Отягощённые злом, или Сорок лет спустя

Отягощённые злом, или Сорок лет спустя
Жанр:	роман
Автор:	Братья Стругацкие
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1986—1988
Дата первой публикации:	Журнал «Юность» № 6—7 за 1988 год

«Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» — роман Аркадия и Бориса Стругацких, написанный в 1986—1988 годах. Впервые опубликован в журнале «Юность» № 6—7 за 1988 год. Первое книжное издание состоялось в 1989 году.

Это последнее большое произведение Стругацких, как бы подводящее итог их творчеству. Переплетение библейских сюжетов и острейших современных проблем; вечная драма: человек, идущий против общества и приносящий себя в жертву; зловещая фигура Демиурга, создавшего мир и людей, отягощенных злом. И при этом надежда и вера в будущее, потому что в центре романа — светлый образ Учителя. Действие романа вращается вокруг молодёжного сообщества «Флора» (в котором легко угадываются образ хиппи).

В среде поклонников иногда называется «ноль-три», по сходству написания «03» и «ОЗ» и с аллюзией на телефон «Скорой медицинской помощи», что прямо указывается авторами.

У романа два эпиграфа. Первый представляет собой цитату из «раскольника Трифилия»: «Из десяти девять не знают отличия тьмы от света, истины от лжи, чести от бесчестья, свободы от рабства. Такоже не знают и пользы своей». Второй эпиграф — из Евангелия от Иоанна (Ин. 18:10): «Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх». По версии, изложенной в романе, ухо было отрублено не у Малха, а у Иоанна-Агасфера. Этот мотив, согласно концепции авторов, должен свидетельствовать о том, что всякая историческая правда спорна.

История создания

По воспоминаниям Б. Н. Стругацкого, идея романа появилась в октябре 1981 года, когда братья Стругацкие собрались создать совместный детективный роман с братьями Вайнерами. Основой сюжета была идея скупки человеческих душ в условиях обычного советского райцентра, роман должен был состоять из двух частей: фантастической и детективно-реалистической, в которой события первой части получали сугубо юридическое объяснение. Тогда же появился хронотоп — город Ташлинск, а также Агасфер Лукич — скупщик душ, и астроном Сергей Манохин. По разным причинам эта идея не была реализована. Сюжетные наработки Стругацких составили четыре машинописные страницы.

В рабочем дневнике Стругацких Агасфер Лукич вновь появляется с 1985 года. Однако подготовка нового романа велась постепенно, работа началась только 25 января 1986 года в Ленинграде. Сюжет был посвящён второму пришествию Христа.

Наш Иисус-Демиург совсем не похож на Того, кто принял смерть на кресте в древнем Иерусалиме — две тысячи лет миновало, многие сотни миров пройдены Им, сотни тысяч благих дел совершены, и миллионы событий произошли, оставив — каждое — свой рубец. Всякое пришлось Ему перенести, случались с Ним происшествия и поужаснее примитивного распятия — Он сделался страшен и уродлив. Он сделался неузнаваем. (Обстоятельство, вводящее в заблуждение множество читателей: одни негодуют, принимая нашего Демиурга за неудачную копию булгаковского Воланда, другие — попросту и без затей — обвиняют авторов в проповеди сатанизма, в то время, как наш Демиург на самом деле — это просто Иисус Христос две тысячи лет спустя. Вот уж поистине: «Пришел к своим, и свои Его не приняли».)

История учителя Георгия Анатольевича Носова впервые упоминается в рабочем дневнике Стругацких 27 февраля 1987 года. К марту авторы определились, что история Демиурга есть рукопись Манохина. Работа над романом шла медленно, чистовик был закончен 18 марта 1988 года.

Это был последний роман АБС, самый сложный, даже, может быть, переусложненный, самый необычный и, наверное, самый непопулярный из всех. Сами-то авторы, впрочем, считали его как раз среди лучших — слишком много душевных сил, размышлений, споров и самых излюбленных идей было в него вложено, чтобы относиться к нему иначе. Здесь и любимейшая, годами лелеемая идея Учителя с большой буквы — впервые мы сделали попытку написать этого человека, так сказать, «вживе» и остались довольны этой попыткой. Здесь старинная, годами лелеемая мечта написать исторический роман — в манере Лиона Фейхтвангера и с позиции человека, никак не желающего поверить в существование объективной и достоверной исторической истины («не так все это было, совсем не так»). Здесь даже попытка осторожного прогноза на ближайшие сорок лет, — пусть даже и обреченного изначально на неуспех, ибо нет ничего сложнее, чем предсказывать, что будет с нами на протяжении одной человеческой жизни (то ли дело строить прогнозы лет на пятьсот вперед, а ещё лучше — на тысячу)…

Сюжет

Роман имеет три сюжетные линии, перемежающиеся от главы к главе. Композиция похожа на «роман в романе» («Улитка на склоне», «Хромая судьба»), но трёхуровневая вместо двухуровневой.

