Охочекомонные казаки

Охочекомонные казаки — конные казаки (охотники, современность — добровольцы) поступившие (принятые) на военную службу, разновидность казачества на Украине, образовавшаяся в силу устройства, данного польским королём С. Баторием, это разновидность нерегулярного войска, которое, в противоположность постоянным, реестровым или сечевым казакам (пехота), формировалось в военное время из числа населения, которое в межвоенное время вело жизнь мирных поселян и промышленников и имело лошадей.

Также имели название — компанейцы, так как состояли из компаний (рот). Компанейцы или лёгкая конница при малороссийских гетманах, впоследствии три полка, 1775 году были преобразованы в регулярные легкоконные полки Русской армии (киевский, черниговский и северский).

Охочекомонное казачье войско состояло из охочекомонных (или компанейских) полков, формировавшихся по территориально-милиционному принципу и возглавляемых охочекомонными полковниками.

Этимология

Первая половина слова охочекомонный происходит от основы хотеть, охота (в смысле желание), а вторая от древнерусского комонь, то есть конь. Следовательно, охочекомонные казаки — это те, кто по своей охоте садятся на коней (идут на войну).

Или же таковых воинов-добровольцев называли компанейцами, то есть — те, кто вступает в войско, выступает в поход только во (или на) время военной кампании.

Охочекомонные (компанейские) полки

«Охотницкие» (компанейские и сердюцкие) казацкие полки существовали в Малороссии в XVII—XVIII веках. Появление их приурочивается к разному времени: по Костомарову, Бодянскому и Максимовичу — к временам Богдана Хмельницкого, по Маркевичу, Кулишу и Соловьеву — к 1669 году, по Чарповскому — ко времени гетмана Демьяна Многогрешного, который имел компанейский полк в 1 000 человек. Официальной датой образования компанейских полков считается 30 августа 1668 года..

В 1696 году, киевский воевода князь Барятинский получил от стародубского жителя Суслова письмо, в котором тот пишет: «Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки. При Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги казака. У казаков жалоба великая на гетманов, полковников и сотников, что для искоренения старых казаков, прежние вольности их все отняли, обратили их себе в подданство, земли все по себе разобрали. Из которого села прежде на службу выходило казаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести. Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейские и сердюцкие, надеясь на их верность и в этих полках нет ни одного человека природного казака, все поляки …»

— С. М. Соловьев — «Исторія Россіи», т. XIV. М 1962, кн. VII, стр. 597-598

Таким образом, охочекомонные полки это конные полки, составленные из охотников (как до революции в России называли добровольцев).

Как свидетельствует энциклопедия Брокгауза и Ефрона, они содержались на жалованье и имели зеленые казацкие мундиры.

Впоследствии из охочекомонных составили полки, названные компанейскими.

«Охотницкие» казачьи полки никаким образом нельзя смешивать с казачьими полками, сформированными по «территориальному» принципу. Первые набирались самим гетманом из «охочих людей», не имели определенной территории, назывались по фамилиям полковников и содержались за счет сначала общевойсковой, а затем — государственной казны, вторые же были прикреплены к какой-либо местности, получали от неё своё название, комплектовались из местного населения и содержались за его счет.

Компанейские полки набирались из свободных молодых людей, способных к кавалерийской езде. Компанейцы составляли легкую кавалерию, вооружённую саблями, короткими ружьями и нагайками, называемыми канчуками.

В компанейские полки в основном шли служить выходцы с Северщины («севрюки»), ляхи, молдаване и сербы. Первоначальное назначение компанейцев заключалось только в несении полицейских обязанностей. Однако их стали использовать и при подавлении народных волнений. Компанейцы могли выступить и против «реестровых» казаков, если те проявляли «шаткость». При этом компанейцы нередко превышали свою власть, производя буйства и даже убийства. При избрании гетьмана Ивана Самойловича войсковая «старшина» подала в 1672 году челобитную московскому царю о том, чтобы «компанеи более не быть», так как «от таких компаней малороссийских городов и местечек и сел жителям всякое чинится раззорение и обиды». Однако, компанейские полки уничтожены не были. Кроме компанейских полков появляются и пешие «охочепехотные» или т. н. «сердюцкие» полки.

