О, благодать

	«Amazing grace»
	«Amazing grace» в хоровом исполнении а капелла (1922 год)
Помощь по воспроизведению

«О благодать», всемирно известный под своим английским названием «Amazing Grace» (букв. «Изумительная благодать») — христианский гимн, написанный английским поэтом и священнослужителем Джоном Ньютоном (1725—1807). Издан в 1779 году. «Amazing Grace» является одной из самых узнаваемых песен среди христиан всего мира. Автор гимна знаменит как раскаявшийся грешник и создатель 250 других духовных гимнов. Гимн «Amazing Grace» принадлежит к числу наиболее популярных. «Amazing Grace» также стал гимном племени чероки после их депортации, они пели его на более чем тысячекилометровом пути в Оклахому. Гимн представляет собой духовную автобиографию человека, потерявшегося во тьме, но которого Бог привлек к свету. Стихи гимна утверждают, что прощение и искупление возможны несмотря на грехи, совершённые людьми, и душа может быть освобождена от отчаяния благодаря Божьей милости. Текст гимна пытались положить на более чем 20 различных мелодий, пока в 1835 году мелодия, известная как «Новая Британия», не утвердила своё превосходство.

Ньютон написал слова к гимну, целиком и полностью опираясь на свой личный жизненный опыт. С ранних лет он служил матросом на кораблях, занимавшихся работорговлей. Во время одного из многочисленных рейсов по Атлантическому океану его корабль, попав в страшный шторм, потерпел крушение. Оказавшись на краю гибели, Ньютон впервые начал молиться. Он задумался о том, что за ту жизнь, которую вёл, он вряд ли заслуживает прощения. Но, тем не менее, корабль чудом спасся, и Ньютон понял, что это был знак свыше. Вскоре после этого, Ньютон оставил работорговлю, став викарием в английской деревне Олни, в графстве Бакингемшир. Здесь Ньютон познакомился с поэтом Уильямом Купером, который так же как и Ньютон пришёл к вере только в зрелом возрасте. Они стали друзьями, и плодом этой дружбы стал целый сборник под названием «Гимны Олни» (англ. Olney Hymns), который был опубликован в феврале 1779 года. В этот сборник вошло 384 гимна, которые исполнялись во время служб в церкви, где служил Ньютон. Этот сборник был очень популярным и неоднократно переиздавался. В современных церквях из всего этого множества гимнов исполняется только шесть, и самый известный из них — это «Amazing Grace».

Американский историк Гилберт Чейз пишет, что «Amazing Grace» является «без сомнения, самым известным из всех народных гимнов», а Джонатан Эйткен, официальный биограф Ньютона, утверждает, что гимн исполняется приблизительно 10 миллионов раз ежегодно. Гимн оказал неоценимое влияние на народную музыку, став символической духовной песней афроамериканцев. Глубокий универсальный смысл, который несёт в себе текст гимна, оказался востребованным не только в христианстве, но и в секулярной культуре. На протяжении XX века гимн записывался и исполнялся тысячи раз, в том числе и такими исполнителями, как Махалия Джексон, Джуди Коллинз, Арета Франклин, Долли Партон, Джонни Кэш, Элвис Пресли,Уитни Хьюстон, Il Divo и другие. Каждый исполнитель записывал песню в собственной аранжировке.

Предыстория

Согласно «Словарю американской гимнологии», «Amazing Grace» является духовной автобиографией Джона Ньютона. Джон Ньютон родился 24 июля 1725 года в Уэппинге, район Лондона, вблизи реки Темза. Его отец воспитывался в католической семье, но также интересовался протестантизмом. Основным родом его деятельности была судоходная торговля. Мать Ньютона занималась независимой политикой. Отличавшаяся особой набожностью, была уверена, что в будущем её сын должен стать священнослужителем. Однако планам матери не суждено было осуществиться. Когда Ньютону было шесть лет, она умерла от туберкулёза, и с этого момента заботу о будущем сына взял на себя отец мальчика. Перед смертью мать рассказывала Джону о греховности человека и о милости Божьей, которая ведёт к покаянию. Дальнейшая жизнь юного Джона проходила в школе-интернате, куда его отправила мачеха. Здесь ему пришлось терпеть плохое обращение. Уже в возрасте одиннадцати лет он продолжил дело отца, начав работать вместе с ним на корабле, где исполнял обязанности подмастерья. Корабль занимался перевозкой рабов и курсировал между Америкой, Африкой и Старым Светом. Морская карьера молодого моряка Джона Ньютона отметилась его упорным неповиновением. На борту корабля «Greyhound», Ньютон заработал славу одного из самых ненадёжных и конфликтных людей. Неоднократно получая предупреждения от начальства не сквернословить, Джон постоянно заходил за пределы словесной распущенности. В круг его обычных развлечений входило написание оскорбительных песенок, полных сарказма и насмешек в адрес своего командования, к которому он открыто проявлял своё неуважение. Он также любил выдумывать новые ругательства и подбивать других матросов на опасные выходки, часто забывая о своих служебных обязанностях. Это привело к тому, что вскоре между Джоном и командой флота разгорелась моральная война. Возненавидевшие Джона начальство и подчинённые морили его голодом или доводили до смерти изнурительной работой. Нередко Джона сковывали цепями, точно так же, как и рабов, которых перевозили на судне. Однажды команда принудила его к работам на плантации в Сьерра-Леоне, расположенной вблизи реки Шербро. После нескольких месяцев работ Джон задумался о том, чтобы остаться жить в Сьерра-Леоне, но судьба распорядилась иначе: на острове Джона нашёл проходивший мимо корабль, он был спасён.

Судьбоносный случай, заставивший Ньютона задуматься о переменах в жизни, произошёл в один из многочисленных рейсов по Атлантическому океану. В марте 1748 года его судно попало в сильный шторм. Ньютон вышел на палубу, и один из членов его команды буквально через секунду после того, как получил от него приказ, был смыт за борт. За минуты до случившегося, Ньютон успел произнести: «Если этого не случится, Бог помилует нас!» (англ. «If this will not do, then Lord have mercy upon us!») Команда корабля отчаянно сражалась за жизнь, но шторм не утихал. Оказавшись на краю гибели, Ньютон впервые начал молиться. Он задумался о том, что за жизнь, которую он вёл на протяжении этих лет, он вряд ли заслуживает прощения. Но, тем не менее, корабль чудом спасся, и Ньютон понял, что это был знак свыше. Спустя часы после случившегося опустошённые моряки и Ньютон возвратились на палубу, где пробыли в течение следующих одиннадцати часов. Всё это время Ньютон обдумывал сказанные слова. На следующее утро, когда шторм утих, Джон Ньютон убедился в существовании Бога, который слышит и отвечает на молитвы. Он заново обнаружил Божью любовь, выраженную в Писании: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него» (Иоанна 3:16—17). Интересно, что приблизительно за несколько недель до катастрофы, Ньютон был занят чтением книги «Образец христианина», основанной на трактате XV века — «О подражании Христу» Фомы Кемпийского. Две недели спустя разрушенное судно и голодающая команда высадились в бухте Лу-Суилли, на северной оконечности Ирландии. Ньютона долгое время не покидали воспоминания о случившемся и сказанных словах. Именно с этого момента он начал задавать самому себе вопрос о том, был ли он действительно достоин милосердия Бога, или произошедшее было всего лишь закономерностью судьбы. Ньютон осознавал, что не только пренебрёг своей верой, но и всё это время поддерживал тех, кто открыто высмеивал Бога, называя его существование мифом. Позднее он писал: «Тот день, 10 марта, очень памятный день для меня и который я никогда не забуду, стал днём моего спасения из воды».