Первый сюжет (рукопись ОЗ)

Место действия: Советский Союз 1980-х годов, город Ташлинск. Точное время действия неопределённое, чаще всего упоминается «вечный ноябрь», хотя он может в одночасье смениться разгаром лета. Хотя до распада СССР и Югославии осталось немного, присутствуют все атрибуты советских реалий, такие как горком ВЛКСМ, газета «Ташлинская правда», милиция, дружинники, очереди, «югославский» суп и пр.

Повествование ведётся от имени Сергея Корнеевича Манохина (астроном, доктор физико-математических наук, длительное время сотрудник Степной обсерватории, разработчик теории «звёздных кладбищ»).

На проспекте Труда в трехкомнатной квартире № 527 дома одной из завершённых, но ещё не заселённых новостроек поселяется сверхчеловеческое существо, называемое «Демиург» (упоминаемый также как Птах, Яхве, Ильмаринен и проч.). Демиургу помогает некий Агасфер Лукич, который, невзирая на внешнюю комичность толстенького человечка (похож на Евгения Леонова), тоже является древним сверхчеловеческим существом. Он действует под видом агента Госстраха и вскоре начинает пользоваться в городе огромной популярностью в этой роли. Оба не обязательно антропоморфны и существуют вне времени и пространства, вопросы, касающиеся временной и пространственной локализации, к ним не применимы, что не дает майору КГБ взять их в оперативную разработку.

Демиург претендует на великое могущество, почти всемогущество, в вопросе исполнения желаний людей. Но он не всемогущ, к тому же всё что он делает — «отягощено злом»: буквальное исполнение Демиургом пожеланий человека приводит к полному набору возможных последствий — как положительных, так и отрицательных, что обычно свидетельствует о необдуманности желаний просившего.

Агасфер Лукич также исполняет «простые» желания в обмен на «особую нематериальную субстанцию». Так, к Агасферу Лукичу обращался великий астроном — директор Степной обсерватории, на которой работает Манохин, признанный авторитет в своей науке, но с патологиями опорно-двигательного аппарата. Агасфер дал ему абсолютное телесное здоровье и возможность заниматься спортом, но ценой этого становится исчезновение научного таланта. Человек превратился в «машину для подписывания бумаг» и в итоге спился.

Главный герой романа, астроном Манохин, поступает на службу секретарём Демиургу в обмен на небольшие изменения в космогонических силах, которые сделали его ошибочную научную теорию соответствующей действительности и подтверждённой ведущими наблюдателями.

Кроме Манохина на службу также поступают презираемый Манохиным неонацист Марек (Марк Маркович) Парасюхин, флегматичный Пётр Петрович Колпаков и карикатурный еврей Матвей Матвеевич Гершкович (Мордехай Мордехаевич Гершензон), «способный вызвать острый приступ антисемитизма даже у Меира Кахане или основателя сионистского движения Теодора Герцля». Эпизодически упоминаются милиционер Спиртов-Водкин и «неописуемая Селена Благая», которые позднее также поселятся в квартире Демиурга.

Цель Демиурга, которую он провозглашает, — поиск Человека с большой буквы, терапевта человеческих душ, способного вылечить мир от Зла. Он регулярно принимает посетителей с проектами усовершенствования мира и ни одного не признаёт совершенным; однажды даже на примере демонстрирует, как ужасающе изменится мир, если человека наделить способностью поражения обидчиков разрядом молнии.

В самом финале в квартиру Демиурга доставляют Г. А. Носова — героя второй сюжетной линии. Рукопись на этом обрывается, сообщается, что её окончание было, вероятно, уничтожено самим Г. А. «из соображений скромности».

Второй сюжет (дневник Мытарина)

По форме — дневник Игоря Мытарина, учащегося педагогического лицея XXI века. Действие переносится в будущее начала 2030-х годов, где сохранился демократизированный СССР, в город Ташлинск, в лицей, организованный известным учителем Г. А. Носовым, далее по тексту именуемого просто Г. А. Лицей — элитное учебное заведение, куда принимают только детей, у которых велик шанс раскрыть педагогический талант.

Носов дал рукопись ОЗ своему ученику Мытарину (от имени которого спустя много лет и ведётся повествование) для самостоятельного изучения.

Недалеко от города возникло и существует сообщество эскапистов под названием Флора, члены его именуются «фловеры». Сообщество во многом похоже на хиппи, подчиняется учителю-«нуси», который является духовным авторитетом сообщества (в конце обнаруживается, что «нуси» — сын Г. А. Носова, о чём знают все недруги педагога и намекают на это в газетной полемике).

Философия «нуси» проста — человеку не так уж многое и нужно от мира. Каждый человек имеет право делать то, что он хочет, если он не мешает другим. Не следует желать слишком многого, а то, что по-настоящему нужно, мир сам захочет дать. Единственная цель человека — духовное слияние со Вселенной и покой.

Фловеры описаны как замедленные, патологически ленивые люди с десоциализацией и начинающимся распадом личности. В сообществе приняты употребление наркотиков и свободная любовь; отличительной чертой фловеров является отождествление себя с лесными растениями.

В городе нарастает стремление любой ценой ликвидировать это молодёжное движение, заставить подчиниться общепринятым этическим установкам всех, кто вошёл в это объединение, вплоть до самых радикальных действий. Мытарин, как и его учитель, не приемлет проявления радикализма, свойственные большинству его сограждан.

