вступления Турции в ЕС, однако некоторые авторы считают, что Турции придётся сделать это на пути к членству в ЕС.

Азербайджан

Указ Президента Азербайджанской Республики Гейдара Алиева «О геноциде азербайджанцев» (фрагмент): «Создавая образ „несчастного, обездоленного армянского народа“, они сознательно фальсифицировали события, происходившие в регионе в начале века: свершившие геноцид против азербайджанцев представлялись как жертвы геноцида».

См. также: День геноцида азербайджанцев

Азербайджан на государственном уровне отрицает геноцид армян 1915 года. Согласно государственной идеологии, сформулированной Гейдаром Алиевым, геноцид армян является ложным, в то время как на самом деле имел место длящийся с 1813 года геноцид азербайджанцев, осуществляемый армянами и русскими.

По заявлению директора института истории НАНА Ягуба Махмудова, геноцид армян является выдумкой, и азербайджанскими историками проделана большая работа для доказательства этого.

Великобритания

В 2009 году инициативная группа армянских эмигрантов в Лондоне наняла известного юриста и президента суда ООН по военным преступлениям в Сьерра-Леоне Джоффри Робертсона для анализа документов британского МИДа по вопросу геноцида армян. В опубликованном в 2009 году отчёте Робертсона говорится, что нет никаких сомнений в депортации более 2 миллионов армян и гибели нескольких сотен тысяч из них. В отчёте также отмечено, что британский парламент регулярно дезинформировался правительством. Британский МИД не рекомендовал министру иностранных дел посещать мероприятия, посвящённые армянскому геноциду, и отказывался включать эти мероприятия в дни памяти Холокоста. Согласно Робертсону, позиция Британии обусловлена нежеланием обижать Турцию, за вхождение которой в ЕС активно выступает Британия.

США, Израиль и еврейские организации

Многие исследователи отмечают ключевую роль США и Израиля как основных стран, признание которыми геноцида армян способно повлиять на позицию Турции. Также отмечается, что признание со стороны одной из стран — США или Израиля — рано или поздно приведёт к признанию и со стороны второго государства.

Резню армян официально признали геноцидом 42 штата США и округ Колумбия, а также отдельные влиятельные еврейские организации США: The Elie Wiesel Foundation for Humanity, Американо-еврейский комитет, Союз реформирования иудаизма.

США

Обращение Барака Обамы 24 апреля 2014 года: «Сегодня мы вспоминаем жертв Мец Егерна, тех, кто погиб в результате одного из самых ужасных преступлений 20-го века. Мы вспоминаем ужасные события, случившиеся 99 лет назад, когда 1,5 миллиона армян были убиты или посланы на смерть в последние дни существования Османской империи, и скорбим о потерянных жизнях и страданиях этих мужчин, женщин и детей. Мы присоединяемся к миллионам людей в США и по всему миру, чтобы почтить их память. Тем самым мы напоминаем себе о взятых на себя обязательствах о недопущении повторения подобных темных страниц истории в будущем…»

Прокламация Президента США Рональда Рейгана к дню памяти жертв Холокоста (фрагмент): «Как и более ранний геноцид армян, произошедший позже геноцид камбоджийцев, как и множество подобных гонений разных народов, уроки Холокоста никогда не должны быть забыты.»

В прокламации к дню памяти жертв Холокоста 22 апреля 1981 года президент США Рональд Рейган стал первым и по сей день единственным президентом США, употребившим слово «геноцид» при описании событий 1915 года.

