Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»

Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»
Создан	14 августа 1946 года
Язык оригинала	русский
Автор	Оргбюро ЦК ВКП(б)
Электронная версия в Викитеке

Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» — документ, принятый оргбюро ЦК ВКП(б) 14 августа 1946 года. Постановление затронуло судьбы отдельных периодических изданий, способствовало исключению Анны Ахматовой и Михаила Зощенко из Союза писателей СССР, вызвало широкий общественный резонанс. В 1988 году оно было признано ошибочным и отменено.

Предыстория

По данным исследователей, выходу постановления предшествовал ряд мероприятий, связанных с надзором за идеологической направленностью советских периодических изданий. Так, в 1943 году было принято постановление секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художественными журналами». В течение двух следующих лет внимание цензоров и партийных идеологов привлекли журнал «Знамя», опубликовавший повесть Андрея Платонова «Оборона Семидворья», поэму Евгения Долматовского «Вождь», рассказы Виктора Шкловского, и журнал «Октябрь», напечатавший автобиографическое произведение Михаила Зощенко «Перед восходом солнца». В августе 1945 года заместитель начальника управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александр Еголин направил докладную записку секретарю ЦК Георгию Маленкову, в которой указал, что на страницах журнала «Звезда» появились «проникнутые мотивами страдания» стихи Ольги Берггольц, Владимира Лившица, Михаила Дудина, а «Знамя» стало площадкой для произведения Александра Межирова, в котором «настойчиво повторяется» одна и та же тема: «В каком сражении я умру?».

В апреле 1946 года прошло заседание оргбюро, рассмотревшее вопрос о деятельности управления пропаганды. Иосиф Сталин, выступавший на этом мероприятии, сказал, что худшими советскими журналами являются «Новый мир» и «Звезда». Через несколько дней состоялось совещание идеологических работников; на нём секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов сообщил, что ряд критиков находится «на попечении у тех писателей, которых они обслуживают». Для формирования объективной картины следует привлечь к работе с управлением пропаганды «лиц, которых не стыдясь можно было бы выпустить на арену, и они будут властителями дум наших литераторов», отметил Жданов.

Реагируя на эти выступления, бюро Ленинградского горкома в июне 1946 года поменяло руководящий состав «Звезды»; ответственным редактором был назначен писатель Пётр Иосифович Капица, так и не приступивший к работе; одним из членов редколлегии стал Михаил Зощенко. Месяц спустя на страницах этого журнала был опубликован его детский рассказ «Приключения обезьяны», повествующий об убежавшей из зоосада мартышке и ранее уже печатавшийся в «Мурзилке». Автор произведения, по данным исследователей, не использовал своего «служебного положения»: июльский номер «Звезды» был скомпонован и подготовлен к печати прежним редактором издания.

Затем Жданову поступила докладная записка «О неудовлетворительном состоянии журналов „Звезда“ и „Ленинград“» от 7 августа 1946 года. Её авторы — начальник управления пропаганды и агитации ЦК Георгий Александров и его заместитель Александр Еголин — подготовили разбор «идеологически вредных и в художественном отношении очень слабых произведений», публиковавшихся в этих изданиях в течение двух лет. В их поле зрения попало «полное пессимизма» стихотворение Анны Ахматовой «Вроде монолога», в котором «действительность представляется мрачной, зловещей». Рассказ Зощенко «Приключения обезьяны» был расценён Александровым и Еголиным как «порочное, надуманное произведение»: «В изображении Зощенко советские люди очень примитивны. Автор оглупляет наших людей». В записке были также упомянуты «насыщенные чувством безысходной тоски» стихи Ильи Садофьева и «малохудожественные, идейно порочные» произведения Сергея Варшавского, Михаила Слонимского, Ильи Сельвинского и других писателей и поэтов. В конце документа указывалось, что необходимо заменить состав редколлегии «Звезды», а существование журнала «Ленинград» «признать нецелесообразным».