В газетной полемике, возникшей по этому поводу, и напоминающей травлю, Г. А. выступает со взвешенной статьёй, в которой не защищает Флору, но и не призывает к её уничтожению и считает совершенно неприемлемым силовой вариант, в результате чего становится мишенью для негодования и осуждения со стороны всего общества, включая собственных учеников. Именно силовой вариант и претворяется в жизнь. По направлению к лагерю Флоры (предусмотрительно эвакуированному благодаря настойчивости Г. А.) из города движется разъярённая многотысячная толпа.

На этом текст Дневника обрывается, однако содержится указание на то, что в дальнейшем имя Г. А. Носова становится всенародно почитаемым и окружается легендами, вероятно, в связи с принятием обществом его идей. Само повествование завершается намёком, что именно Г. А. Носов является тем Человеком, которого ищет Демиург (а его исчезновение обставлено как мученическая гибель).

Вставной (третий) сюжет

Своеобразно переработанное Евангелие, излагаемое отдельными главами в рукописи ОЗ, стилистика которых отличается от остального текста. Согласно этому сюжету, апостол Иоанн, в прошлом разбойник, через несколько лет после крестной смерти Христа убивает Агасфера — Вечного Жида. Проклятие Агасфера переходит на самого апостола, который становится бессмертным, но лишается способности к оседлой жизни.

Приговорённый за разбой к смертной казни, но оставшийся в живых Иоанн (все попытки казнить бессмертного оказываются безуспешными) отбывает в ссылку на остров Патмос, куда Рим отправлял политически неблагонадежных граждан. Вместе с ним отправляется юноша Прохор, поражённый сверхъестественными способностями апостола. Став учеником и младшим товарищем Иоанна, Прохор с его слов записывает Апокалипсис и распространяет его.

Со временем в Иоанне развилось сверхзнание: он знал обо всём, что существовало во Вселенной от начала мира до его конца. Однако это знание не соотносилось с его собственным жизненным опытом. Иоанн с его разбойничьим прошлым не имел достаточно развитой устной речи, чтобы правильно изложить известные ему истины. Поэтому изложение было сумбурным и малосвязным.

Проходит время. Ставший глубоким старцем Прохор впадает в маразм и начинает выдавать себя за Иоанна, то есть за автора Апокалипсиса, походя на мудрого богослова значительно более, чем нестареющий бывший разбойник Иоанн. О нём говорится также как об авторе Евангелия от Иоанна.

В дальнейшем Иоанн попадает в арабские страны времен пророка Мухаммеда и первых халифов, и участвует в религиозных войнах и войнах с Византией времён становления ислама. Современники считают Иоанна сверхчеловеческим существом (Раххаль). Даже через полторы тысячи лет Иоанн помнит свою возлюбленную тех времен — пророчицу Саджах Месопотамскую.

Пересечение сюжетов: делается прямое отождествление Иоанна с Агасфером Лукичом и Христа («Равви») с Демиургом. Таким образом, события первого сюжета есть второе пришествие Христа.

Основная проблематика

Важнейшая морально-этическая проблема романа — вопросы о Флоре. Имеет ли общество право применять силу для уничтожения неформального сообщества, не оказывающего прямого вредного воздействия на общество? Имеет ли общество право применять силу для того, чтобы уберечь людей от личностной деградации, возникающей в некоторых неформальных культурах? Имеют ли люди со сходными жизненными принципами право жить своим закрытым кругом без угрозы силового давления «большого» общества, даже если их жизненные принципы омерзительны большинству обычных людей? Таким образом, затрагивается тема неформальных молодёжных движений, актуальная во второй половине 1980-х.

В частях романа, действие которых происходит в далёком прошлом, остро ставится вопрос искажения исторической истины. Это иллюстрируется историей создания Апокалипсиса: Иоанн говорил на арамейском языке, который Прохор знал плохо, вдобавок, Иоанну постоянно не хватало слов для описания своих видений, и Прохор фактически создал текст самостоятельно — на койне. Иоанн, когда ему рассказали содержание, долго смеялся, и сравнил этот текст с воровской байкой. История Иоанна предваряется анекдотом, в котором товарищ Сталин, посмотрев фильм «Незабываемый 1919-й», сказал только: «Не так всё это было. Совсем не так!». Эту фразу часто повторяет Агасфер Лукич, рассказывая об Иуде, который тоже стал гостем квартиры Демиурга.

Переводы

• Польский — W. Trzcińska (Niedoskonali)

См. также

• «Дьявол среди людей» (А. Стругацкий, 1990—1991)

Ссылки

• [www.rusf.ru/abs/books/oz00.htm Текст романа в полном собрании сочинений Стругацких]
• [www.fantlab.ru/work574 Информация о произведении «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя»] на сайте «Лаборатория Фантастики»
• [www.rusf.ru/abs/rec/rec03.htm Скованные одной цепью] Предисловие Сергея Переслегина к роману.

Отрывок, характеризующий Отягощённые злом, или Сорок лет спустя

– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.