В США в 1985 и 1987 годах были предприняты первые попытки провести документ, осуждающий геноцид армян, через Сенат. В 1989 году в Сенат была предложена резолюция, объявляющая 24 апреля днём памяти жертв армянского геноцида, аналогичная резолюции по дню памяти Холокоста. Турция обвинила в подготовке этой резолюции «еврейское лобби в Вашингтоне». Во время прохождения резолюции в Сенате еврейские организации Турции и израильские дипломаты предпринимали попытки вызвать отчуждение между евреями и армянами и не допустить принятия резолюции, что поставило еврейские организации США в неловкое положение. Главный раввин Турции послал личное письмо каждому члену Сената, в котором признавал «трагедию, которая случилась с турками и армянами», но отрицал геноцид. Роль посольства Израиля в США была осуждена рядом еврейских организаций и лидеров в США, которые поддержали резолюцию о геноциде армян. Турецкий министр иностранных дел встретился с лидерами «Антидиффамационной лиги», однако они отказались поддержать турок. Тем не менее, представители еврейского сообщества негласно оказывали туркам помощь.

В самом Израиле роль государства в предотвращении армянской резолюции вызвала резкую критику в прессе. Заместитель министра иностранных дел Биньямин Нетаньяху отрицал любую деятельность Израиля или Американо-израильского комитета по общественным связям по армянской резолюции (Яир Орон расценивает это заявление, как заведомую неправду).

Очередная резолюция в 2000 году была внесена уже в Конгресс США и поддержана комитетом по международным отношениям. В случае принятия резолюции Турция угрожала закрыть военную базу НАТО в Инджирлик, используемую в войне против Ирака. После давления на Конгресс со стороны президента США Клинтона за несколько часов до обсуждения резолюция была снята с повестки дня по причине возможной опасности для жизни американцев в Ираке. Согласно Ницану Хоровицу, турки снова пытались использовать еврейские организации США, однако они отказались, поскольку вопрос не касался Израиля и выходил за рамки возможностей еврейского лобби. Тем не менее нейтральная позиция еврейских организаций вызвала критику. Следует отметить, что, несмотря на противодействие резолюции, в разные годы Клинтон неоднократно выступал 24 апреля с речью, в которой отмечал массовое убийство армян в Османской империи, однако избегал слова «геноцид».

Многие американские сенаторы и представители, инициирующие или заметно поддерживающие резолюции по геноциду, представляют округа со значительным армянским населением, и ключевым фактором их деятельности, по мнению Блоксхема, является переизбрание

В 2006 году посол США в Армении Джон Эванс был лишён занимаемой должности за публичное признание массовой резни армян в Османской империи геноцидом.

Израиль

Израиль является тем государством, в чьём признании было особенно заинтересовано армянское лобби. Основные причины, по которым Израиль официально не признает геноцид армян, это постоянное давление со стороны Турции и противодействие определённых групп в израильском обществе, которые боятся, что признание армянского геноцида повредило бы представлению об уникальности Холокоста (по второму аргументу см. выше секцию Сравнительный аргумент). В период холодной войны Турция обеспечивала безопасный проход еврейским мигрантам из Советского Союза, что также является одной из причин непризнания. Как отмечают аналитики, признание Израилем геноцида армян также может серьёзно испортить отношения еврейского государства с Азербайджаном, который считается стратегическим партнером Израиля против Ирана. Президент Международной Ассоциации «Израиль-Азербайджан» Йосеф Шагал отмечая традиционно положительное отношение в Азербайджане к еврейской общине, высказал мнение, что признание геноцида армян Израилем может ухудшить положение и даже привести к антиеврейским эксцессам против общины.

Доводы сторонников признания в основном базируются на морально-этической стороне вопроса. После охлаждения израильско-турецких отношений также стала популярна точка зрения, что признание геноцида армян может быть адекватным ответом новым властям Турции, занимающим происламскую позицию и поддерживающим палестинцев. Противники признания ссылаются на realpolitik: армянская община Израиля мала и не представляет интереса, с учётом охлаждения израильско-турецких отношений признание геноцида армян может полностью прервать их, учитывая количество врагов в ближайшем окружении Израиль не может создать ещё одного сильного врага. Также важным фактором для Израиля является уязвимость армянских общин в арабских странах и их зависимость от правящих режимов, фактически превращающих эти общины во врагов Израиля.

