Падура, Фома

Фома Падура
Тымко Падура
Имя при рождении:	Tomasz Padurra
Дата рождения:	21 декабря 1801(1801-12-21)
Место рождения:	Ильинцы, Киевская губерния
Дата смерти:	8 (20) сентября 1871(1871-09-20) (69 лет)
Место смерти:	Казатин, Бердичевский уезд, Киевская губерния ныне Винницкая область
Род деятельности:	поэт
Язык произведений:	украинский, польский

Фома́ Паду́ра (Tómasz Padúrra, Tо́маш Паду́рра или Тымко́ Паду́рра, как он сам себя называл, 21 декабря 1801 — 20 сентября 1871) — украинско-польский поэт, один из представителей украинской школы польского романтизма.

Биография

Родился Фома 21 декабря 1801 года в городе Ильинцы, Киевской губ., в небогатой польской шляхетской семье. Предки его переселились в Речь Посполитую из Закарпатской Руси в 40-х годах XVII века, несли военную службу и получили шляхетское звание и герб Сас. Ян, отец Фомы, окончил иезуитское училище и получил в 1790 году от короля Станислава Августа диплом на звание коморника или присяжного землемера. Женившись на Анели, урождённой Панковской (по гербу Задора) из Плоцка, проживал в Ильинцах, где у него был домик и небольшой удел земли.

Первоначальное образование Фома получил в родительском доме и в приходском училище в Ильинцах, где одним из сотоварищей его был известный польский поэт Северин Гощинский. Оба они посещали тоже среднее учебное заведение в Виннице. В 1820 г. определился в секретари к Вележинскому, инспектору училищ, но оставался при нём недолго: он предпочел поступить в кременецкий лицей, в котором усердно изучал польскую и иностранные литературы, в особенности же произведения Байрона и Оссиана. Первые поэтические опыты Падуры на малорусском наречии начинаются ещё во время пребывания его в лицее. Тогда же он познакомился с Ходаковским, от которого получил записи дум и преданий.

Падура часто импровизировал стихотворения наподобие народных эпических певцов. Главной темой было воспевание подвигов лихого, разгульного казачества, рассматриваемого с чисто польской точки зрения, его кровопролитные сражения и походы. Произведения свои он писал на украинской латинице. Романтическое увлечение малорусской народностью и казачеством создало среди поляков политическую теорию так называемого «казакофильства», или «хлопоманства».

В начале 1825 года Падура участвовал в работе совместного съезда Польского патриотического общества (на польск.) кн. Антона Яблоновского (на польск.), и русских декабристов в Житомире. На этом «славянском собрании» присутствовал и К. Ф. Рылеев. На съезде был одобрен вопрос о независимости Малороссии, что поляки считали необходимым «для дела общей свободы». Падура, главный оратор на эту тему, предложил для украинского национализма форму старого казачьего. По его мнению, верным средством поднять народ было — напомнить ему казацкую славу.

Вскоре он сошёлся с волынским помещиком, одним из любопытнейших польских авантюристов, романтиком «Эмиром» Вацлавом Ржевусским. Ржевусский много странствовал по Востоку и Падура посвятил ему стихотворение «Золотая борода». Под живым ещё впечатлением жизни, проведенной в Аравии, жизни, полной дикой свободы, беспокойный дух эмира под влиянием Падуры нашёл Аравию в преданиях казачества. В непродолжительное время дом эмира наполнился казаками; арабские лошади, сбруя, вооружение стали служить декорациями для новой картины, Эмир стал исполнять роль малороссийского гетмана.

В имении Ржевусского зажил поэт и основал специальную школу лирников и торбанистов, воспевавших былые казацкие подвиги. В школе собранных «народных» певцов обучали игре на торбане и текстам казачьих песен, сочиненных Падурой и положенных на музыку Ржевусским. Искусственные думы Падуры и его учеников распространялись при дворах Волынских магнатов. Подготовив целую партию таких певцов, они пустили их также по кабакам, вечерницам и прочим сборищам простого люда, эти песни имели успех и некоторые из них стали народными, в частности песня об Устиме Кармалюке «За Сибіром Сонце Сходить» и «Гей, Соколы». Через Ржевусского Падура познакомился с Потоцкими, Сангушками, Заборовскими, Олизаровским (на польск.) и другими, в домах которых он проживал всю свою жизнь.

В 1828 году Падура путешествовал по местам бывшей сечи Запорожской и на левый берег Днепра с целью пропаганды казацких и вместе с тем полонофильских идей. Участвовал в польском восстании 1830—1831, сражался в отряде Ржевусского. После поражения восстания жил в своей усадьбе в Махновке, возле Бердичева. Был воспитателем сыновей Пиюса Борейко с Пиковая. В 1844 г. посетил Варшаву (где издал сборник своих стихов и песен «Украинки»), а в 1848 участвовал в панславянском съезде в Праге в качестве делегата от Польши.