Как и многие молодые люди, Ньютон начал обращаться к вере и менять свои привычки лишь в зрелые годы жизни. В молодости он привык осуждать свою веру, находясь под влиянием своего товарища по плаванию, предложившему Ньютону обсудить книгу английского писателя Энтони Эшли Купера Шефтсбери — «Характеристики людей, манер, мнений и времён». После прочтения книги Джон Ньютон писал:

Подобно тому как неосторожный моряк оставляет свой порт перед наступающим штормом, так же и я отказался от надежд и Божьих утешений в то самое время, когда все остальные утешения обманули мои надежды.

— Newton, John. The Works of the Rev. John Newton.

Вернувшись на родину, Джон связался с семьёй Полли и объявил им о своём намерении жениться на ней. Родители девушки долгое время сомневались, зная, что Ньютон зарекомендовал себя с отрицательной стороны. В обществе его знали как человека ненадёжного и порывистого, но тем не менее родители девушки позволили ему писать Полли. Вскоре после этого Джон дезертировал и отправился в Африку. Со временем он присоединился к португальскому торговцу рабами, в доме которого с ним обращались, как с невольником. Жена торговца выражала своё презрение к Джону тем, что бросала ему пищу прямо на пол, и во время еды он должен был становиться на четвереньки как животное. Отнюдь не образцовая манера поведения Ньютона привела к тому, что вскоре его переправили на Британский военно-морской флот. И он использовал эту возможность в своих интересах. Спустя недолгое время Джон бежал с флота, решив нанести визит давней подруге семьи Мэри «Полли» Кэтлетт, в которую был влюблён. Однако очень вскоре Ньютон был пойман и беспощадно выпорот. В тот период его мысли колебались между совершением убийства и самоубийством.

Со временем, в возрасте 23 лет, Джон стал капитаном корабля и в течение 6 лет занимался торговлей рабов, перевозя их от берегов Африки до Америки. Его последнее плавание к побережью Африки в 1748—1749 году стало последним в его морской карьере. Тогда на корабле начала свирепствовать лихорадка, которой заболели и рабы, и команда флота. Ньютон оказался в числе первых заболевших, но при этом он всё-таки чудом смог выжить. Позднее Ньютон вспоминал, что во время его последнего плавания, с ним произошли заметные перемены. Он не только в корне изменил отношение к работорговле, но и манеру своего поведения, сумев избавиться от сквернословия, которым отличался даже в среде матросов. После перенесённой болезни, Джон всерьёз задумался о том, чтобы отказаться от работорговли. Во время одного из промежуточных рейсов, в 1750 году, состоялась его свадьба с Полли. После женитьбы Ньютону стало всё тяжелее переносить разлуку с любимой женщиной на время каждой поездки. После трёх происшествий на корабле, за проявленные отвагу и мужество Ньютону обещали должность капитана на судне, не занимавшимся работорговлей. Однако в возрасте тридцати лет с Ньютоном случился обморок, вынудивший его остаться дома. После этого, Ньютон больше никогда не выходил в море и принял решение работать в таможне Ливерпуля. Именно тогда он начал много времени уделять изучению Библии и настолько углубился в это занятие, что принял решение стать проповедником. В 1758 году Ньютон отказался от предложения архиепископа Йоркского, по видимости потому, что не хотел получать учёную степень в университете. Хотя, наиболее вероятной причиной, могла стать его склонность к баптизму и методизму. Получить духовный сан оказалось не такой простой процедурой, но вскоре Ньютону предложили приход в Олни, небольшом городке в графстве Бакингемпшир, и в июне 1764 года Ньютон стал священником англиканской церкви. Ньютон также преподавал латинский, греческий языки и богословие.

Джон Ньютон скончался 21 декабря 1807 года в возрасте 82 лет. В своей последней проповеди он сказал:

Бог бесконечно мудр и добр. Мне из собственного опыта известно, что ни на одну йоту я не могу изменить Божьего плана. Но даже если бы я мог что-то изменить, то я бы только испортил его. Я очень неразумное создание, я слеп и не в состоянии предвидеть последствий моих желаний. Как же я могу сделать правильный выбор? и какая это неописуемая милость — что Господь избрал меня! Дорогие друзья, я теряю память, но тем не менее отлично помню, какой я великий грешник. И ещё я никогда не забуду, насколько велик Спаситель Иисус Христос!

— Джон Ньютон

История создания гимна

«Гимны Олни»

Население английской деревни Олни, где главным занятием жителей являлось изготовление кружев ручной работы и сельское хозяйство, составляло приблизительно 2500 человек. Большинство её жителей были малообразованны и бедны. С появлением в Олни священнослужителя Джона Ньютона местная конгрегация претерпела значительные изменения. Жители, и особенно прихожане, называли пасторскую работу Ньютона уникальной прежде всего потому, что Ньютон честно признавал совершённые им грехи. В то время как большинство представителей духовенства проповедовали, соблюдая определённую дистанцию в общении со своими прихожанами, Ньютон был более открыт им. Своей миссией Ньютон называл стремление «разбить твёрдое сердце и излечить разбитое сердце». Его ревностное служение церкви и признание собственной греховности вызывали любовь и уважение со стороны прихожан. В новом приходе Ньютон познакомился с одарённым поэтом Уильямом Купером, судьба которого была во многом похожа на судьбу самого Ньютона. Имея в прошлом проблемы с законом, Уильям страдал приступами безумия, в период которых поэт несколько раз предпринимал попытки самоубийства. Купер был плохо знаком с окрестностями Олни, но тем не менее полюбил деревню и, решив не расставаться с близким другом, поселился в одном из домов. В связи с увеличившимся числом прихожан в церкви, Купер и Ньютон решили проводить еженедельные молитвенные собрания, а также начали писать церковные тексты для детей. Общий вклад, внесённый Купером и Ньютоном в развитие местной конгрегации, был весьма внушителен и заметен. В 1768 году число прихожан резко возросло.