Проведённый в 2007 году NEWSru.co.il опрос по теме признания геноцида армян среди русскоязычных израильтян показал, что 72,4 % считали, что Израиль должен признать массовые убийства армян в Турции в 1915 году геноцидом армянского народа. Если ценой признания стал бы разрыв с Турцией, доля сторонников признания падала до 43,8 %. Аналогичный опрос в 2011 году показал поддержку признания геноцида со стороны уже 89 % респондентов. Согласно The Jerusalem Post многие израильтяне считают, что геноцид армян следует признать.

В июне 1982 года в Иерусалиме планировалась Первая международная конференция по вопросам Холокоста и геноцида, открытие которой должно было пройти в мемориале Яд ва-Шем. В программе конференции предусматривались 150 лекций, пять из которых были посвящены геноциду армян. Турция оказала сильное давление на Израиль, и МИД Израиля потребовал, чтобы организаторы конференции исключили из программы доклады о геноциде армян. В результате армянские доклады остались в программе, но мемориал Яд ва-Шем отказал организаторам конференции и она была перенесена в Тель-Авив. Ряд организаторов конференции подал в отставку, заявив об опасности для турецких евреев. МИД Израиля и Турция отрицали давление на организаторов и участников. Конференция была поддержана израильской прессой и имела успех.

Первый раз документальный фильм о событиях 1915 года, снятый Яаковом Ахимеиром, был показан в популярной программе новостей «календарь недели» 22 апреля 1994 года, и с того времени ежегодно в преддверии 24 апреля хотя бы один израильский телеканал сообщает о предстоящей годовщине. Репортаж был раскритикован послом Турции, заявившим, что отношение Израиля к армянскому вопросу противоречит совместным интересам Турции и Израиля. Во время дебатов в кнессете по заявлению посла Турции, заместитель министра иностранных дел Йоси Бейлин заявил, что события 1915 года несомненно были геноцидом, а не просто гибелью людей во время гражданской войны. Заявление Бейлина было расценено некоторыми СМИ как признание Израилем геноцида армян. В дальнейшем официальная позиция Израиля под давлением Турции стала меняться. Турция являлась единственной мусульманской страной, поддерживающей дипломатические отношения с Израилем, была крупным бизнес-партнером Еврейского государства, и могла оказать серьёзное влияние на население ПНА, ведущих интифаду. В 2000 году замминистра иностранных дел Израиля Алон Лиэль фактически дезавуирвал слова Бейлина о геноциде армян. В 2001 году министр иностранных дел Шимон Перес заявил, что сравнивать геноцид армян и Холокост невозможно, и что в первом случае имела место трагедия, но не геноцид. Ряд еврейских лидеров осудил заявление Переса. МИД Израиля заявил, что утверждения о событиях 1915 не были сказаны Пересом, и что он был неверно процитирован турецкой прессой. В 2002 году посол Израиля в Армении, Ривка Коэн, повторила тезис Переса о невозможности сравнения Холокоста и «армянской трагедии», что вызвало протест МИДа Армении. В ответе на этот протест МИД Израиля заявил, что признаёт огромное количество армянских жертв, но также считает Холокост уникальным явлением, несравнимым с армянскими событиями.

Резолюции о признании геноцида армян 5 раз выносились на обсуждение в Кнессете, но были отклонены.

13 мая 2014 года в кнессете прошло специальное заседание, на котором обсуждалась возможность признания геноцида армян до 100-летней годовщины этого события в 2015 году. Ряд парламентариев поддержал эту инициативу. «Мы не можем отрицать историю и обходить человеческие ценности из-за дипломатической или политической целесообразности», — заявил на заседании спикер кнессета Юлий Эдельштейн.

Питер Балакян отмечает, что еврейские исследователи, в том числе и за пределами Израиля, такие как Эли Визель, Роберт Джей Лифтон, Дебора Липштадт, Роберт Мелсон, Яир Орон, и др, внесли выдающийся вклад в изучение геноцида армян.

