Пайтити

Пайтити (Paititi, Paitití, Paytiti, Paipite, Paykikin, Pareti, Pareties, Parechis, Parechies, Paresis) — затерянный или мифический золотой город инков в Андах в тропической сельве на юго-востоке Перу (Pantiaqulla, Kamanti, Qallanqa и Apuqañaqway), севере Боливии или юго-западе Бразилии (микрорегион Паресис). До сих пор считается не найденным и не отождествленным с какими-либо руинами городов в Южной Америке. Является равнозначным значению «Эльдорадо» из-за того, что этот город был наполнен золотом, даже дома и дороги были сделаны из этого металла. По легендам, именно там инки «спрятали несметные золотые богатства, которые не дают покоя исследователям и авантюристам вот уже несколько веков».

В ряде колониальных хроник Пайтити — это топоним, определяющий восточную границу империи инков. В иных случаях речь идет о некоей богатой стране, лежащей в амазонской сельве, к востоку от Анд, которая была обнаружена инками во время одной из восточных экспедиций. После испанской конкисты часть инков из Перу мигрировала в Пайтити, и их потомки продолжали безбедно жить там на протяжении всего XVII, а возможно, и XVIII века вдали от европейского влияния. На протяжении этого времени в документах встречаются ссылки на Пайтити как на живую, обитаемую страну. В XIX веке они исчезают. В качестве синонима названию Пайтити часто употребляется Мохос или Мусус.

Реальным золотым городом, располагавшимся в Южной Америке, была столица империи Инков — Куско, где было несколько десятков крупных домов, «стены которых как снаружи, так и внутри облицованы тонкими золотыми пластинами. В этом городе много прекрасных зданий. Там же Куско [то есть сапа-инка] держал свои сокровища; три хижины заполнены были золотом и пять серебром, а кроме того, сто тысяч самородков золота, добытых в рудниках; каждый самородок весит пятьдесят кастельяно». Также золотом были облицованы все храмы Солнца, королевские дворцы и жилища главных курак в столицах провинций империи, но поскольку все они были за короткий срок разграблены конкистадорами (отрядами Франсиско Писарро и Диего де Альмагро), то желание найти новый золотой город и мгновенно разбогатеть стало основой мифа о Пайтити и Эльдорадо.

Этимология слова

Есть много версий происхождения слова Пайтити.

В одной из легенд есть слово «Пайкикин», что на языке кечуа значит «такой же», оно было использовано для названия нового Куско, построенного инками на завоёванных территориях. Однако изначальное название города стерлось в памяти инков, его место заняло «Пайкикин», которое позднее трансформировалось в «Пайтити». Происхождение последнего названия можно объяснить и по-другому. Вполне вероятно, что в империи инков оно означало «металл» или «свинец», то есть на кечуа — «тити». В таком случае «Пайтити» переводится как «сам металл», а учитывая склонность кечуа к образности, это название вполне могло означать «металлический город», «город из металла».

На языке одного из племён индейцев, это означает Два Холма (по версии Ханса Ертля (1955), осуществившего экспедицию в Боливию на север от Ла-Паса, он обнаружил гору, которую так называли индейцы), по другой версии — сделанный из металла. Во многих индейских языках pai — означает отец, а слово titi — означает пума или ягуар. Получается, что Paititi — это отец ягуар, властвовавший над народами. По версии аргентинского исследователя Энрике Гандия — «Pai» — это «монарх», а «titi» — название озера Титикака, то есть «Правитель Титикаки». В то же время ещё у Джованни Анелло Оливы (1631) было сказано, что «Титикака значить свинцовая скала или кошачья скала, поскольку это животное также называется Тити». Современные аймара под titi подразумевают строго пуму, то есть Puma concolor, но в XVI веке слово могло иметь другие значения и происхождение.

В словарях начала XVII века кечуа (Ольгин, 1608) и аймара (Бертонио, 1612) целиком само слово Пайтити не зафиксировано, хотя и другие географические названия в них не упоминаются.

Известия о Золотой стране

Открытие Перу

Появление легенд о Золотой стране на Юге (или Востоке, как указано в первом докладе) от Панамы связано с первой экспедицией Франсиско Писарро и Диего де Альмагро в поисках богатой на золото страны Биру.

