Польский Октябрь (1956)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Оттепель Гомулки»)
Перейти к: навигация, поиск

Польский Октябрь, или «Гомулковская оттепель» (польск. Odwilż gomułkowska) — политические процессы в Польской Народной Республике (ПНР; современная Польша) 1956 года, кульминация которых пришлась на 19-24 октября. Сопровождались острым противостоянием внутрипартийных группировок в правящей в ПНР коммунистической Польской объединённой рабочей партии (ПОРП), польско-советским противоборством на грани вооружённой интервенции СССР, резким подъёмом общественной активности. Завершились сменой партийно-государственного руководства — утверждением на посту первого секретаря Центрального Комитета ПОРП Владислава Гомулки. Привели к десталинизации и определённой либерализации режима.





Социально-политический контекст

XX съезд КПСС, разоблачительный доклад Никиты Хрущёва, загадочная смерть в Москве коммунистического руководителя ПНР Болеслава Берута (вскоре после закрытого заседания съезда, на котором был прочитан доклад Хрущёва) дестабилизировали режим ПОРП. В обществе усиливались антиправительственные и антикоммунистические настроения. Крупнейшим их проявлением стали рабочие протесты в Познани 28-30 июня, обернувшиеся уличными боями с десятками убитых. Эти события отразили крайнюю социальную напряжённость, экономический трудности централизованной экономики ПНР, нарастание политической оппозиционности.

Политбюро ЦК ПОРП во главе с Эдвардом Охабом и правительство Юзефа Циранкевича начинали утрачивать контроль над ситуацией. Заметно снизилось могущество ближайших сподвижников Берута — Якуба Бермана и Хилари Минца. При этом после смерти Сталина в марте 1953 из заключения были освобождены видные партийно-государственные и военные деятели ПНР — Владислав Гомулка, Зенон Клишко, Гжегож Корчинский, Вацлав Комар и ряд других. Реабилитированные, особенно Гомулка, пользовались серьёзным влиянием и претендовали на восстановление прежних руководящих позиций.

Общественные выступления и внутрипартийная борьба

По предложению реформистски настроенного секретаря Варшавского комитета ПОРП Стефана Сташевского секретариат ЦК ПОРП санкционировал широкое распространение доклада Хрущёва (что было единственным подобным шагом в государствах Восточной Европы)[1]. Это было серьёзным успехом реабилитированных. По всей Польше прошли открытые партийные собрания с обсуждением доклада. Начались широкие политические дискуссии, резко изменившие политическую атмосферу в стране. Суровой критике подвергалась политика репрессий. Звучали лозунги откровенно антикоммунистического характера — например, восстановления общественной роли католической церкви, освобождения находившегося в заключении кардинала Стефана Вышинского, свободных выборов сейма, гарантий политических прав. 26 августа 1956 около миллиона человека собрались на молитву в Ясной Гуре и принесли Польский национальный обет, написанный в тюрьме кардиналом Вышиньским. Это было воспринято как мощная политическая демонстрация антикоммунистического характера[2].

Стали открыто проявляться антисоветские настроения — поднимались вопросы о пакте Молотова-Риббентропа, роли советских инструкторов в репрессиях, уничтожались портреты маршала Рокоссовского. В ряде случаев дело доходило до уличных беспорядков, стихийных митингов у зданий, в которых располагались органы ПОРП, профсоюзов, милиции и госбезопасности.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2935 дней]

Члены ПОРП требовали созыва чрезвычайного партийного съезда. Несмотря на запрет фракционности, в ПОРП де-факто возникли две фракции — «пулавяне» и «натолинцы». Те и другие до недавнего времени были твёрдыми приверженцами сталинизма берутовского толка. Первые (лидер — идеолог Леон Касман) опирались на функционеров идеологического аппарата, пропагандистских органов и отчасти госбезопасности; многие из них были по национальности евреями. Вторые (лидер — генерал Францишек Юзвяк) представляли партийно-административный аппарат; все они были этническими поляками. «Пулавяне» выступали за умеренную десталинизацию в духе XX съезда (что совершенно не соответствовало репутации крайних сталинистов). «Натолинцы» настаивали на полном сохранении статус-кво. Парадоксально, но руководство КПСС поддерживало «натолинцев», поскольку Хрущёв не доверял «пулавянам» и опасался далеко идущих последствий десталинизации Восточной Европы, в особенности Польши.

Пленум ЦК ПОРП. Советское вмешательство. Противостояние и победа Гомулки

На 19 октября был назначен VIII пленум ЦК ПОРП, где предстояло утверждение первого секретаря. Противоборствующие группировки сходились на кандидатуре Владислава Гомулки. Реформаторы ожидали от репрессированного противника Берута энергичных действий по преодолению сталинизма. Консерваторы помнили прежнюю роль Гомулки в КПП и ППР, его участие в репрессиях второй половины 1940-х[3] (кроме того, рассчитывали уравновесить его консервативным большинством в политбюро). Те и другие были уверены, что новый первый секретарь не перейдёт границ, за которыми начнётся необратимый распад системы.