Компанейские полки делились на сотни, а сотни на курени. Во главе полка стоял полковник; полковую «старшину» составляли, кроме полковника — обозный, есаул, писарь, хорунжий, подъесаул, а сотенную «старшину» — сотник, писарь, хорунжий и есаул. Рядовые казаки делились на «подвойные», то есть служившие с «молодиком», и «поединковые». Старшины компанейских полков считались по рангу ниже войсковых. Выходивший в отставку компанеец должен был приписаться к какому-нибудь сословию жителей: если приобретал землю в повете — то к казакам, а если оставался в городе — то к мещанам, и так далее.

Гетманство Ивана Мазепы считается временем расцвета «охотницких» полков. К 1709 году число «охотницких» казачьих полков возросло до 5 компанейских и 5 сердюцких, а для личной охраны гетмана была образована своего рода гетманская гвардия — «компания надворной хорогви». При Мазепе же компанейские и сердюцкие полки начинают впервые употребляться с чисто военными целями. Однако вместе с Мазепою России изменила и большая часть «охотницких» казачьих полков. Верными Петру I остались лишь компанеи Чюгина, Колбасина, Хведькова и сердюки Бурляева. С тех пор отношение Петра к компанейским полкам изменилось в плохую сторону. Число конных компанейских полков было сокращено до трёх.

Продолжая называться по фамилиям своих полковников, компанейские полки в 1746 году получили ещё и номера с 1-го по 3-й. В 1771 году компанейцы участвовали в штурме крепостей Арабат, Керчь и Еникале.

Боеготовность и вооружение компанейских казаков, как вояк-профессионалов, были намного лучше чем у «территориальных» казаков Гетьманщины и Слобожанщины. «Охотницкие» казачьи полки могли бы быть полезны в военном отношении, особенно в малой войне. Однако в 1775 году, после упразднения малороссийского гетманства, все компанейские полки были преобразованы в регулярные, и в 1779 году названы Киевским (впоследствии — 9-й Киевский гусарский полк), Северским (2-й Лейб-драгунский полк) и Черниговским (17-й Черниговский гусарский и 6-й Глуховский драгунский полки).

Исторические сведения

У Маркевича в «Истории Малой России» об охочекомонных полках читаем:

Гетман Кн. Михаил Вишневецкий был избран из Воевод и, в том же году <1569>, послан Королём на помощь Царю под Астрахань, к которой шли Турки и Татары. Выступив из Черкас, на дороге присоединили он к себе полки охочекомонные и часть Запорожцев…

а также

3 (13) марта 1669 года на раде в городе Глухове был избран гетманом бывший черниговский полковник Демьян Игнатович Многогрешный, а 6 (16) марта новоизбранный гетман, старшина и царские послы учинили договор, составленный из двадцати семи статей. По требованию царских послов, одною из статей этого договора было постановлено учредить конный полк в тысячу человек из охотников, разного рода званию людей. Содержать этот новоучреждённый полк должны были жители тех мест лебобережной украйны, в которых части эти были расквартированы, что называлось стоять „на леже“. Гетман Самойлович с течением времени набрал ещё несколько охочекомонных полков.

Охочекомонные казаки (компанейцы) получали от гетмана жалованье и зависели исключительно от него. Однако, гетманы также зависели от них, т. к. последние составляли как бы личную гвардию, воинский резерв, находящийся под их непосредственным командованием. Так, Мазепа заискивал перед компанейцами (охочекомоннми казаками). Вступив в гетманство, он обратился к начальникам этих полков с универсалом, приглашавшим их быть верными ему. Последние ходатайствовали о том, чтобы не было относительно их никаких перемен, на что Мазепа ответил, что он готов: «Котентовати все жадання и потреби».

Указом от 22 августа 1728 г. (П. С. З., № 5324) гетману было разрешено иметь всего три (пять) компанейских полка по 300 человек в каждом, «дабы народу в поборах было облегчение». В таком виде эти полки просуществовали до 1776 г., когда были преобразованы в три легкоконных регулярных полка, Киевский Черниговский и Северский. В 1785 г., при образовании из малороссийских полков десяти карабинерных, в число последних вошли и бывшие компанейские полки.

Литература

• Маркевич Н. А. [library.kr.ua/elib/markevich/ История Малой России − в 5-и тт.]. — М.: В типографии Августа Семена, при Императорской Медико-Хирургической Академии, 1842−1843.

• Компанейские полки // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Компанейцы // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.

Отрывок, характеризующий Охочекомонные казаки

В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.