Оформление книги

Оформле́ние кни́ги — один из этапов подготовки рукописи к изданию, а также результат этой деятельности. Оформление разрабатывает арт-директор или разрабатывает и сам исполняет верстальщик. На территории Советского союза проектировал оформление книги технический редактор.

С понятием оформления книги тесно соприкасаются понятие типографики, процессы набора, верстки и редактирования. В специальной литературе на русском языке нет единого названия для понятия. Термин «оформление книги» был принят в советской литературе. В наши дни более популярны термины «книжный дизайн» или «дизайн книги».

История книжного оформления

Оформление книги неразрывно связано с техникой её изготовления. Каждое новое изобретение (книгопечатание, различные его способы от ручного станка до цифровой печати) влекло за собой изменение внешнего облика книги. Поэтому невозможно историю оформления книги рассматривать отдельно от истории книгопечатания и истории книги вообще.

C самого начала книгопечатание тяготело к стандартизации и нормированию. Уже в инкунабельный период это ремесло выходит за рамки цеховых кругов; им занимаются как ремесленники, так и патриции — городская знать. Такое «незамкнутое» производство быстро приводит к разделению труда. Уже к концу XV века появляются определенные нормы в изготовлении шрифтов, а словолитни отделяются от типографий.

О теории книжного оформления можно говорить начиная с XVI века, когда выходят первые труды о построении шрифтов и пропорциях, такие как «Луг цветущий» Жоффруа Тори или «Руководство к измерению циркулем и линейкой» Альбрехта Дюрера.

В XVIII веке француз Пьер Симон Фурнье первым пробует ввести в практику единую типографическую систему измерений. Более удачными оказались попытки его соотечественника Франсуа Амбруаза Дидо, система которого получила название «системы Дидо» .

Типометрическую систему Фурнье представил публике в своем двухтомном «Типографическом руководстве» (Manuel Typographique; 1764—1768), которое содержало каталог шрифтов Фурнье, а также всяческие орнаменты. Книгу с таким же названием (Manuale Tipografico) в 1818 году издал другой известный типограф, Джамбаттиста Бодони. Хотя эта книга тоже была каталогом шрифтов, но она служила и образцом превосходного набора; кроме того, в ней содержались теоретические воззрения Бодони на тему шрифта.

XIX век по общему признанию стал веком упадка в книжном оформлении. Появляются новые печатные машины, книгопечатание становится крупной промышленной отраслью. Во второй половине XIX века выходят справочники для наборщиков и метранпажей. Однако их многочисленные правила и указания были направлены скорее на поддержание однотипного и заурядного оформления. Впервые на упадок в книжном деле обращает внимание Уильям Моррис. Отсутствие хороших шрифтов, незнание классических правил расположения набора на полосе, использование дешевой бумаги и пр. Моррис связывает с единственным стремлением издателей к обогащению. Сам Моррис, будучи одним из главных знатоков первопечатных книг, в 1891 году основывает книгопечатню (издательство с типографией) «Келмскотт-пресс». Он сам проектирует шрифты, рисует орнаменты. В качестве иллюстратора с Моррисом сотрудничает художник-прерафаэлит Эдвард Бёрн-Джонс.

Хотя книгопечатня просуществовала только до 1896 года, она оказала огромное влияние на дальнейшую историю книжного оформления. В Англии, в континентальной Европе и в США открываются небольшие частные книгопечатни. Некоторые из них копировали несколько тяжеловесный стиль келмскоттской книги, но большинство, отказавшись от обилия орнамента и иллюстраций, выпускают издания в более «ренессансном духе», опираясь на оформление альдин и подобных книг. Таковы книги, выходившие в начале XX века в книгопечатнях Мерримаунт-пресс, Doves Press, Ashendene Press, Eragny Press и др.

Деятельность движения искусств и ремесел, как и деятельность Уильяма Морриса в частности, оказали влияние на немецкую школу Баухауса. Её участники, преодолевая декоративность рубежа веков, создают новые предметы быта и искусства — простые и функциональные. Художественное ремесло уступает место промышленному дизайну. В книжном оформлении тоже намечается перелом. Новые типографы, такие как Ян Чихольд и Пауль Реннер, в соответствии с изменившимися условиями жизни, ставили во главу угла экономичность и функциональность книги. Большое внимание уделялось удобочитаемости, научному подходу к разработке шрифта.

В Советском Союзе революционная деятельность новых типографов нашла отражение в книгах, спроектированных Эль Лисицким в 1920-е гг., а также обложках и плакатах Александра Родченко. Однако, уже в 1930-е конструктивизм в СССР попадает в опалу; на смену ему приходит помпезный сталинский классицизм. Одним из выдающихся советских теоретиков и практиков книжного оформления рубежа 1920—1930-х гг. был Л. И. Гессен. В своих сочинениях он много внимания уделял строгому научному подходу и достижениям новой типографики, хотя и, в духе времени, призывал к более сдержанному, «классическому» стилю. В конце 1921 г. в Петербурге открылось издательство «Academia». С самого основания в работе над книгами «Академии» принимали участие известные ученые, искусствоведы, литературоведы, художники. Большое внимание уделялось технической стороне: качественным набору и печати. Художники готовили не только иллюстрации, но рисовали орнаменты, титульные листы, оформляли переплеты и суперобложки. Стиль издательства был далек от конструктивистских экспериментов, равно как и от советской массовой книги. Это были дорогие издания в классическом духе; они побеждали на международных выставках и сразу полюбились библиофилам. В 1929 г. издательство было перенесено в Москву, председателем его редакционного совета стал Максим Горький. Благодаря заступничеству Горького «Academia» существовала до самой его смерти в 1936 г.