Однако кандидатура Гомулки, как излишне радикальная, вызывала опасения руководства СССР. Из Москвы в Варшаву прибыла делегация во главе с Хрущёвым. В ночь на 19 октября части размещавшейся на территории советской Северной группы войск выдвинулись в направлении Варшавы. В том же направлении двинулись моторизованные колонны армии ПНР под командованием советских офицеров по приказу министра обороны ПНР маршала Рокоссовского. На ЦК ПОРП оказывалось неприкрытое военное давление[4].

При этом неизвестно, чтобы КПСС предлагала на пост первого секретаря ЦК ПОРП какую-либо кандидатуру, альтернативную Гомулке. Скорее всего, ставилась цель принудить Гомулку к повиновению и не допустить с его стороны далеко идущих реформ.

Сторонники Гомулки также ответили демонстрацией вооружённой силы. К Варшаве выдвинулись части польского Корпуса внутренней безопасности под командованием генерала Вацлава Комара[5] (парадокс состоял в том, что программу десталинизации защищали формирования, внёсшие важный вклад в утверждение сталинистского режима). На варшавских заводах началась раздача оружия для обороны столицы[6]. Продемонстрированная решимость произвела впечатление на Хрущёва. Переговоры шли на повышенных тонах, однако советская делегация согласилась с избранием Гомулки. Он был утверждён пленумом на посту первого секретаря. Это стало крупной победой польских партийных реформаторов.

24 октября Гомулка выступил перед 400-тысячным митингом на варшавской площади Парадов[7]. В своей речи он осудил сталинизм и обещал демократические реформы. Выступления Гомулки на митинге и пленуме были дословно опубликованы в политико-теоретическом органе ПОРП Nowe Drogi, главным редактором которого являлся видный деятель фракции «пулавян» Роман Верфель. Программа десталинизации при сохранении основ «реального социализма» стала концептуальной основой провозглашённого Гомулкой «Польского пути к социализму».

В октябрьские дни 1956 года происходило Венгерское восстание. Фактическое отступление Хрущёва в Варшаве вызвало энтузиазм венгерских повстанцев. В Будапеште прошла демонстрация в поддержку Гомулки. Венгерское восстание отвлекло силы СССР от польской проблемы, в свою очередь польское движение стимулировало венгерских повстанцев[8].

Проявления «оттепели»

Были освобождены до 35 тысяч политзаключённых, в том числе глава католической церкви Польши кардинал Вышинский. Около 1,5 тысяч осуждённых по политическим мотивам были реабилитированы. Из СССР в Польшу возвратились почти 30 тысяч реабилитированных поляков.

Оживлённо шли политические дискуссии. Возникли многочисленные кружки и неформальные организации, преимущественно демосоциалистической и католико-патриотической направленности. События 1956 года дали стимул общественной активности таких деятелей, как Яцек Куронь, Адам Михник, Кароль Модзелевский, Северин Яворский. Прекратилось глушение иностранных радиопередач на польском языке.

Существенно изменилась социально-экономическая, особенно аграрная политика. Прекратилась насильственная коллективизация, распущены принудительно созданные кооперативы и госхозы, земля была в основном возвращена в частную собственность крестьян-единоличников. Приостановлены некоторые программы развития тяжёлой промышленности, высвобождены средства для производства товаров массового спроса. Сейм принял закон о создании «рабочих советов» на промышленных предприятиях. При правительстве был учреждён Экономический совет, разрабатывавший проекты реформ. Был отменён запрет на частное владение драгоценными металлами и иностранной валютой.

Оживились формально некоммунистические партии — сателлиты ПОРП (Объединённая крестьянская и Демократическая). Выборы в сейм 1957 года не были свободными, но значительно отличались от предыдущих голосований.

Активизировалось Общество светских католиков ПАКС, возник Клуб католической интеллигенции. 31 октября Гомулка провёл встречу с католическим активом, на которой лично санкционировал новый содержательный формат католического журнала Tygodnik Powszechny. На несколько лет восстановилось религиозное обучение в школах.

Вернулись в вузы многие преподаватели, уволенные по политическим мотивам во времена Берута.

Город Сталиногруд вновь получил историческое название Катовице. Дворец культуры и науки в Варшаве перестал носить имя Сталина.

Государство санкционировало восстановление памяти о некоммунистической части антинацистской борьбы. Стали издаваться воспоминания о Варшавском восстании. Был возведён памятник в Варшаве.

В литературе, живописи, музыке, кинематографии дезавуировалась обязательность соцреализма. Восстанавливался принцип творческого многообразия и национальные культурные традиции.