Через два дня, 9 августа, партийные руководители Ленинграда присутствовали на заседании оргбюро ЦК ВКП(б); на это мероприятие были приглашены и представители редколлегий толстых и тонких журналов. Редактору «Ленинграда» Борису Лихареву задавали вопросы о том, каким образом на страницы его издания попали утверждённый Главреперткомом пародийный «эстрадный номер» Аркадия Райкина и произведения Зощенко; ответственного редактора «Звезды» Виссариона Саянова спрашивали по поводу «Приключений обезьяны». Судя по стенограмме, Сталин объяснял, что «это же пустейшая штука, ни уму, ни сердцу ничего не дающая». Как вспоминал впоследствии Пётр Иосифович Капица, в перерыве к редакторам подошёл первый секретарь Ленинградского горкома Алексей Кузнецов; пытаясь подбодрить земляков, он сказал Саянову: «Держи голову выше!» Непосредственно перед выходом постановления 2-е Главное управление Министерства государственной безопасности подготовило справку о Зощенко. В ней прослеживалась биография писателя, который в 1915 году ушёл из университета на фронт, был ранен, с 1921 года начал писать рассказы. По словам составителя справки Шубнякова, Зощенко в частных беседах нередко «высказывал враждебное отношение к советской цензуре, жаловался на невозможность заниматься творческой работой». Автор документа обратил внимание на критические реплики писателя по поводу отсутствия свободы творчества, а также его склонность к пацифистским настроениям, которые просматриваются в таких рассказах, как «Стратегическая задача» и «Щи». Кроме того, в справке были названы имена литераторов, входящих в «ближний круг» Зощенко, — речь шла о Михаиле Слонимском, Вениамине Каверине, Николае Никитине.

Творчество Зощенко в последний период времени ограничивается созданием малохудожественных комедий, тенденциозных по своему содержанию: «Парусиновый портфель», «Очень приятно».

— Из справки 2-го Главного управления МГБ СССР

Текст постановления

Постановление оргбюро ЦК ВКП(б), принятое 14 августа 1946 года, состояло из преамбулы и тринадцати директивных пунктов. Во вступительной части говорилось о неудовлетворительной деятельности журналов «Звезда» и «Ленинград», указывалось на недопустимость предоставления страниц «таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко» — автору «омерзительной вещи» под названием «Перед восходом солнца», и Ахматовой, являющейся «типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии». Согласно постановлению, редакторы этих изданий Саянов и Лихарев не справились с «возложенным делом», а Ленинградский горком «проглядел крупнейшие ошибки журналов». Кроме того, претензии были предъявлены газете «Ленинградская правда», напечатавшей «подозрительно хвалебную» статью писателя Юрия Германа о литературной деятельности Зощенко.

В директивной части речь шла о необходимости пресечь появление произведений Зощенко и Ахматовой в «Звезде», о смене руководства (главным редактором этого издания был назначен Александр Еголин), а также закрытии журнала «Ленинград». В засекреченной части документа, не подлежащей публикации, был объявлен выговор второму секретарю Ленинградского горкома Якову Капустину, включившему в редколлегию «Звезды» Капицу и Зощенко (в 1950 году Якова Михайловича расстреляли). Секретарь по пропаганде Ленинградского горкома Иван Михайлович Широков был уволен, редактор «Ленинграда» Борис Лихарев получил выговор. В постановлении указывалось, что персональную ответственность за идеологическую направленность в «Звезде» несёт первый секретарь Ленинградского обкома и горкома Пётр Попков (впоследствии расстрелян). Общий контроль за выполнением предписаний возлагался на Георгия Александрова; Жданову надлежало выехать в Ленинград «для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)».

Выступления Жданова

В последующие дни — 15 и 16 августа — прибывший в Ленинград Жданов выступил сначала на собрании партийного актива в Смольном, затем — на общегородском собрании писателей и издательских работников. Стенографическая запись сохранила речи участников второго из упомянутых мероприятий. Так, Виссарион Саянов сообщил, что рассказ Зощенко показался ему смешным произведением, поэтому он допустил «Приключения обезьяны» в печать. Сотрудник «Звезды» Александр Прокофьев назвал включение Зощенко в состав редколлегии журнала ошибкой, а Ахматову — поэтессой, «у которой в силу разных причин поворота к актуальным темам нет». По словам прозаика Григория Мирошниченко, Зощенко «окончательно отплыл к чужому берегу». Обобщённая стенограмма двух выступлений Жданова была напечатана в газете «Правда» 21 сентября. За два дня до публикации Сталин передал ему короткую записку, в которой назвал доклад превосходным: «Надо поскорее сдать его в печать, а потом ещё выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте». В правдинской публикации отмечалось, что рассказ «Приключения обезьяны» отравлен «ядом зоологической враждебности к советскому строю»; в повести «Перед восходом солнца», по словам Жданова, Зощенко изобразил «людей и самого себя как гнусных похотливых зверей». Творчество Ахматовой было расценено докладчиком как «поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной»:

Основное у неё — это любовно-эротические мотивы, переплетённые с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обречённости. Чувство обречённости, мрачные тона предсмертной безнадёжности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой.

