О’Нил, Китти

Китти О’Нил
англ. Kitty O’Neil
Фотография Китти О’Нил с её автографом (около 1976 года)
Род деятельности:	каскадёрша, гонщица
Дата рождения:	24 мая 1946(1946-05-24) (77 лет)
Место рождения:	Корпус-Кристи, Техас, США
Гражданство:	США США
Супруг:	Даффи Хамблтон (1970 — ранее 1989)
Награды и премии:	Премия Вольта (Фонд Александра Грэйема Белла, 1979)

Ки́тти О’Нил (также известна как Китти О’Нейл и как Китти Хамблтон/Хэмблтон по фамилии мужа, англ. Kitty O'Neil; род. 24 мая 1946 в Корпус-Кристи, штат Техас, США) — американская глухая каскадёрша и гонщица, с 1976 года по настоящее время (2015 год) держатель неофициального женского рекорда скорости на наземном транспортном средстве — 843,323 км/ч на SMI Motivator. Лауреат Премии Вольта от Фонда Александра Грэйема Белла за выдающиеся заслуги в привлечении внимания общественности к проблемам и достижениям глухих и слабослышащих (1979). История её жизни легла в основу телевизионного фильма 1979 года «Тихая победа: История Китти О’Нил» (англ. Silent Victory: The Kitty O'Neil Story), дважды номинированного на премию Эмми.

Биография

Китти родилась в Корпус-Кристи, Техас, в семье отца-ирландца и матери-чероки. Слух потеряла в четыре месяца после перенесенного заболевания корью в комбинации с паротитом и ветряной оспой. Семья Китти вскоре после её рождения переехала в Уичито-Фолс, где мать научила её читать по губам, и поэтому Китти закончила обычную школу. В 1964 году она переехала в Калифорнию, где готовилась к Олимпиаде в Токио — она входила в сборную США по прыжкам в воду, но не смогла принять участие в соревнованиях из-за спинального менингита.

Несмотря на глухоту, свою миниатюрность (рост 5 футов 3 дюйма или 160 см) и две перенесённые операции по удалению раковых опухолей ещё в 1960-е годы, Китти всегда увлекалась рискованными занятиями: сначала испытывала парашюты, затем в 1970 году вышла замуж за каскадёра Даффи Хамблтона (англ. Duffy Hambleton) и стала каскадёром сама, снимаясь в 1970-х в таких известных фильмах, как Аэропорт 77, Братья Блюз и Омен 2: Дэмиен. Увлекалась автоспортом, в частности, драгстерными гонками. Обладательница 22 мировых рекордов скорости на земле и воде, за свои каскадёрские достижения несколько раз попадала в книгу рекордов Гиннесса. В 1970 году установила женский мировой рекорд скорости на водных лыжах, 168 км/ч, а в 1980 году — рекорд высоты каскадёрского падения, 127 футов (38,7 м, примерно 12 этажей).

О Китти в 1979 году был снят биографический фильм «Тихая победа: История Китти О’Нил» (англ. Silent Victory: The Kitty O'Neil Story), номинированный на Эмми за работу режиссёра и роль актрисы второго плана. Согласно интервью 2005 года, после выпуска фильма, в котором Китти делала за себя только трюки, она была удивлена, так как почти половина фильма не соответствовала реальным событиям. Выпускались также её куклы.

В интервью 1979 года Китти приписывала свои успехи в избранных ею занятиях помощи Господа и своей глухоте, которая способствует лучшему ощущению вибрации и позволяет не отвлекаться на шум: «Я могу лучше концентрироваться и моё душевное равновесие более устойчиво». В 1982 году Китти ушла на покой и сейчас предпочитает заниматься выращиванием цветов, готовкой для вечеринок и компьютерными играми в доме около озера Эврика вместе с выросшим в этих местах Реймондом Уолдом (англ. Raymond Wald), её партнёром с 1989 года (2005).

Рекорд скорости

В 1976 году Уильям (Билл) Фредерик завершил постройку реактивного болида SMI Motivator, который был рассчитан на покорение скорости звука на земле. Испытывая сильный недостаток средств, он продал эксклюзивное право на заезды на нём за 50 000 долларов двум автогонщикам и каскадёрам: Китти (она вложила 20 000) и Генри (Хэлу) Нидхэму (его доля составляла 30 000, по другим источникам — 25 000).