Предстали перед судом и были приговорены к тюремному заключению функционеры госбезопасности, известные особой жестокостью (Роман Ромковский, Юзеф Рожаньский, Анатоль Фейгин); другие (Мечислав Метковский, Юлия Бристигер, Адам Хумер, Юзеф Чаплицкий) были уволены из органов. Закрылись номенклатурные спецмагазины для офицеров госбезопасности и партийных чиновников.

Оставил пост министра обороны, покинул Польшу и вернулся в СССР маршал Рокоссовский. Были сняты с командных постов в польской армии более 30 советских офицеров[9].

Меньше всего, как ни парадоксально, получают сами рабочие, добившиеся перемен. Некоторое повышение оплаты, декоративные элементы производственного самоуправления и… в сущности, всё.
Павел Кудюкин[10]

Обратный ход

Перемены производили впечатление крупномасштабных реформ, непредставимых несколькими годами ранее. Однако они жёстко ограничивались принципом руководящей роли ПОРП. Торможение преобразований началось практически сразу.

В декабре 1956 Совет министров издал постановление о создании специальных формирований ЗОМО (польского аналога ОМОНа), предназначенных для подавления уличных беспорядков и антиправительственных протестов. Уже в 1957 ЗОМО неоднократно применялись против католических (Жешув), рабочих (Лодзь) и студенческих (Варшава) протестов[11].

В руководстве и аппарате ПОРП постепенно консолидировалось и усилилось консервативно-сталинистское крыло. Его ведущими представителями являлись куратор идеологии Зенон Клишко, премьер-министр Юзеф Циранкевич, куратор профсоюзов Игнацы Лога-Совинский, заместитель министра внутренних дел Мечислав Мочар, руководитель военной разведки Гжегож Корчинский.

В 1964 Мочар занял пост министра внутренних дел. Вокруг него консолидировалась т. н. «фракция партизан»[12], выступавшая с позиций жёсткого национал-коммунизма. Были развёрнуты репрессии в отношении диссидентов и их организаций. Первый секретарь Гомулка сдвинулся на сходные позиции. В 1968 он принял активное участие в репрессивной и антисемитской кампании.

Последним актом Гомулки во главе партийно-государственного руководства стало вооружённое подавление рабочих протестов на Балтийском побережье зимой 1970/1971. При уходе в отставку он уже не ассоциировался с «оттепелью» 1956 года.

См. также

Напишите отзыв о статье "Польский Октябрь (1956)"

Примечания

  1. [www.bpb.de/apuz/29783/entstalinisierung-und-die-krisen-im-ostblock?p=all Krisenjahr 1956. Entstalinisierung und die Krisen im Ostblock]
  2. [www.jasnagora.com/ms1b.php?ID=120 Ślubowanie Narodowe na Jasnej Górze - 26 sierpnia 1956 r.]
  3. [ormowiec.pl/index.php/historia/historia-wprowadzenie ORMO / WPROWADZENIE. PROJEKT POWOŁANIA ORMO]
  4. [pamiec.pl/pa/biblioteka-cyfrowa/publikacje/9929,Jerzy-Eisler-Polskie-miesiace-czyli-kryzysy-w-PRL.html Jerzy Eisler: Polskie miesiące czyli kryzys(y) w PRL]
  5. [solidarizm.ru/txt/zhest.shtml ЖЕСТЬ СЛАВЯНСКИХ БРАТЬЕВ. О чём заставил подумать умный человек / Пулава и Натолин]
  6. [www.novpol.ru/index.php?id=1392 КОНФРОНТАЦИЯ ГОМУЛКА—ХРУЩЕВ, ОКТЯБРЬ 1956]
  7. [kresowiacy.com/2014/10/odwilz-gomulkowska-i-jej-skutki-w-komunistycznej-polsce/ 55 lat temu na Placu Defilad wiwatowano na cześć Gomułki]
  8. [socialistworker.co.uk/art/8931/Poland+1956%3A+The+Poznan+uprising Poland 1956: The Poznan uprising]
  9. [kresowiacy.com/2014/10/odwilz-gomulkowska-i-jej-skutki-w-komunistycznej-polsce/ Odwilż gomułkowska i jej skutki w komunistycznej Polsce]
  10. [vkrizis.ru/expert/neyubileynyie-razmyishleniya-v-nekruglyiy/ Неюбилейные размышления в некруглый юбилей]
  11. [solidarizm.ru/txt/zhest.shtml ЖЕСТЬ СЛАВЯНСКИХ БРАТЬЕВ. О чём заставил подумать умный человек / От надежд к «чайникам»]
  12. [histmag.org/Ja-jako-byly-partyzant....-Kult-Armii-Ludowej-w-PRL-8906 «Ja jako były partyzant…». Kult Armii Ludowej w PRL]

Отрывок, характеризующий Польский Октябрь (1956)

Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.