О закрой свои бледные ноги

Поделись знанием:
(перенаправлено с «О, закрой свои бледные ноги»)
Перейти к: навигация, поиск

«О закро́й свои бле́дные но́ги» — знаменитый моностих (однострочное стихотворение) Валерия Брюсова. Единственная строка стихотворения заканчивается точкой, запятая после «О» отсутствует (хотя и при цитировании, и при перепечатке этого текста зачастую в нём появлялись запятая после «О» и восклицательный знак в конце).





Публикация и отклик

Стихотворение было опубликовано в третьем выпуске редактировавшегося Брюсовым альманаха «Русские символисты», вышедшего летом 1895 года (с. 13). Это был первый оригинальный (не являющийся переводом) русский моностих, опубликованный за 90 лет (предыдущее однострочное стихотворение было опубликовано в 1804 году Д. И. Хвостовым).

Моностих Брюсова вызвал исключительно острую реакцию литературной критики. При этом, как писал впоследствии Ю. Н. Тынянов, «„Почему одна строка?“ — было первым вопросом, … и только вторым вопросом было: „Что это за ноги?“»[1]. Газетные рецензенты восприняли текст Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще — однострочное стихотворение неочевидного содержания виделось им наиболее концентрированным проявлением таких пороков символистской поэзии, как склонность к формальному эксперименту и невнятность смысла. Наибольший резонанс из критических откликов имела реплика Владимира Соловьёва: «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы»[2].

На этом фоне выделялся отзыв Василия Розанова, уделившего брюсовскому моностиху довольно много места в рецензии на книжную продукцию символистов, дважды (с разночтениями) напечатанной в периодике в 1896 году, а затем вошедшей в состав книги Розанова «Религия и культура» (1899): «Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой „поэзии“ <…> Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения <…> здесь открывается не сверху, идёт не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими. <…> Новый человек <…> все более и более разучается молиться: <…> его душа обращается только к себе. Все, что <…> мешает независимому обнаружению своего я, <…> для него становится невыносимо, <…> до тех пор, пока это я, превознесенное, изукрашенное, <…> на развалинах всех великих связующих институтов: церкви, отечества, семьи, не определяет себя <…> в этом неожиданно кратком, но и вместе выразительном пожелании: О закрой свои бледные ноги![3] Таким образом, Розанов первым предпринял попытку истолковать стихотворение Брюсова, обратившись в связи с этим к эротической сфере.

Объяснения и толкования

Брюсов посчитал необходимым объяснить свой творческий замысел в отношении этого стихотворения. В различных письмах и интервью 18951896 годов поэт неоднократно комментировал его. Характерно, что этот комментарий никак не прояснял содержания текста и был связан исключительно с его однострочной формой. В наиболее отчётливом варианте объяснения Брюсова выглядят так: «Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? — вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя всё то, что хотел сказать ему поэт?..» (интервью газете «Новости», ноябрь 1895 года)[4].

Другие толкователи и комментаторы стихотворения — особенно близкие к лагерю символистов — напротив, пытались проникнуть в суть стихотворения. Наиболее распространённой оказалась версия о религиозном подтексте брюсовского моностиха. По воспоминаниям К. Эрберга, Вячеславу Иванову Брюсов будто бы ответил в 1905 году на прямой вопрос о смысле текста: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию»[5]. Похожая версия принадлежит Вадиму Шершеневичу: «Он (Брюсов) мне рассказал, … что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего „бледные ноги“ распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка — начало поэмы об Иуде»[6]. Сходные соображения высказывают и некоторые другие мемуаристы. Однако сам Брюсов письменно или публично никогда ничего подобного не утверждал.

Дальнейшая судьба брюсовского моностиха

Стихотворение Брюсова помнилось спустя годы и десятилетия, хотя оценка и расстановка акцентов могла меняться. Максимилиан Волошин в 1907 году писал о нём с сожалением: этот текст «заслонил от неё (читающей публики) на много лет остальное творчество поэта. <…> Эта маленькая строчка была для Брюсова тяжёлым жёрновом в тысячи пудов…»[7] Напротив, Сергей Есенин в 1924 году, в неопубликованном некрологе Брюсову, вспоминал с явным сочувствием: «Он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым: О, закрой свои бледные ноги»[8].

Последующие публикации русских моностихов всегда вызывали в памяти читателей и критиков брюсовский образец формы. Принимали это во внимание и поэты. Очень характерно, например, что в следующей после Брюсова публикации моностихов в России — книге Василиска Гнедова «Смерть искусству» (1914), состоящей из 15 текстов, объём которых убывает от одной строки до одного слова, одной буквы и, наконец, чистой страницы, — первое однострочное стихотворение написано тем же трёхстопным анапестом, что и текст Брюсова, то есть представляет собой ритмическую цитату[9].