Коллективные резолюции

8 июня 2000 года в газетах The New York Times и The Jerusalem Post опубликовано заявление 126 исследователей Холокоста (в их числе Иегуда Бауэр, Израэль Чарни и Эли Визель), подтвердивших бесспорность факта геноцида армян в Первой мировой войне.

В августе 2001 году было опубликовано «Заявление исследователей, раввинов, учителей, общественных лидеров и студентов еврейского происхождения», в котором утверждался факт геноцида армян. В числе подписавшихся были Леон Ботстейн, Рут Мессинджер, Эфраим Карш, Роберт Джей Лифтон, Дебора Липштадт, Роберт Мелсон и другие.

Россия

Несмотря на то, что РФ признала факт Геноцида армян в 1995 году, ряд российских деятелей (Михаил Мейер, Гейдар Джемаль и другие) также предпринимали попытки публичного отрицания геноцида армян. В 2008 году Генконсульство РФ в Трабзоне в информационном сообщении, опубликованном на официальном сайте Генконсульства, поставила под сомнение факт Геноцида армян в Османской империи, используя формулировку «так называемый армянский геноцид». В этой связи ряд общественных объединений Республики Армения подготовили обращение в Департамент информации и печати МИД РФ, в Посольство Российской Федерации в Ереване, в Генконсульство Российской Федерации в Трабзоне, в котором потребовали извинений. Позже данная формулировка была изменена.

Судебные процессы над «отрицателями»

В 1995 году гражданский суд Франции осудил заявления историка Бернарда Льюиса и оштрафовал его за отрицание армянского геноцида на один франк, а также приговорил к обязательной платной публикации приговора в отношении себя в Le Monde. Суд постановил, что, в то время как Льюис имеет право на собственные взгляды, они в действительности нанесли вред третьим лицам и «только скрывая факты, которые противоречили его убеждениям, ответчик смог заявить, что не существует „серьезного доказательства“ геноцида армян; следовательно, он пренебрег обязанностью быть объективным и благоразумным при высказывании о такой спорной теме, не имея при этом на то квалификации».

В октябре 2006 года Национальное собрание Франции приняло законопроект, который рассматривал отрицание геноцида армян как преступление; законопроект, предусматривающий тюремное заключение сроком до 1 года и штраф в 45 000 , был повторно принят 22 декабря 2011 года, а 23 января 2012 года Сенат подтвердил это решение. Однако законопроект не вступил в силу, так как 28 февраля 2012 года Французский Конституционный совет принял решение, согласно которому закон, наказывающий за отрицание армянского геноцида в Оттоманской империи в 1915 году, признан противоречащим французской Конституции, потому что является покушением на свободу выражения мнений и общения.

В октябре 2008 года швейцарский суд обвинил троих турок в расовой дискриминации, так как они утверждали, что армянский геноцид — это «международная ложь». Политический деятель Али Мерчан была приговорён к штрафу в 4500 швейцарских франков, а остальные — к штрафу в 3600 швейцарских франков.

В марте 2007 года турецкий политический деятель Догу Перинчек за отрицание геноцида армян был признан виновным в расовой дискриминации швейцарским окружным судом Лозанны. Перинчек опротестовал решение, однако в декабре 2007 года швейцарский федеральный суд оставил приговор без изменений. В декабре 2013 года Европейский суд по правам человека счёл осуждение Перинчека противоправным, обосновав своё решение принципом свободы слова. Не согласившись с этим постановлением, Швейцария попыталась опротестовать решение ЕСПЧ в судебном порядке, однако 15 октября 2015 года Большая палата ЕСПЧ отклонила апелляционное обращение.