Лирика «Гимнов Олни» основана на стихах Библии, выбранных Ньютоном и Купером для молитвенных собраний, не преследовавших никакой политической цели. Тогда же Ньютон закончил дневник, который был бесследно потерян. Ньютон начал вести дневник за 17 лет до случая, произошедшего на борту корабля «Greyhound». Последняя запись в дневнике Ньютона, сделанная в 1772 году, представляла собой подробный рассказ того, насколько он изменился с тех пор, как отказался от участия в работорговле. Начало года стало для Ньютона временем размышлений над духовным ростом. Под литературным влиянием Уильяма Купера и, частично, потому что посвящённые священники занимались написанием стихов, Ньютон решил попробовать свои силы в написании гимнов, доступных для понимания простых людей. Гимны, которые сочинил Джон, стали пользоваться таким успехом, что он решил еженедельно писать по одному гимну. Он писал сам, а также ему помогал поэт Уильям Купер, который был членом общины Джона. В течение пятнадцати лет пасторской работы в Олни Джон Ньютон написал для своей общины более трёхсот гимнов. За это время церковь заметно выросла. В истории гимнологии наиболее плодовитыми авторами гимнов стали авторы XVIII века, среди которых можно выделить Исаака Уоттса, на гимнах которого воспитывался сам Ньютон, а также Чарльза Уэсли, с которым Ньютон был знаком лично. Спустя годы брат Уэсли, Джон, известный как один из основателей методизма, возвёл Ньютона в духовный чин священнослужителя. Уоттс считался пионером в написании английских гимнов, однако большая их часть вошла в псалмы. Одни из наиболее известных гимнов Уоттса были написаны в общем метре 8.6.8.6: первая строфа включала восемь слогов, вторая — шесть.

Ньютон и Купер ввели традицию читать стихотворение или гимн на каждом молитвенном собрании. Текст гимна «Amazing Grace» был написан в конце 1772 года, и, предположительно, вошёл в текст молитвы, прозвучавшей на одном из первых молитвенных собраний 1 января 1773 года. Собрание стихов Ньютона и Купера было позднее анонимно издано в 1779 году под названием «Гимны Олни». Ньютон является автором 280 из 348 текстов «Гимнов Олни»; «1-й Паралипоменон 17:16—17, обзор веры и ожидание» были назван первой строкой гимна «Изумительная благодать! Как сладок глас».

Критический анализ

Цикл стихов «Гимны Олни» оказало существенное влияние на различные религиозные группы. Большинство специалистов даёт более высокую оценку поэзии Купера, чем заунывному и простому языку Ньютона. Наиболее распространёнными темами сочинений Ньютона из цикла «Гимнов Олни» стали вера в спасение, восхищение божественной благодатью, самозабвенная любовь к Иисусу и страстное чувство радости, которое он обрёл благодаря своей вере. В доказательство особой привязанности Ньютона к своим прихожанам, большинство гимнов написано от первого лица; в каждом из них можно заметить сердечное раскаяние в совершённых грехах и неколебимое желание оставить грех, не повторяя его в будущем. На протяжении многих лет гимны пользовались широкой популярностью среди протестантов Великобритании. Брюс Хиндмарш, автор книги «Гимны и гимнология в Америке», утверждает, что в Америке «Amazing Grace» считают превосходным примером перспективного авторского стиля Ньютона. Часть гимнов, написанных Ньютоном, была позднее признана выдающимися работами («Amazing Grace» не входил в их число) с пометкой, что по качеству письма Ньютон превосходит поэтический язык Купера. Официальный биограф Ньютона Джонатан Эйткен, акцентируя особое внимание на «Amazing Grace», называет Ньютона «бесстыдным поэтом-песенником, писавшим для прихожан посредственного интеллектуального уровня», отмечая при этом, что только у двадцати одного из слов, использованных во всех шести строфах гимна, больше одного слога.

Большая часть текста гимна «Amazing Grace» основана на Новом Завете. Таким образом первый куплет гимна может относиться к притче о блудном сыне. В Евангелии от Луки Отец произносит слова: «Для моего сына всё было мертво, но ожило снова; он был потерян и найден». История Иисуса об излечении слепого, поведавшего фарисеям о том, что отныне он может видеть, рассказана в Евангелии от Иоанна. Ньютон использовал слова «Был слеп, но теперь я вижу», закончив предложение восклицанием «Боже, будь милостив!». Отрывки текста встречаются в личных письмах Ньютона и его дневниковых записях от 1752 года. Эффект лирической аранжировки, по словам Брюса Хиндмарша, осуществляется посредством внезапного всплеска энергии в возгласе «Изумительная благодать!», за которым следуют слова «Как сладок звук!». В книге «Аннотируемая антология гимнов» использование Ньютоном присловия в начале текста называют «непродуманным, но действенным» в общей композиции, предполагающей «убедительное утверждение веры». Слово «благодать» использовано в следующем абзаце три раза, что подтверждает автобиографию духовного роста Ньютона, а также очевидно свидетельствует о трепетном отношении Ньютона к своим прихожанам. Принцип спасения по благодати является не столько отличительным признаком богословия Реформации, сколько вообще уникальной характеристикой христианства в понимании спасения. Библия утверждает, что Бог милостив к недостойным, которые не делают, что могли бы делать, которым нечем оправдать себя, которые могут только взывать: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику!». И потом получают то, чего никогда не могли бы заслужить.

Из цикла Библии

…И пришел царь Давид, и стал пред лицем Господним, и сказал: кто я, Господи Боже, и что такое дом мой, что Ты так возвысил меня? Но и этого ещё мало показалось в очах Твоих, Боже; Ты возвещаешь о доме раба Твоего вдаль, и взираешь на меня, как на человека великого, Господи Боже!

1-й Паралипоменон 17:16—17

Текст основан на отрывке из 1-й Паралипоменон 17:16—17 — это благодарственная молитва царя Давида, узнавшего, что Господь избрал его и его дом среди всех остальных. Ньютон видел себя грешником Давидом, незаслуженно избранным Богом. Считается, что гимн был написан на основе проповеди, которая проводилась в первый день 1773 года и основывалась как раз на этом отрывке. Тогда в январе 1773 года Ньютон прочёл проповедь, в которой выразил признательность наставничеству Бога. Ньютон считал, что Бог вовлечён в повседневные жизни всех христиан, возможно, не подозревающих об этом. Он также был убеждён, что мирное долготерпение ежедневных жизненных испытаний дарует вечную жизнь в раю. Некоторые христиане интерпретируют это как предсказание Иисуса Христа, явившемуся к потомку Давида и обещавшему Богу спасение для всех людей. По мнению Ньютона, неисправимые грешники были «ослеплены богом этого мира». Причисляя себя к числу этих грешников, Ньютон говорил: «Милосердие настигло нас не только незаслуженно, но и нежеланно… наши сердца не позволяли допустить его, до тех пор пока Он не преодолел нас силой своей благодати».