В посмертных изданиях Брюсова по инициативе его вдовы И. М. Брюсовой печатались, начиная с книги «Неизданные стихотворения» (1935), ещё несколько однострочных стихотворений. Однако происхождение их всех сомнительно.

Первоначальный автограф стихотворения

В большинстве изданий принята датировка знаменитого моностиха 3 декабря 1894 года. В записных книжках Брюсова за этот период, хранящихся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки[10], содержится автограф стихотворения, заметно отличающийся от того, к чему привыкли читатели. Страница открывается номером «XIII» (других аналогичных номеров на соседних страницах нет). Далее следует строка: Обнажи свои бледные ноги. Первое слово зачёркнуто, сверху над ним вписано: Протяни. Итоговый вариант — со словами О закрой — в автографе отсутствует. После единственной строки оставлено свободное место до конца страницы.

Такой вид автографа в брюсовских записных книжках, обычно заполнявшихся им очень плотно, по мнению Д. Кузьмина, может свидетельствовать только об одном: перед нами осколок незавершённого перевода. Брюсов начал переводить какое-то стихотворение, которое в иноязычной книге-источнике значилось под номером XIII, перевёл первую строку и, собираясь закончить позднее, оставил место для продолжения, которого не последовало. Несколько аналогичных строчек из незавершённых переводов встречаются в этой и других записных книжках Брюсова, и некоторые из них посмертно публиковались в качестве моностихов. Однако именно эта строка остановила на себе внимание Брюсова спустя примерно полгода, когда он просматривал свои записные книжки, отбирая тексты для публикации в очередном выпуске «Русских символистов», — и Брюсов принял решение опубликовать эту единственную строчку отдельно, при этом изменив её смысл на противоположный (строго говоря, именно в этот момент родилось знаменитое стихотворение, а прежде существовала только заброшенная строка неудавшегося перевода). Возможно, что на это решение Брюсова повлияло его знакомство с трактатом Макса Нордау «Вырождение», где в числе прочих примеров разрушительного влияния модернизма на культуру приводилось высказывание Теофиля Готье о том, что из всего Расина следовало бы оставить только одну прекрасную строку[11].

Напишите отзыв о статье "О закрой свои бледные ноги"

Примечания

  1. Ю. Н. Тынянов. Валерий Брюсов. // Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка. Статьи. — М., 1965. — С. 265.
  2. В. Соловьёв. Ещё о символистах. // Соловьёв В. С. Литературная критика. — М., 1990. — С. 152—153.
  3. В. В. Розанов. Сочинения: т. 1. Религия и культура. / Сост. и подг. т-та Е. В. Барабанова. — М., 1990. — С. 165—173.
  4. Н. Ашукин. Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах… — М., 1929. — С. 85.
  5. К. Эрберг. Воспоминания. / Публ. С. С. Гречишкина, А. В. Лаврова. // Ежегодник РО Пушкинского дома на 1977 г. — Л., 1979. — С. 124.
  6. В. Шершеневич. Великолепный очевидец. // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. / Сост. С. В. Шумихин, К. С. Юрьев. — М., 1990. — С. 456—457.
  7. М. Волошин. Лики творчества. — Л., 1989. — С. 409.
  8. С. А. Есенин. Валерий Брюсов. // Есенин С. А. Собрание сочинений: в 5 т. — М., 1962. — Т.5. — С.213.
  9. [magazines.russ.ru/arion/1996/2/arion6.html Д. Кузьмин. «Отдельно взятый стих прекрасен!»] // «Арион», 1996, № 2.
  10. ОР РГБ, ф. 386, ед. 14.5/1, л. 50.
  11. [rvb.ru/philologica/10pdf/10kuzmin.pdf Кузьмин Д. В. Моностих: между дописыванием дополнительного и отсечением лишнего] // Philologica, Vol. 10 (2013/2014), c. 47—48.

Литература

  • Кузьмин Д. В. [old.brusov.am/docs/Brusovskie_Chtenija2001/Article1_6.doc Моностихи Брюсова: факты и догадки] // Брюсовские чтения 1996 года. — Ереван: Лингва, 2001. — С. 63—67.
  • Иванова Е. В. «Бледные ноги» в судьбе Валерия Брюсова. // На рубеже двух столетий: Сборник в честь 60-летия А. В. Лаврова / Сост. Вс. Багно, Дж. Малмстад, М. Маликова. — М., 2009. — С. 288—294.

Отрывок, характеризующий О закрой свои бледные ноги

– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.