Павел II (патриарх Сирийский)

Павел II Чёрный (умер в 582) — сирийский патриарх Антиохии в 564—575 годах. Назначение Павла патриархом стало причиной одних из самых серьёзных смут, которые переживало монофизитство в VI веке.

Ранняя жизнь

Павел Бет-Укамский, что означает «из дома чёрных» или «из семьи негров и евнухов», родился в Александрии, получил образование в сирийском монастыре Губа Барайя, после чего состоял секретарём патриарха Феодосия. В это время византийские монофизиты переживали период глубокого раскола, в частности, по вопросу о тритеизме. Получивший в 557 году хиротонию от Феодосия сирийский патриарх Антиохии Сергий был сторонником этого учения, в целом отвергаемого большинством монофизитов. После смерти Сергия около 560 года, Феодосий, действовавший как de facto глава нехалкидонитов во всем мире, ждал три года, прежде чем остановить свой выбор на кандидатуре своего секретаря. Около 564 года он обратился с просьбой к Якову Барадею поставить Павла патриархом, что и было сделано в 564 году. Не ограничиваясь этим, Феодосий, рассматривая Павла как своего преемника, давал ему полномочия и на области Александрии.

Конфликт из-за патриаршества

Назначения, сделанные из столицы, где Феодосий находился в заключении уже много лет, не были приняты «восточными» монофизитами. Сепаратисты считали назначение Павла незаконным, так как оно было сделано без согласия всех епархий. Согласно свидетельству Иоанна Эфесского, сторонником которого в монофизитских спорах был Павел, это был «муж мудрый и сведущий и большой начитанности». Тем не менее, он стал, согласно свидетельству того же историка, «патриархом злых дней», оказавшись неспособным управлять терпящую гонения церковь, сотрясаемую внутренними спорами.

Феодосий, скончавшийся около 566 года, завещал Павлу своё имущество и дал ему ряд поручений — поставить для Нубии епископом Лонгина, прославившегося впоследствии христианизацией чёрной Африки, и общее указание отправиться в Египет и сформировать там церковную монофизитскую иерархию. Тем не менее, авторитета Феодосия в этом вопросе оказалось не достаточно, ещё при его жизни Павел вступил в ожесточённый конфликт с другим претендентом на александрийскую кафедру, столичным монахом Афанасием, внуком Феодоры. Хотя речь и шла о не-халкидонском патриархе, император Юстин II, заинтересованный в улаживании внутримонофизитских споров, принял участие в этом конфликте на стороне Афанасия. Александрийцы, не желающие ни того, ни другого, рассчитывающие выдвинуть кандидата из своей среды, написали адресованный Афанасию «акт» с различными обвинениями в адрес Павла.

Фактически, нового патриарха признали лишь монастыри, расположенные до Евфрата, а остальные продолжали считать своим главой гораздо более авторитетного Иакова Барадея. К 568 году Павлу пришлось искать убежища у гассанидского филарха Арефы, который смог примирить его с Барадеем и, пользуясь своей необходимостью в качестве союзника против Персии, с императором. Уже в 569 году Павел смог вернуться в столицу, что однако, не свидетельствовало об укреплении его позиций.

Гонения 571 года

См. также: Религиозная политика Юстина II

Литература

• Wace, Henry. [www.ccel.org/ccel/wace/biodict.html?term=Paulus,%20the%20Black Paulus, the Black] (англ.). Dictionary of Christian Biography and Literature to the End of the Sixth Century A.D., with an Account of the Principal Sects and Heresies. Проверено 4 сентября 2010. [www.webcitation.org/67aPNN9Xr Архивировано из первоисточника 11 мая 2012].
• Дьяконов А. П. Иоанн Ефесский и его церковно-исторические труды. — Санкт-Петербург: Типография В. Ф. Киршбаума, 1908. — 417 с.
• Мейендорф И. Ф. [ksana-k.narod.ru/Book/mejendorf/02/64.htm Единство империи и разделение христиан]. Проверено 29 декабря 2010. [www.webcitation.org/67aPNvO5G Архивировано из первоисточника 11 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Павел II (патриарх Сирийский)

Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.