Уильям Фиппс в своей книге «Аннотируемая антология гимнов» и Джеймс Бэскер интерпретировали первую строфу «Amazing Grace» как свидетельство осознания Ньютоном того, что его участие в работорговле было ничтожным, возможно, представляя более широкое понимание побуждений Ньютона. Ньютон объединил силы с человеком по имени Уильям Уилберфорс, членом британского парламента, совместно с которым начал парламентскую кампанию по отмене работорговли в Великобритании (закон об отмене рабства «Удивительная лёгкость»). Несмотря на то, что в 1780-е годы Ньютон покинул Олни и стал убеждённым аболиционистом, он никогда не связывал «Amazing Grace» со своими антирабовладельческими чувствами. Последняя проповедь, прочтённая Ньютоном в Олни, была посвящена тому, что избавление от отчаяния, безнадёжности и мучительной неудовлетворённости собой возможно. Стив Тёрнер, автор книги «Amazing Grace: история любимой песни Америки», предполагает, что Ньютон мог относить слова этой проповеди к своему близкому другу Куперу, страдавшему от неустойчивого душевного состояния.

Текст

Amazing Grace

Amazing grace! How sweet the sound, That saved a wretch like me! I once was lost but now I am found Was blind, but now I see. ’Twas grace that taught my heart to fear, And grace my fears relieved; How precious did that grace appear The hour I first believed! Through many dangers, toils, and snares, We have already come; ’Tis grace hath brought me safe thus far, And grace will lead me home. The Lord has promised good to me, His word my hope secures; He will my shield and portion be As long as life endures. Yes, when this flesh and heart shall fail, And mortal life shall cease, I shall possess, within the veil, A life of joy and peace. The earth shall soon dissolve like snow, The sun forbear to shine; But God, who called me here below, Will be forever mine. When we've been there ten thousand years, Bright shining as the sun, We've no less days to sing God's praise Than when we'd first begun.

О, благодать, спасён тобой Я из пучины бед; Был мёртв и чудом стал живой, Был слеп и вижу свет. Сперва внушила сердцу страх, Затем — дала покой. Я скорбь души излил в слезах, Твой мир течёт рекой. Прошёл немало я скорбей, Невзгод и чёрных дней, Но ты всегда была со мной, Ведёшь меня домой. Словам Господним верю я, Моя вся крепость в них: Он — верный щит, Он — часть моя Во всех путях моих. Когда же плоть моя умрёт, Придёт борьбе конец, Меня в небесном доме ждёт И радость, и венец. Земля истает словно снег, Иссякнет солнца свет, Тобой призвавшим меня здесь, Навеки я согрет. Пройдут десятки тысяч лет, Забудем смерти тень, А Богу так же будем петь, Как в самый первый день.

Мелодия

Популяризация гимна

Распространение

По словам Уильяма Рейнолдса, профессора церковной музыки Южнозападной Баптистской богословской семинарии, основную роль в популяризации гимна «Amazing Grace» сыграл музыкант-любитель, баптист Роберт Х. Коулман, и с тех пор гимн зазвучал так, как звучит сегодня. Коулман, живший в Далласе, был основным редактором и автором сборников гимнов в начале XX века. В период с 1909 по 1939, по словам Рейнолдса, Коулман опубликовал 33 сборника, специально приспособленных для общего пения. В эти сборники входил и гимн «Amazing Grace». Коулман занимался не только редактированием, но и изданием гимнов. До и после Первой мировой войны он также нёс служение музыкального руководителя на ежегодных конгрессах Южной и Северной Баптистских Конвенций. Несмотря на то, что мелодия этого гимна имеет английское происхождение, в Англии он довольно долгое время оставался забытым, зато «Amazing Grace» пользовался популярностью в США. С середины XX века гимн завоевал мировую известность, которая может объясняться тем, что гимн впервые связал понятие с доктриной о спасении по благодати, направленной на заботу о жизни каждого человека. Более 60 гимнов, написанных Ньютоном и Купером, были переизданы и включены в британские псалтыри и журналы, однако именно «Amazing Grace» переиздан не был. Гимн появился лишь однажды в псалтыре 1780 года, изданный под редакцией Селины Хастингс, графини Хантингдон. Известный филолог Джон Джулиан в своей книге 1892 года «Словарь гимнологии» прокомментировал, что за пределами США песня долгое время оставалась неизвестна. По мнению Джулиана, это свидетельствует о том, что «Amazing Grace» был «далёк от того, чтобы служить примером наиболее успешной работы Ньютона». В период между 1789 и 1799 годами в США было издано четыре изменённых варианта гимна Джона Ньютона, написанных специально для баптистов и конгрегационалистов, а в 1830 году стихи Ньютона также включили в свои псалтыри пресвитериане и методисты.

Наибольшее влияние гимн было оказано в XIX столетии в городах США. Это время было связано с периодом Второго «Великого религиозного пробуждения» (иногда называемого «Второй американской революцией», 1795—1830) и развитием новой системы нотной записи — «узорные ноты» (англ. shape note), сочетавшей принцип сольмизации и рисунка или узора каждого звука тетрахорда. Колоссальное религиозное движение было отмечено ростом высокой популярности церквей, а также проявлением особого интереса к духовному миру человека. Беспрецедентные сборы тысяч людей посетили загородные кампус лагеря, желая испытать на себе спасение человеческой души. Это время характеризовалось усилением, на фоне общего обмирщения сознания, борьбы представителей многочисленных (преимущественно протестантских) религиозных групп за влияние на души своих сограждан. В подобных условиях люди стремившиеся определить свою вероисповедную принадлежность, если она не была им безразлична, сталкивались с определёнными трудностями. Следует отметить также и то, что немалое число обывателей оставалось либо индифферентными к религии, либо было предрасположено к крайне вульгаризированным формам религиозности, веря в самые нелепые предрассудки. На рубеже веков второе великое пробуждение коснулось границ Кентукки и Огайо. Собрания в лагерях ширились по всему региону, включая самую большую феерию в 1801 году в Кейн-Ридже, Кентукки, к северо-востоку от Лексингтона. Барьеры между конфессиями сминались, и призыв к борьбе, за которым последовало обращение верующих, ослабил традиционную теологию выбора. По мере того как проходили месяцы, некоторые проповедники, особенно среди пресвитериан, стали благосклонно относиться к вселенскому оттенку. Проповедование не было отвлечённым и общим, а носило конкретику и было направлено на спасение грешника от искушения и отступления от веры. В проповедях и песнях того времени часто использовали повторение определённых слов для того, чтобы донести написанное до малообразованных людей необходимость отказа от греховных деяний. Подтверждения и свидетельства этого стали основной темой молитвенных собраний, во время которых участник конгрегации, так же как и любой желающий, мог задуматься об отказе от грешной жизни и благочестия и мира. «Amazing Grace» стал одним из многих гимнов того времени, в котором основной акцент делался на ярость праведных пылких проповедей. Следует также отметить, что в мотиве гимне был использован современный стиль, заимствованный из других ранее известных гимнов, авторы которых придерживались простоты и повтора.