Последующие события

Постановление о ленинградских журналах было опубликовано в «Правде» 21 августа. Через две недели, 4 сентября, Союз писателей СССР исключил из своих рядов Зощенко и Ахматову как литераторов, «не соответствующих в своем творчестве требованиям Устава», согласно которому членство в организации возможно при условии «участия в социалистическом строительстве». И Анна Андреевна, и Михаил Михайлович утратили право на получение хлебных карточек. Как вспоминала позже актриса Нина Ольшевская, забравшая Ахматову в свой московский дом на Ордынке, некоторые знакомые, стремясь избежать встреч с опальной поэтессой, при её появлении на улице переходили на противоположную сторону. В то же время часть представителей интеллигенции открыто поддерживала Ахматову; в их числе — литературовед Ирина Томашевская, лермонтовед Эмма Гернштейн, поэты Ольга Берггольц и Борис Пастернак, писатель Виктор Ардов и некоторые другие.

В первые же дни после обнародования текста постановления вышел приказ Уполномоченного Совета министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати. Первый параграф этого документа касался изъятия из книготорговой сети и всех библиотек страны произведений Михаила Зощенко; второй пункт предписывал «приостановить производство и распространение» стихотворных сборников Анны Ахматовой. Позже, уже в ноябре, цензура предъявила претензии к диафильму «Галоши и мороженое» по сценарию Зощенко. В заключении цензора указывалось, что в этом экранном шоу и дети, и взрослые предстают безнравственными людьми, советская действительность изображается карикатурно, а сам диафильм является пошлым, поэтому плёнка подлежит изъятию.

В начале сентября в партийных организациях Ленинграда прошло более пятидесяти закрытых собраний, посвящённых постановлению. Как свидетельствуют отчёты, представленные в вышестоящие инстанции, выступающие требовали ответить на вопросы, все ли книги Зощенко и Ахматовой вынесены из библиотек, какое наказание ждёт сотрудников радио и организаторов эстрадных мероприятий, разрешавших включать в программы чтение произведений этих авторов, почему так долго разрешали «печатать пошлые произведения, портить бумагу» (реплика мастера одного из предприятий Московского района). По словам исследователя Вениамина Иофе, «кампания по травле Зощенко и Ахматовой перешла в идеологическую „массовку“». Год спустя отдел пропаганды и агитации подготовил справку в том, что «вредное влияние Зощенко и Ахматовой успешно преодолевается… Проявление богемы, беспринципных склок и приятельских отношений стали единичными и не влияют на общее направление деятельности писательской организации».

Постановление затронуло и судьбы тех писателей и поэтов, чьи фамилии вскользь прозвучали либо в самом документе, либо в докладах Жданова, — речь идёт о Юрии Германе, Геннадии Горе, Александре Хазине, Владимире Орлове, отлучённых от литературы. Михаил Слонимский, произведения которого отказывались печатать все ленинградские издания, переехал в Москву и жил в разлуке с семьёй в течение семи лет. По словам Константина Симонова, «мы все упомянуты в этом постановлении, даже если там нет наших имён».

Отмена постановления

Осенью 1988 года газета «Правда» сообщила, что Политбюро ЦК КПСС признало постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года ошибочным, «искажающим принципы работы с творческой интеллигенцией», и отменило его. По словам историка цензуры Арлена Блюма, в прежние годы власть не желала слышать аргументы о необходимости «реабилитировать» ленинградские журналы : «До этого на все доводы… следовал исчерпывающий и не оставлявший никаких надежд ответ: „Постановления ЦК пока ещё никто не отменял“».

Литература

• Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917—1953 / Под редакцией А. Н. Яковлева. — М.: МФД, 1999.
• История советской политической цензуры: Документы и комментарии / Составитель Т. М. Горяева. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1997. — С. 201—202. — ISBN 5-86004-121-7.

Отрывок, характеризующий Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»

Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.