Паисий (Виноградов)

Епископ Паисий (в миру Пётр Иванович Виноградов; 19 (31) декабря 1837, селение Ковжа, Череповецкий уезд, Новгородская губерния — 26 декабря 1908 (8 января 1909), Астрахань) — епископ Русской православной церкви, епископ Туркестанский и Ташкентский.

Биография

Родился в семье диакона селения Ковжа Череповецкого уезда Новгородской губернии.

По окончании учения в Новгородской Духовной семинарии, он поступил на службу в военное ведомство полковым священником.

Печатать свои сочинения начал с самого принятия священного сана.

По смерти жены поступил в Московскую Духовную академию для продолжения образования, которую окончил со степенью кандидата богословия в 1872 году.

Затем два года состоял преподавателем латинского языка в Витебской Духовной семинарии, откуда перешёл на должность законоучителя мужской и женской витебских гимназий одновременно. Пробыв шесть лет в этой должности, он, по предложению преосвященнаго Маркелла, занял место ректора в Витебской Духовной семинарии и принял монашество.

Был редактором Витебских Епархиальных Ведомостей и цензором проповедей.

Бывший ревизор означенной семинарии С. И. Миропольский в своем отчете о ревизии Витебской семинарии отозвался так: «Витебская Духовная семинария всем своим устройством обязана ректору, архимандриту Паисию».

Следствием такого отзыва было то, что Святейший Синод послал архимандрита Паисия устраивать совершенно расстроенную Тифлисскую Духовную семинарию, ректор которой, протоиерей Павел Чудецкий, был убит 24 мая 1886 года. Новый ректор водворил в Тифлисской семинарии спокойствие и привел экономическую часть в ней в отличное состояние. В семинарии оказался недочёт в 2700 рублей; ректор Паисий в один год выплатил этот долг и в то же время ввёл преподавание медицины, музыки и рисования, получая на содержание семинарии ту же сумму, какая отпускалась и прежде. В семинарской церкви не было ни приличных облачений, ни другой церковной утвари; ректор приобрёл прекрасную ризницу, отличной работы Хлебникова напрестольный крест и ковчег и вызолотил иконостас.

Вследствие сильного напряжения и летних жаров, ректор Паисий через три года, по просьбе его, был переведён и назначен настоятелем Владимиро-Волынского монастыря.

Вызван на чреду служения и проповеди в Санкт-Петербург.

7 июля 1891 года в Санкт-Петербурге в соборе Александро-Невской лавры хиротонисан во епископа Владимиро-Волынского, викария Волынской епархии.

С 18 декабря 1902 года — епископ Туркестанский и Ташкентский.

Освятил закладку Вознесенского кафедрального собора в Алма-Ате.

Принимал строгие меры по укреплению дисциплины духовенства. По вопросу о переносе кафедры в Ташкент вошёл в острый конфликт с местными имперскими властями, что вызвало реакцию — большинство городских храмов (в том числе и окормлявших гражданское население и созданных на его средства) были изъяты из епархиального ведения и переданы в ведомство Санкт-Петербургского протопресвитера военного и морского духовенства. В обстановке революции 1905—1907 годов это вызвало церковные нестроения во всей епархии, среди духовенства стали раздаваться призывы к «обновлению и демократизации церковной жизни», вылившиеся впоследствии в обновленческий раскол.

Оказавшись в такой ситуации, преосвященный Паисий подал прошение об уходе на покой. 21 ноября 1906 года прошение было удовлетворено.

Добиться возвращения храмов удалось только преемнику епископа Паисия, Димитрию (Абашидзе).

С 23 августа 1907 года — настоятель Иоанно-Предтеченского монастыря Астраханской епархии.

Скончался 26 декабря 1908 года. Погребён в астраханском Иоанно-предтеченском мужском монастыре в склепе-крипте под Сретенским храмом. В 1976 году во время археологических работ были обретены останки этого архиерея.

Награды

Ещё в полку он получил скуфью, хотя в то время награды давались не щедро.

В семинарии он получил камилавку, в гимназии наперсный крест.

В бытность ректором семинарий Витебской и Тифлисской, он получил ордена Святой Анны 2 степени и Святого Владимира 4 степени; в сане епископа — Святого Владимира 3 степени и Святой Анны 1 степени.

Сочинения

• «Послание епархиальному духовенству». "Прибавление к «ЦВ» 1903, № 45, с. 1731—1733.
• «Речь при наречении его во епископа Владимиро-Волынского». "Приб. к «ЦВ» 1891, № 28, с. 928.
• «Подробное объяснение литургии».
• «Жизнь свв. ветхозаветных мужей и жен».
• «Преподобный Сергий Радонежский и святые, почивающие в Троице-Сергиевой Лавре, с указанием достопримечательностей её».
• «Жизнь всех святых».
• «Ежедневная душевая пища».
• «Краткая священная история».
• «О лживости и вредности учения раскольников феодосиян».
• «Разговор между евреем и христианином из евреев о христианской вере».

Ссылки

• [www.pravoslavie.uz/Izdat/Vostok6/13.htm Археология и история «Имею я упование, что заботы мои не останутся тщетными…» Хроника. Февраль 1903 года «Туркестанские Ведомости» № 11. 6 февраля 1903 года]
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_174 Паисий (Виноградов)] на сайте «Русское православие»

Отрывок, характеризующий Паисий (Виноградов)

– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.