Английский	Русский перевод
Amazing grace! How sweet the sound That saved a wretch like me. I once was lost, but now am found, Was blind but now I see. Shout, shout for glory, Shout, shout aloud for glory; Brother, sister, mourner, All shout glory hallelujah.	Поразительная Благодать! Как сладок звук, Который спас столь жалкого человека как я! Однажды я был потерян, теперь же я нашёлся, Был слеп, а теперь вижу. Слава! Аллилуйя! Он Царь! Слава! Аллилуйя! Он Царь! Брат, сестра, кающийся грешник, Все воспевают славу Его! Аллилуйя!

В 1800 году впервые появился формат, рассчитанный на учащихся музыкальных школ. Новый формат включал в себя всего четыре звука, символизирующих основную музыкальную гамму: fa-sol-la-fa-sol-la-mi-fa. Каждый звук сопровождался примечанием, и позже получил известность как «узорные ноты». Метод был очень удобен для преподавателей, и вскоре быстро распространился в большинстве образовательных учреждений Запада и Юга. Большая часть музыки в те годы была религиозной, однако коллективное исполнительство не преследовало никаких духовных целей. Религиозные организации либо не могли предоставить музыкальный аккомпанемент, либо отклоняли его из-за чересчур простого кальвинистского смысла, поэтому песни исполнялись в формате а капелла.

Мелодия «Новой Британии»

На тот момент, когда Джон Ньютон написал гимн, точное происхождение музыки к нему было неизвестно. В те годы музыкальные сборники не включали музыку к гимнам, а представляли собой небольшие книги религиозной поэзии. Первый случай исполнения «Amazing Grace» в сочетании с музыкой, был зафиксирован в 1808 году. Тогда гимн впервые появился на страницах одного из британских псалтырей и назывался «Harmony Grove». Музыка этого гимна напоминала ранее известный гимн Исаака Уоттса — «Земля непорочного наслаждения», написанным в 1790 году. Позднее слова гимна «Amazing Grace» были положены на мелодию «Новая Британия» Уильямом Уолкером. Эта редакция гимна была опубликована в сборнике «Южная гармония» 1835 года. Настоящие автор и название этой мелодии неизвестны, Уолкер сам назвал мелодию «Новая Британия», никак не обосновав своё решение. Традиционная мелодия была объединена с двумя песнями, впервые опубликованными в 1829 году в песеннике «Columbian Harmony». Песни назывались «Gallaher» и «St. Mary», текст которых написали Чарльз Спилмен и Бенджамин Шоу. Спилмен, родом из Кентукки, сочинял музыку в духовных целях, наиболее подходящих для общественного вероисповедания и возрождений. Большинство мелодий были изданы ранее, но «Gallaher» и «St. Mary» изданы не были. Много лет спустя в 1831 году был издан песенник «Virginia Harmony», ставший первым песенником с музыкой, появившимся в печати вплоть до 1990 года пока один из исследователей не опубликовал «Columbian Harmony». Происхождение музыки к этому гимну до сих пор является популярным вопросом для исследования теологами. Предполагается, что народная баллада может иметь шотландское происхождение, потому как многие из новых жителей Кентукки и Теннесси были иммигрантами из Шотландии. Также существует предположение, что музыка к гимну могла быть написана в Виргинии или в Южной Каролине, либо на родине Уильяма Уолкера. По словам Уильяма Рейнолдса, "текст гимна и мелодия «Новая Британия» широко известны и сегодня, поскольку это песнопение считается «неофициальным гимном Америки». До наших дней сохранилась полная коллекция гимнов и музыки Уолкера. Каждый экземпляр этой коллекции пользовался широкой популярностью среди слушателей, и в США было продано приблизительно 600 000 копий, в то время как общее число населения в стране составляло приблизительно 20 миллионов человек. Другой песенник был выпущен в 1844 году и назывался «Священный песенник Арфы». В песенник была также добавлена вокальная партия, заменившая звучание музыкального инструмента. Стив Тёрнер так описал музыку к гимну:

Эта музыка подобна браку, заключённому на небесах… Музыка на фоне «изумительный» вызывает ощущение благоговения. Музыка на фоне «благодать» кажется грациозной. Воскрешение в момент исповеди, как если бы автор открыто вышел к публике и сделал смелую декларацию, что не может идти ни в какое сравнение со смелостью признать собственную слепоту.

— Turner, Steve. Amazing Grace: The Story of America’s Most Beloved Song.

Другой куплет гимна встречается в романе 1852 года, написанном Гарриет Бичер-Стоу — «Хижина дяди Тома». Первые три куплета символически исполняет главный герой книги, Том, в минуты глубокого душевного кризиса. Стоу также включила в пение своего персонажа ещё один куплет, авторство которого не принадлежит Ньютону. Этот текст был известен в афроамериканском обществе на протяжении почти 50 лет. Позднее, именно этот куплет был добавлен в гимн баптистами, который можно услышать в сегодняшнем его исполнении четвёртого, финального куплета, начинающегося словами «Пройдут десятки тысяч лет». Впервые этот четвёртый куплет появился в сборнике под названием «Духовные песнопения», издании Экселла 1910 года. Добавление четвёртого куплета подразумевает, что авторство всех четырёх куплетов принадлежит Ньютону. Однако именно этот куплет, автор которого неизвестен, ранее присутствовал в гимне «Иерусалим, мой дом родной», но где именно Экселл нашёл эти слова и почему добавил именно их, также неизвестно. Впервые этот гимн был опубликован в книге 1790 года под названием «Коллекция священных баллад»:

Английский	Русский перевод
When we’ve been there ten thousand years, Bright shining as the sun, We’ve no less days to sing God’s praise, Than when we first begun.	Пройдут десятки тысяч лет, Забудем смерти тень, А Богу так же будем петь, Как в самый первый день.

«Amazing Grace» стал символическим гимном религиозного движения США. «Amazing Grace» с музыкой «Новой Британии» вошёл на страницы нескольких псалтырей, предназначенных специально для чтения солдатам, испытавших страх перед реальной и неизбежной смертью. В те годы религиозные услуги в вооружённых силах были вполне обычным явлением.. Специалисты отмечают, что часть отрывков из текста гимна являются своеобразным отражением американской истории. Таким образом, слова гимна «Прошёл немало я скорбей, невзгод и чёрных дней» (англ. «dangers, toils, and snares»), явились горьким пророчеством для американцев, переживших Гражданскую войну 1861—1865 годов.