Уже после Второй мировой войны начинает проявляться новое всеобъемлющее художественное течение, названное в 1960-е гг. постмодернизмом. Классические приемы оформления, симметричный набор, шрифты с засечками, нарисованные по образцам эпохи Возрождения вновь начинают интересовать книжных дизайнеров всего мира.

Авангардные, модернистские приемы новой типографики, впрочем, не уходят со сцены. В 1940—1950-е гг. они особенно активно разрабатываются швейцарскими книжными дизайнерами. Их деятельность получила название швейцарского стиля. Одной из характернейших книг времени стала «Новая архитектура» Альфреда Рота (1940). Макс Билл, конструктор этой книги, одним из первых применил модульную сетку, которая и сейчас используется во всех областях дизайна.

Характерно, что бывший «революционер» Ян Чихольд, проживавший в те годы в Швейцарии, не проявляет к швейцарскому стилю никакого интереса. Чихольд отказывается от радикальных воззрений молодости, пишет статьи о применении классических приемов в современной типографике. Историк книжного оформления и художник шрифта Стэнли Морисон, называя книгопечатание «самым консервативным из ремесел», также проповедует сдержанный стиль, близкий книгам эпохи Возрождения. Впрочем, оба типографа сохранили научный подход, впервые внедренный в книжное оформление новой типографикой.

В то же время сухой швейцарский стиль с его рублеными шрифтами, отсутствием декора, беспокойным контрастом и поклонением функционализму всё более навевал скуку, как на читателей, так и на дизайнеров. К концу 1950-х гг. его адепты всё чаще включают в оформление книги нефункциональные, юмористические или игровые элементы. На это повлияло и общее развитие технологии, которое повлекло за собой массовое использование фотографии в печати. Ярким примером такой не классической, но «обновленной» модернистской типографики стало издание «Лысой певицы» Ионеско, созданное дизайнером Робером Массеном в 1964 году.

В целом же, уступив оформление книг «консерваторам» во главе с Чихольдом и Морисоном, новая типографика завоевала остальные отрасли дизайна. Современная реклама, оформление журналов почти полностью строятся на её приемах.

В Советском Союзе в 1960-е гг. наступает Оттепель. В книжном оформлении это проявляется в отступлениях от «классического формализма» сталинских времен, а также смешанном применении классических и модернистских элементов (асимметричные заголовки и колонцифры, рубленый шрифт в заголовках), что, в общем, и является постмодернизмом, однако лишенным экспериментального начала, индивидуалистических черт, как неэкономичных и несущих «западное влияние». В нетипичных, «экспериментальных» изданиях чаще всего обыгрываются приемы конструктивизма 1920-х гг.: декор из крупных геометрических фигур (отсылка к супрематизму), печать второй (красной) краской, рубленые шрифты и свободная композиция. Активно используется фотография. С конца 1960-х гг. оформление советских книг постепенно приходит в упадок.

Практика

В современных условиях можно выделить три этапа оформления книги:

• разработка макета;
• вёрстка;
• разработка внешнего оформления.

Дизайнер получает рукопись с уже внесенной в неё правкой. Ознакомившись с текстом будущей книги, он разрабатывает её макет: выбирает обрезной формат, формат полосы (или конструирует модульную сетку), шрифт, интерлиньяж и кегль, стиль спусков и заголовков, специальных страниц (шмуцтитул, содержание) и т. д.

Главными задачами книжного дизайнера являются удобство читателя и художественное выражение смысла текста. Эти идеальные задачи, как правило, корректируются общей стилистикой издательства, его маркетинговой политикой, пожеланиями заказчика. Часто бывает и так, что формат и объём книги заранее установлены договором издателя с автором.

Затем следует этап вёрстки, во время которого страницы будущей книги заполняются текстом по изготовленному макету. Если в издательстве принято разделение труда или макет выполнен приглашенным дизайнером, то вёрсткой занимается специальный сотрудник. Иногда вёрсткой книги занимается дизайнер, выполнивший её макет. Он же оформляет титульный лист, обложку (суперобложку), выбирает тип переплета и покровный материал. Элементами внешнего оформления могут выступать форзац, каптальная лента и ляссе.

См. также

• Иллюстрирование

Литература

• Брингхёрст Р. Основы стиля в типографике. М.: Д. Аронов, 2006.
• Валуенко Б. В. Наборный титул и рубрики книги. Киев: Техніка, 1967.
• Герчук Ю. Я. Искусство печатной книги в России XVI—XXI веков. СПб.: Коло, 2015.
• Гессен Л. И. Оформление книги. Л.: Прибой, 1928.
• Гессен Л. И. Архитектура книги. М.-Л.: Государственное научно-техническое издательство, 1931.
• Гильо Г. Г., Константинов Д. В. Оформление советской книги. М.-Л.: Гизлегпром, 1939.
• Келейников И. Дизайн книги: от слов к делу. М.: Рип-Холдинг, 2012.
• Книгопечатание как искусство. Типографы и издатели XVIII—XX веков о секретах своего ремесла. М.: Книга, 1984.
• Сидоров А. А. История оформления русской книги. М.-Л.: Гизлегпром, 1946.
• Чихольд Я. Облик книги: избранные статьи о книжном оформлении. М.: Книга, 1980.
  • Чихольд Я. Облик книги: избранные статьи о книжном оформлении. М.: ИЗДАЛ, 2008; 2009.

Ссылки

• [bookdesign.livejournal.com/ Сообщество книжных дизайнеров в «Живом журнале»]
• [www.barius.ru/biblioteka/ Сканы детских книг советского периода]

Отрывок, характеризующий Оформление книги

На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.