Заезды начались летом 1976 года на высохшем озере Эль Мираж к северу от Лос-Анжелеса, затем продолжились в Бонневилле, и, наконец, на высохшем озере Эльворд в Орегоне. Нидхэм в это время участвовал в съёмках фильма и не садился за руль болида, а Китти от заезда к заезду ставила всё новые рекорды скорости для женщин. 6 декабря 1976 года, помолившись, как она, ревностная христианка, всегда делала перед стартом, Китти показала среднюю скорость на километре в двух направлениях 825,127 км/ч (512,710 миль в час, в первом заезде 827,396 км/ч), а на одной миле — 843,323 км/ч (524,016 миль в час).

Показав в заезде максимальную скорость в момент выключения двигателя в 618 миль в час (около 994 км/ч) всего лишь на 60 % мощности, она готова была в следующем заезде побить тогдашний рекорд Гарри Габелича в 1014,294 км/ч на одной миле, однако спонсоры постройки реактивного рекордного автомобиля и Нидхэм стали давить на Фредерика, чтобы он прекратил заезды Китти. Формальной причиной послужило якобы игнорирование Фредериком условий контракта с Нидхэмом (контракты были сформулированы так, что Китти давалось право на эксклюзивное побитие женского рекорда скорости, а Нидхэму — мужского), а также «ущемление мужского достоинства Нидхэма, да и вообще всех мужчин мира, если вдруг женщина окажется чемпионкой планеты». Представитель Нидхэма даже якобы заявил репортёрам, что для женщины будет «унизительно» поставить «мужской» рекорд (журнал Sports Illustrated утверждает, что это было неверное цитирование, в результате которого Нидхэм получил несколько звонков, называвших его свиньёй-шовинистом и худшими словами, а другие источники атрибутируют это высказывание спонсору, который боялся за продажи кукол Нидхэма, если бы он не оказался самым быстрым гонщиком мира). Под угрозой судебного иска от Нидхэма и потери его денег на следующий день Фредерик буквально в последний момент перед стартом выдернул Китти из готовой к запуску машины и отстранил её от заездов.

В июле 1977 года за руль автомобиля сел Нидхэм. Во время третьего заезда не раскрылись все три тормозных парашюта и болид, пропахав в песке многосотметровую борозду, пришёл в негодность, хотя гонщик практически не пострадал. Как выяснилось, в контейнеры с парашютами для заездов сотрудником фирмы, их производившей, по наущению и за деньги одной из конкурирующих рекордных команд была залита кислота. Автомобиль подлатали и продали в частную коллекцию вдове австрийского гонщика Йохена Риндта.

Установленный Китти рекорд до сих пор не побит, однако не признан ФИА, так как автомобиль имел всего три колеса вместо положенных по правилам четырёх и более. С другой стороны, некоторые источники утверждают, что рекорд был признан ФИМ, которая занимается трёх- и двухколёсными транспортными средствами, обычно мотоциклами, в то время как на сайте ФИМ он отсутствует.

Рекорд на четверть мили с места

7 июля 1977 года на реактивном драгстере «Ракетный Кот» (англ. Rocket Cat), сконструированном Кай Майкельсоном, на дне высохшего озера Эль-Мираж, штат Калифорния Китти установила рекорд на четверть мили, проехав её за 3,225 с. В этом же заезде был установлен рекорд конечной скорости на четверти мили в 631,732 км/ч.

Рекорд был установлен не в официальном драгстерном соревновании и не повторён с точностью до 1 % в том же соревновании, поэтому не признан NHRA. Из-за того, что заезд был проведён только в одном направлении, он не признан также и ФИА.

Литература

• Ireland, K. [books.google.it/books?id=SDbd7vj1IBwC Kitty O'Neil, daredevil woman]. — Harvey House, 1980. — 76 p. — (Star people). — ISBN 9780817800048.
• O'Neil, K. and Libby, B. [books.google.it/books?id=4lNbkgEACAAJ Kitty: A Story of Triumph in a Soundless World]. — HarperCollins Publishers, 1981. — 276 p. — ISBN 9780688003555.

Ссылки

• The Drag Racing List: [draglist.com/lists/rkt-alltime.htm All-Time Quickest Rocket-Powered Dragsters] (AlphabetilolList by Driver and Year)
• [www.the-rocketman.com/space-age-racing.html Space Age Racing]
• [www.draglist.com/stories/SOD%20Apr%202002/SOD-040102.htm Ky Michaelson’s first hand account of the record-setting attempts]
• Silent Victory: The Kitty O'Neil Story (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.imdb.com/name/nm0642030 Страница Китти как каскадёра на IMDB]
•  [youtube.com/watch?v=ImpvGrLq5Qs Midco Sports Magazine - 8.4.15 - Kitty O’Neil ‘Faster Than Fear’]

Отрывок, характеризующий О’Нил, Китти

Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.