Дальнейшая судьба гимна

Записанные версии

«Amazing Grace»
Сингл Джуди Коллинз
Сторона «А»	Amazing Grace
Сторона «Б»	I Pity the Poor Immigrant
Выпущен	1970
Формат	7″
Записан	1969
Жанр	блюз-рок, фолк-рок
Длительность	2 мин. 11 с.
Продюсер	Марк Абрамсон
Композитор	Джон Ньютон
Лейбл	«Elektra Records» США США
Места в чартах
5 (Великобритания) 15 (США) 26 (Нидерланды)
Хронология синглов Джуди Коллинз
««Someday Soon»/«My Father» (1969)» «Amazing Grace» (1970) ««Open the Door» (1972)»

С появлением записи музыки на магнитофонную плёнку и радио, «Amazing Grace» изменил стандарт от религиозного гимна до госпел-композиции. По статистке онлайновой музыкальной базы данных «Allmusic» по состоянию на ноябрь 2009 года записано 5500 версий песни «Amazing Grace». Ставший символическим для Америки гимн «Amazing Grace» особенно полюбился чернокожими госпел-исполнителями, такими как Х. Р. Томлин и Д. М. Гейтс. Афроамериканцы видели в гимне острый смысл ностальгии по ушедшему времени. В период с 1940-х по 1950-е песню записали исполнители блюза и госпела. Как правило, в своих песнях исполнители отдавали дань памяти пожилым родственникам, воспевая семейные корни и традиции, заложенные поколениями. С музыкальным сопровождением песня была впервые записана в 1930 году скрипачом Фиддином Джоном Карсоном, а в 1922 году гимн исполнил хоровой коллектив «Sacred Harp Choir». Эта запись позднее вошла в каталог «Okeh Records», включивший историю звукозаписей, сделанных на лейбле в период с 1926 по 1930 год. В основном эти записи были сделаны в жанрах блюза и джаза. В записи был использован мотив национального гимна — «At the Cross», не связанного с мелодией «Новой Британии». Специалисты отмечают, что основная особенность гимна «Amazing Grace» состоит прежде всего в том, что гимн олицетворяет сразу несколько стилей народной музыки, и может рассматриваться музыковедами в качестве примера, иллюстрирующего такие музыкальные приёмы, как «выстрочивание» (англ. lining out), сложившаяся в начале XVII века в Англии и Америке практика пения псалмов и гимнов, когда священник, пропевая или проговаривая каждую строчку псалма или гимна, направлял общинное пение, а также такого приёма, как «вопрос-ответная форма пения» (англ. call and response) — древний, архаический принцип пения, широко распространённый в африканской народной и культовой музыке, представляющий собой диалог между солистом (проповедником) и ансамблем или хором (прихожанами). Оба приёма стоят у истоков духовной музыки как белокожих, так и чернокожих исполнителей.

В 1960-е с появлением политического движения за гражданские права афроамериканцев и оппозиции против войны во Вьетнаме, песня приобрела социально-политический контекст. Одна из наиболее известных и признанных исполнительниц госпела Махалия Джексон записала «Amazing Grace» в 1947 году. Песня в её исполнении часто транслировалась по радио и оказала огромное влияние на музыку 1950—1960-х годов. Махалия исполнила «Amazing Grace» в поддержку партии демонстрантов за гражданские права, объяснив своё решение тем, что так она «придала ощущение магической защиты от опасности, передав заклинание ангелов, спустившихся с небес». Певица неоднократно исполняла гимн во время общественных выступлений, таких как её выступление в Карнеги-холл. Джеймс Бэскер утверждает, что большинство афроамериканцев называет гимн «образцовым негритянским спиричуэлом», считая, что его прослушивание вызывает у слушателя особое чувство радости, которое может испытывать человек, будучи освобождённым от неволи и житейских страданий. Энтони Хейлбут, автор книги «Звучание госпела», утверждает, что слова гимна «прошёл немало я скорбей, невзгод и чёрных дней» являются «прямым доказательством» печального опыта афроамериканцев.

Известная исполнительница фолк-музыки Джуди Коллинз записала песню в конце 1960-х. Время было связано с периодом самоанализа контркультуры. В те годы устраивались дискуссионные встречи-семинары, посвящённые проблемам идеологии контркультуры. Во время одной из таких встреч Джуди впервые исполнила гимн «Amazing Grace». Позднее певица вспоминала, что исполнила в тот день «Amazing Grace» только потому, что это была единственная песня, слова которой были известны всем участниками встречи. Коллинз называла гимн своеобразным талисманом, считая, что песня оказывает особое эмоциональное воздействие на демонстрантов, свидетелей, а также на представителей закона, выступавших против демонстраторов за гражданские права. Певица пришла к этому выводу вскоре после случая, произошедшего во время одной из общественных демонстраций, проходившей в Миссисипи, в 1964 году. Ведущая демонстрации Фэнни Лоу Хэмер напевала гимн «Amazing Grace». К тому времени когда Коллинз записала гимн в 1960-е годы, певица признавалась, что песня «перевернула» её жизнь. Позднее продюсер Коллинз предложил певице включить эту запись в альбом «Whales & Nightingales» (1970). Запись песни проходила в церкви святого Пола, часовне Колумбийского университета, наиболее подошедшей для акустики. В версии Коллинз можно услышать хоровое исполнение певцов-любителей (а капелла), большинство из которых являются близкими друзьями певицы. Коллинз, известная своей привязанностью к алкоголю, утверждала, что исполнение религиозного гимна «исцелило» её. Джуди всегда связывала песню с войной во Вьетнаме, использовав её в качестве катарсиса для своей оппозиции:

Я не знала, как ещё выразить своё негативное отношение к войне во Вьетнаме. Я маршировала, голосовала, посещала тюрьмы во время политических выступлений и работала на кандидатов, в которых верила. Но война по-прежнему бушевала. Не было ничего, что можно было бы сделать, и тогда я решила… спеть «Amazing Grace».

— Collins, Judy. Singing Lessons: A Memoir of Love, Loss, Hope, and Healing.

Когда песню начали транслировать по радиостанциям, она вскоре очень полюбилась радиослушателям, и многие из них даже просили её выпуска в эфир. В американском хит-параде «Billboard Hot 100» песня достигла позиции #15 и не покидала строчки хит-парада в течение 15 недель. В хит-парадах Великобритании песня лидировала в период между 1970 и 1972 годом, достигнув максимальной позиции #5, и оставаясь в списках около 75 недель. Спустя два года после выпуска сингла Коллинз, песню записал оркестр старшего шотландского полка Британской армии «Royal Scots Dragoon Guards», впервые исполнивший песню на волынках в британском радиоэфире. Это один из лучших военных оркестров волынщиков Шотландии, прославившийся своими совместными трудами с Полом Маккартни, Марком Нопфлером, а также многими рок- и поп-звёздами Великобритании и Голливуда. Запись в исполнении оркестра представляла собой инструментальную версию песни Джуди Коллинз: запись начинается с вводной партии волынки, на фоне которой одиноко звучит голос певицы, сопровождаемый игрой ансамбля волынщиков, рожков и трубы. В британском музыкальном хит-параде «UK Singles Chart» композиция достигла лидирующей позиции — #1, не покидая строчки хит-парада на протяжении 24 недель. В музыкальных хит-парадах США песня достигла позиции #11. К 2002 году стала самой продаваемой инструментальной в британской истории, однако и вызвала жаркую международную полемику в связи с тем, что в оркестре также появилась волынка. Руководитель ансамбля «The Royal Scots Dragoon Guards» был приглашён в Эдинбургский замок и подвергнут суровой критике за то, что включили в своё исполнение звучание волынки.