В отдельном пояснении к решению Большая палата суда отметила, что установление исторического факта геноцида не входит в компетенцию суда по правам человека. В пояснении отмечено, что суд не занимался вопросом правомерности криминализации отрицания геноцида в принципе, но что в данном случае суд рассматривал только факты заявлений Перинчека, которые, по мнению суда, не содержат выражений ненависти или нетерпимости, и реализуют право Перинчека на свободу слова, гарантированную статьёй 10 Европейской конвенции по правам человека. Суд отказал Перинчеку в компенсации в размере 120 тыс. евро и судебных издержек. Официальные представители Армении (заявлена третьей стороной в процессе) поддержали решение суда. Также решение было поддержано известными адвокатами Джеффри Робертсоном и Амаль Клуни, представителями Армении в суде, заявившими, что Перинчек является только провокатором.

См. также

• Признание геноцида армян
• Отрицание Холокоста
• Доказательства геноцида армян

Ссылки

Приверженцы

• [www.armeniangenocidedebate.com/ Armenian Genocide Debate (англ.)]
• [www.ermenisorunu.gen.tr/english/intro/index.html Armenian issue]
• [www.tallarmeniantale.com/ Tall Armenian Tale (англ.)]

Литература

Книги

• Richard G. Hovannisian. The Armenian genocide: history, politics, ethics. — Palgrave Macmillan, 1992. — 362 p. — ISBN 0312048475, ISBN 9780312048471.
• Robert Melson. Revolution and Genocide: On the Origins of the Armenian Genocide and the Holocaust. — University of Chicago Press, 1996. — 386 p. — ISBN 0226519910, ISBN 9780226519913.
• Richard G. Hovannisian. [books.google.com/books?id=kiBHkRtRmIIC Remembrance and denial: The Case of the Armenian Genocide]. — Wayne State University Press, 1998. — 328 p. — ISBN 0-8143-2777-X, ISBN 978-0-8143-2777-7.
• Israel W. Charny. Encyclopedia of genocide. — Santa Barbara, California: ABC-CLIO, 1999. — 718 p. — ISBN 9780874369281.
• Yair Auron. The Banality of Denial: Israel and the Armenian Genocide. — Transaction Publishers, 2004. — 338 p. — ISBN 076580834X, ISBN 9780765808349.
• Taner Akçam. From Empire to Republic: Turkish Nationalism and the Armenian Genocide. — Zed Books Ltd, 2004. — 273 p. — ISBN 1842775278, ISBN 9781842775271.
• Donald Bloxham. The great game of genocide: imperialism, nationalism, and the destruction of the Ottoman Armenians. — Oxford University Press, 2005. — 329 p. — ISBN 0199273561, ISBN 9780199273560.
• Dinah L. Shelton. Encyclopedia of Genocide and Crimes Against Humanity. — Macmillan Reference, 2005. — 1458 p. — ISBN 0028658485, ISBN 9780028658483.
• Samuel Totten, Paul Robert Bartrop, Steven L. Jacobs. Dictionary of Genocide. — Greenwood Press, 2008. — 534 p. — ISBN 0-31332-967-2, ISBN 978-0-31332-967-8.
• Ronald Grigor Suny, Fatma Müge Göçek, Norman M. Naimark. A Question of Genocide: Armenians and Turks at the End of the Ottoman Empire‎. — Oxford University Press, 2011. — 465 p. — ISBN 9780195393743.
• Bartrop P. R., Jacobs S. L. [books.google.ru/books?id=xXbFBQAAQBAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Fifty Key Thinkers on the Holocaust and Genocide]. — Routledge, 2013. — 336 p.
• Ronald Grigor Suny. Dialogue on Genocide: Efforts by Armenian and Turkish Scholars to Understand the Deportations and Massacres of Armenians During World War I (англ.) // Ab imperio. — 2004. — No. 4. — P. 79-86.

Статьи

• Ronald Grigor Suny. Dialogue on Genocide: Efforts by Armenian and Turkish Scholars to Understand the Deportations and Massacres of Armenians During World War I (англ.) // Ab imperio. — 2004. — No. 4. — P. 79-86.

Отрывок, характеризующий Отрицание геноцида армян

– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».