Умер Падура 8 (20) сентября 1871 года в Казатине, в доме друга своего Мариана Васютинского, похоронен в Махновке.

Творчество

Поляк по происхождению и убеждениям, лучшие свои думы и песни Падура написал на украинском языке, употребляя при этом польскую азбуку и образуя таким образом особую отрасль польской украинской школы. По оценке биографического словаря Половцева, «Язык произведений Падуры, смесь польского с малорусским — местами звучный и красивый, особенно в думах, местами исковерканный в угоду стихосложению». Он сам составлял к своим песням мелодии или напевы; к лучшим принадлежат: «Лирник», «Запорожец», «Золотая борода», «Гетманци», «Рожинский». Одна из первых печатных публикаций стихотворения «Казак» — в тексте «Грамматики русской» Иосифа Левицкого (Львов, 1830, на немецком языке). Позже Падура публиковал это стихотворение в значительно переработанном виде.

Часть песен Падуры вместе с другими народными песнями была издана Яблонским во Львове в 1842 г. под загл.: «Pienia Tomasza Padurry». Под собственной авторской редакцией вышел сборник «Ukrainky z nutoju Tymka Padurry» (Варшава, 1844), состоящий из 12 малорусских стихотворений, с польским переводом самого поэта и с нотами по транскрипции Карла Липинского (на польск.). К некоторым своим текстам Падура сам сочинял мелодии, а его «Лирника» положил на музыку Николай Лысенко.

Падура написал поэму «Kudak» u «Hostyna и Iwoni», эпическую поэму «Roman z Koszyry»; занимался переводами на малорусский язык произведений Байрона и поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод». Рукописи этих произведений не сохранились (как считается, они были украдены за границей в 1848 г.). Падура сочинил также поэму «Путешествие Чайльд-Гарольда по славянским землям». На польском языке он написал несколько случайных стихотворений и исторических статей; лучшая из них «Mazepa» («Biblioteka Ossolińskich», 1864). Уже после смерти автора в Львове вышли «Pyśma Tymka Padurry. Wydanie posmertne z awtohrafiw» (1874) — полное собрание его поэтических и прозаических произведений, в котором наряду со всеми текстами на малорусском языке (в латинской транскрипции) подавались их переводы на польский.

Стихотворения и думы Падуры встречали благоприятные отзывы в польской литературе и пользовались некоторое время в польском обществе популярностью. Напротив того, критики малорусские находили в них искусственное одушевление, неверное освещение исторической жизни малорусского народа, обвиняли даже Падуру в незнании малорусского языка.

Произведения

• «Pienia Tomasza Padurry», сборник стихотворений, Львов, 1842
• «Ukrainki», сборник стихотворений, Варшава, 1844
• Песня «Hej Sokoły», её мелодия использована в фильме Ежи Гофмана «Огнём и мечом».

Литература

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

• «Biblioteka Warsczawska» (1872 г., т. IV, кн. 12 (ст. B. Пржиборовского);
• «Prawdziwy zyciorys T. Padury», Poznan, u Zupanskiego, 1875;
• «Encykl. powszechna», Warszawa, 1884, VIII, 395;
• «Отчет о 29 присужд. наград гр. Уварова», СПб., 1888, стр. 191—196 (рец. Н. Дашкевича книги Н. Петрова: «Очерк украинск. литерат. XIX ст.»);
• Равита Ф. (Гавронский Ф.) [litopys.org.ua/rizne/star11.htm Фома Падурра (Критический очерк)] // Киевская старина. — 1889. — Т.26. — № 9. — С.727-751.
• Пыпин А. Н.: «История русской этнографии», СПб., 1891, т. III, стр. 252—258.
• Щёголев С. Н. [mnib.malorus.org/kniga/4/ Украинское движение, как современный этап южно-русского сепаратизма], Киев, 1912, стр. 27.
• Niedziela Z., Słowiańskie zainteresowania pisarzy lwowskich w latach 1830—1848, Kraków 1966.
• Kozik J., Ukraiński ruch narodowy w Galicji w latach 1830—1848, Kraków 1973;
• Inglot M., Padurra Tomasz, Polski Słownik Biograficzny, t. 25, s. 13-15;
• Inglot M., Tymko Padurra, czyli ziemiański romans z Ukrainą, Ukrajinśkyj Kałendar, 1979, s. 198—202;
• Bulzacki K., Polacy i Ukraińcy — trudny rozwód, Wrocław 1997;
• Hrycak J., Historia Ukrainy 1772—1999. Narodziny nowoczesnego narodu, Lublin 2000, s. 47-48;
• Beauvois D., Trójkąt ukraiński. Szlachta, carat i lud na Wołyniu, Podolu i Kijowszczyźnie 1793—1914, Lublin 2005;
• [portalwiedzy.onet.pl/22377,,,,padurra_tomasz,haslo.html WIEM, darmowa encyklopedia]  (польск.).

Ссылки

• Падурра, Фома // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Падура, Фома

«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.