В течение трёх минут, пока звучит песня, все свободны. Только она, как никто другой, освобождает человека и его душу.

Джонни Кэш, 1990

«Amazing Grace» также записали Арета Франклин и Род Стюарт. Арета записала песню в 1972 году, включив её в одноимённый альбом. Этот альбом был удостоен 2-кратной платины и премии «Грэмми». Род Стюарт записал песню в ноябре 1970 года. Запись вошла в альбом «Every Picture Tells a Story». Версии обоих артистов получили известность, что гарантировало популярность песни в будущем. Песню также записал известный кантри-исполнитель Джонни Кэш. Эта запись вошла в студийный альбом музыканта 1975 года «Sings Precious Memories». Кэш посвятил запись памяти своего старшего брата Джека, убитого в результате несчастного случая в тюрьме, где отбывали наказание оба брата в детские годы, когда семья жила в Арканзасе. Семейство Кэш часто исполняли этот гимн во время работ на христианских хлопковых плантациях уже после смерти Джека. Джонни часто исполнял песню во время своих выступлений в тюрьмах.

В Библиотеке Конгресса США хранится коллекция, насчитывающая более 3000 версий «Amazing Grace». Наиболее современными среди них записи таких поп-групп и сольных исполнителей, как Сэм Кук и группа «The Soul Stirrers» (1963), «The Byrds» на альбоме «Live at Royal Albert Hall 1971» (1970), Элвис Пресли на альбоме «He Touched Me» (1971), Скитер Дэвис на альбоме (1972), «Amazing Rhythm Aces» на альбоме «Stacked Deck» (1975), Вилли Нельсон на альбоме «The Sound in Your Mind» (1976) и «The Lemonheads» на альбоме «Hate Your Friends» (1992). Ведущая солистка группы «Boney M.» Лиз Митчелл по традиции открывает им каждый свой концерт, поскольку является убеждённой христианкой. На фестивале «Вудсток» в 1969 году гимн исполнил Арло Гутри.

Влияние на поп-культуру

«Amazing Grace» стал неотъемлемой частью американской культуры. Песня часто исполняется на общественных мероприятиях и используется для различных маркетинговых кампаний. Гимн стал саундтреком к таким художественным фильмам, как «Ресторан Алисы», «Дочь шахтёра» и «Силквуд». В 2006 году в прокат вышел фильм с одноимённым названием, рассказавший о событиях из жизни одного из основателей движения за отмену рабовладения в Великобритании, Уильяма Уилберфорса. В популярном телесериале «Симпсоны» (серия «Home Sweet Homediddly-Dum-Doodily») семья Фландерсов исполняет гимн. В фильме 1982 года «Звёздный путь 2: Гнев Хана» гимн используется в качестве контекста христианской символики в память о смерти Спока. В популярном мультсериале «Бэтмен» (эпизод «Человек, который убил Бэтмена») персонаж Харли Квинн исполняет «Amazing Grace» в сцене похорон Бэтмена и Сида. В фильме «Полицейский из Беверли-Хиллз 3» на похоронах инспектора Тодда, шефа главного героя, «Amazing Grace» исполняет никто иной как Эл Грин, выдающийся соул- и госпел-вокалист. Именем «Amazing Grace» был назван персонаж популярного комикса «Супермен», суперзлодейка Amazing Grace. В 12 фильме, снятом по популярному в Японии аниме сериалу "Детектив Конан" "Партитура вызывающая ужасающий трепет" (Full Score of Fear) "Amazing Grace" - одна из ведущих музыкальных тем, и исполняется персонажем - оперной певицей, потерявшей жениха в автокатастрофе. Согласно фильму, эта песня помогла пережить ей горе и простить виновных, а также дважды помириться главным героям.

По словам теолога из Стар Трека, гимн чаще всего воспринимается слушателями как «похоронная музыка». С 1954 года, когда к инструментальной мелодии «Новой Британии» был добавлен орган, «Amazing Grace» стал всё чаще ассоциироваться с похоронами и поминальными службами. Гимн несёт колоссальную смысловую нагрузку, придавая надежду и мужество людям, перенёсших трагедию. Мэри Рурк и Эмили Гватми отмечают, что широкая популярность сделала песню «государственным духовным гимном». «Amazing Grace» звучала в память о таких национальных трагедиях США, как катастрофа шаттла «Челленджер», теракт в Оклахома-Сити и теракты 11 сентября 2001 года.

Современные интерпретации

В последние годы слова гимна были существенно изменены в религиозных изданиях с целью приуменьшить смысл противоречивого чувства ненависти человека по отношению к самому себе. Таким образом, вторая строфа гимна «Как сладок звук, который спас столь жалкого человека как я!» была заменена на строку «Как сладок звук, который спас и сделал меня сильнее», а слова «спас душу такого человека как я» заменены на «спас и освободил меня». Кэтлин Норрис в своей книге «Amazing Grace: словарь веры» называет это изменение, более свойственным «убогим англичанам», написавших текст, удачно заменивший «смехотворно слабый» оригинал. Однако наиболее вероятной причиной этих изменений могли послужить искажённые интерпретации о значении несчастья и благодати. Ньютон, считавший себя неисправимым грешником, неспособным изменить свою жизнь или искупиться без помощи Бога. После нескольких месяцев изнурительных работ в Сьерра-Леоне, где Ньютон в течение долгого времени пробыл невольником, ощущение того, что он жалкий изгой, не заслуживающий прощения, ещё более усилилось. Когда Ньютон встал на путь духовного совершенствования, его внутренний мир существенно обогатился. Чтобы защититься от собственной гордыни и забывчивости, Джон Ньютон собственноручно написал на карнизе камина в своём кабинете: «И помни, что ты был рабом в земле Египетской, но Господь, Бог твой, вывел тебя оттуда рукою крепкою…» (Второзаконие 5:15).

Общее понимание искупления людских грехов перед Христом и человеческой самооценки активно изменялось ещё со времён Ньютона. С 1970-х годов авторы книг по психотерапии и самопомощи, выдвинули гипотезу о том, что благодать является врождённым качеством всех людей, которые должны сами обнаружить в себе его. В отличие от видения Ньютона, уверенного в том, что духовная нищета — это качество, являющееся ничем иным как сознательным грехом и отдалённостью от Бога, духовная нищета, с точки зрения психологов, означает препятствие физической, социальной и духовной природе, не позволяющей охватить всё великолепие божественной благодати, счастья, или морального удовлетворения. Брюс Хиндмарш предполагает, что светская популярность «Amazing Grace» может объясняться отсутствием в тексте какого-либо прямого упоминания о Боге, а также тем, что текст гимн говорит о способности человека совершенствовать себя самостоятельно без божественного вмешательства. Специалисты отмечают, что «благодать» в понимании Джона Ньютона имела более точное и более ясное значение для слушателей.

Существует мнение, что гимн обладает особой энергетикой, способной оказывать мощное психологическое воздействие на всех его слушателей. Этот вопрос был подробно исследован журналистом Биллом Мойерсом в документальном фильме, выпущенном в 1990 году. Идея к созданию фильма у Мойерса появилась после посещения Линкольн-центра, аудитория состояла преимущественно из христиан и иноверцев. Именно тогда Мойерс заметил, что гимн оказал равное влияние на всех присутствующих. В процессе работы над фильмом и поиска необходимых материалов, Мойерс взял интервью у Джуди Коллинз, Джонни Кэша, оперной певицы Джесси Норман, исполнительницы фолк-музыки Жин Ричи и её семьи, участников хорового коллектива «Sacred Harp» и заключённых тюрьмы «Huntsville Unit» в штате Техас. Коллинз, Кэш и Норман не поддержали мнения о том, что музыка и текст гимна обладают особой энергетикой. Однако Джесси Норман, исполнившая гимн на рок-концерте, посвящённом семидесятилетию со дня рождения Нельсона Манделы, отметила: «Я не знаю, обладает ли этот текст какой-то особой энергетикой, не знаю, действительно ли он настолько сильно трогает многих людей, знаю лишь то, что это мелодия, которая известна всем». Мойерс также взял интервью у одного из заключённых тюрьмы «Huntsville Unit». В интервью заключённый признался Мойерсу, что второй куплет гимна, начинающийся со слов «Сперва внушила сердцу страх, затем — дала покой», вселил в него чувство непреодолимого страха, заставив задуматься над тем, что ему, возможно, уже никогда не удастся изменить собственную жизнь, проходящую в одиночестве, в местах лишения свободы. Госпел-певица Марион Уильямс говорит о гимне: «Это именно та песня, которая трогает всех». По словам другой популярной исполнительницы фолк-музыки Джоан Баэз, «Amazing Grace» является одной из наиболее любимых песен её слушателей. Певица признавалась, что никогда не подозревала о том, что «Amazing Grace» является религиозным гимном.

Согласно «Словарю американской гимнологии», гимн включён более чем в тысячу псалтырей и рекомендован для «случаев отправления церковных обрядов, в момент которых молящийся должен с радостью признать, что наши души спасены только божественной благодатью». Гимн даёт твёрдое уверение в прощении грехов.

Литература

• Aitken, Jonathan. John Newton: From Disgrace to Amazing Grace. — Crossway Books, 2007. — ISBN 1581348484.
• Basker, James. Amazing Grace: An Anthology of Poems About Slavery, 1660—1810. — Yale University Press, 2002. — ISBN 0300091729.
• Benson, Louis. The English Hymn: Its Development and Use in Worship. — The Presbyterian Board of Publication, Philadelphia, 1915.
• Bradley, Ian (ed.). The Book of Hymns. — The Overlook Press, 1989. — ISBN 0879543462.
• Brown, Tony; Kutner, Jon; Warwick, Neil. Complete Book of the British Charts: Singles & Albums. — Omnibus, 2000. — ISBN 0711976708.
• Bruner, Kurt; Ware, Jim. Finding God in the Story of Amazing Grace. — Tyndale House Publishers, Inc., 2007. — ISBN 1414311818.
• Chase, Gilbert. America’s Music, From the Pilgrims to the Present. — McGraw-Hill, 1987. — ISBN 025200454X.
• Collins, Judy. Singing Lessons: A Memoir of Love, Loss, Hope, and Healing. — Pocket Books, 1998. — ISBN 067102745X.
• Julian, John (ed.). A Dictionary of Hymnology. — Charles Scribner’s Sons, New York, 1892.
• Martin, Bernard. John Newton: A Biography. — William Heineman, Ltd., London, 1950.
• Martin, Bernard and Spurrell, Mark, (eds.). The Journal of a Slave Trader (John Newton). — The Epworth Press, London, 1962.
• Newton, John. Thoughts Upon the African Slave Trade. — Samuel Whiting and Co., London, 1811.
• Newton, John. The Works of the Rev. John Newton Late Rector of the United Parishes of St. Mary Woolnoth and St. Mary Woolchurch Haw, London: Volume 1. — Nathan Whiting, London, 1824.
• Noll, Mark A.; Blumhofer, Edith L. (eds.). Sing Them Over Again to Me: Hymns and Hymnbooks in America. — University of Alabama Press, 2006. — ISBN 0817315055.
• Norris, Kathleen. Amazing Grace: A Vocabulary of Faith. — Riverhead, 1999. — ISBN 1573220787.
• Patterson, Beverly Bush. The Sound of the Dove: Singing in Appalachian Primitive Baptist Churches. — University of Illinois Press, 1995. — ISBN 0252021231.
• Porter, Jennifer; McLaren, Darcee (eds.). Star Trek and Sacred Ground: Explorations of Star Trek, Religion, and American Culture. — State University of New York Press, 1999. — ISBN 058529190X.
• Rourke, Mary; Gwathmey, Emily. Amazing Grace in America: Our Spiritual National Anthem. — Angel City Press, 1996. — ISBN 1883318300.
• Stowe, Harriet Beecher. Uncle Tom’s Cabin, or Life Among the Lowly. — R. F. Fenno & Company, New York City, 1899.
• Turner, Steve. Amazing Grace: The Story of America’s Most Beloved Song. — HarperCollins, 2002. — ISBN 0060002190.
• Watson, J. R. (ed.). An Annotated Anthology of Hymns. — Oxford University Press, 2002. — ISBN 0198269730.
• Whitburn, Joel. Joel Whitburn’s Top Pop Singles, 1955—2002. — Record Research, Inc., 2003. — ISBN 0898201551.

Ссылки

• [memory.loc.gov/diglib/ihas/html/grace/grace-home.html Коллекция Библиотеки Конгресса США — Amazing Grace]  (англ.)
• [www.mkheritage.co.uk/cnm/collection_galleries/collection_items_html/OLNCN_65.html Музей имени Уильяма Купера и Джона Ньютона] в Олни, Англия  (англ.)
• [www.markrhoads.com/amazingsite/index.htm Amazing Grace: ранняя антология мелодий американских церковных гимнов]  (англ.)
• [www.texasfasola.org/biographies/johnnewton История Джона Ньютона]  (англ.)

Видео

• [www.youtube.com/watch?v=ZJg5Op5W7yw Махалия Джексон — Amazing Grace]
• [www.youtube.com/watch?v=jkLXOWimMY8 The Royal Scots Dragoon Guards — Amazing Grace]
• [www.youtube.com/watch?v=FcZrXZx3hO4 Джоан Баэз — Amazing Grace]
• [www.youtube.com/watch?v=cnJtsW-uFc4 Арета Франклин — Amazing Grace]
• [www.youtube.com/watch?v=UtgThiDE4YE Долли Партон — Amazing Grace]
• [www.youtube.com/watch?v=HsCp5LG_zNE Celtic Woman — Amazing Grace]

Отрывок, характеризующий О, благодать

– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.