Согласно докладу Хуана де Самано, секретаря Карла V, впервые название Перу упоминается в 1525 году в связи с завершением первой Южной экспедиции Франсиско Писарро и Диего де Альмагро. Экспедиция вышла из Панамы 14 ноября 1524 года, но вынуждена была вернуться в 1525 году. Вновь Писарро отплыл в 1526 году вместе с Альмагро и Бартоломе Руисом, посетив Тумбес, потом вернулся в Панаму. В 1528 году он вернулся в Испанию и летом 1529 года встретился и беседовал в Толедо с Эрнаном Кортесом. В начале 1531 года Писарро отправился в свою третью экспедицию по завоеванию империи Инков. 8 марта 1533 года, дабы продолжить свои кампании в провинциях Перу, он получил от Королей Испании «Требование (Requerimiento)», документ испанского средневекового права, официально разрешавший завоевание новых провинций.

Пленение Атауальпы

После пленения короля Инков Атауальпы, испанцам за его освобождение был предложен знаменитый «Выкуп Атауальпы», в виде изделий из золота и серебра (переплавленных затем в слитки), заполнивших комнату до отметки на высоте поднятой руки. Согласно докладу нотариуса Педро Санчо губернатор Франсиско Писарро со своей прислугой и переводчиками получил при его разделе 18 июня 1533 года такое количество: золота — 57220 песо, серебра — 2350 марок.

Большой толчок легенде об Эльдорадо дали известия о сокровищах инков, доставленные из Перу в 1533 году в Санто Доминго в полной секретности. Они вызвали истинное потрясение у обывателей, которые утверждали, что «это был волшебный сон». Историк Овьедо: «что это не миф и не сказки». А поскольку корабль с сокровищами не останавливался ни в одном порту по пути следования, кроме самых главных, то это способствовало возникновению многочисленных слухов о несметных богатствах континента. Первый из четырёх кораблей, груженый сокровищами, прибыл в Севилью в конце 1533 года. Королевскую «пятую часть» доставил сам Эрнандо Писарро. После этого события, желание найти сокровища стало главным стремлением у всех новоприбывших в Новый Свет. Так, в 1534 году будущий хронист Сьеса де Леон, путешествуя с отцом-торговцем, увидел в Севилье, как разгружали сокровища из выкупа Атауальпы, что и послужило, видимо, поводом уехать в Южную Америку. Он же в 1553 году в своей книге «Хроника Перу» сообщил о таком количестве золота у Инков:

Когда я был в Куско, перехватив у тамошней знати сообщение Инков, я услышал, что Пауло Инка и другие знатные говорили, что если все сокровища, имевшиеся в провинциях и в ваках [Guacas], то есть их храмах, и в захоронениях соединить [вместе], то ущерб был бы настолько мал, от того, что испанцы извлекли, сколь малым было бы извлечение из одного большого кувшина для воды одной его капли. И чтобы лучше прояснить очевидное сравнение, они взяли одну большую меру маиса, из которой, доставая одну горсть, сказали христианам, присутствующим при этом, [что] большая часть находится в таких местах, что мы сами не знаем об этом. Так что великие сокровища в этих местах утеряны.

— Педро Сьеса де Леон. Хроника Перу. Глава XXI

Сокровища чибча-муисков, захваченные конкистадорами

Сокровища, захваченные конкистадором Гонсало Хименесом де Кесадой на территории Колумбии у чибча-муисков, составили меньшее количество, чем захваченное Франсиско Писарро у инков, как видно из доклада королевских чиновников Хуана де Сан Мартина и Антонио де Лебрихи, принявших личное участие в походе (июль 1539):

Когда заместитель [Хименес де Кесада] вернулся в Тунху, было взвешено имевшееся золото, и взвешенное, составило, как в том, что было захвачено в Тунхе, так и у Согамосо и другое небольшое количество золота, захваченное в крае, вес в сто девяносто одна тысяча и сто девяносто четыре песо чистого золота, и другого, более низкопробного, золота тридцать семь тысяч двести тридцать восемь песо, и другого золота, называемого золотой лом, набралось восемнадцать тысяч триста девяносто песо. Была захвачена одна тысяча восемьсот пятнадцать изумрудных камней, среди которых имеются высококачественные камни, одни крупные, а другие — маленькие, и многообразные.

— Хуан де Сан Мартин и Антонио де Лебриха. Доклад о завоевании Нового Королевства Гранада (июль 1539 года).

Также известно из этого доклада, что большую и лучшую часть сокровищ местные правители, оказавшие сопротивление, спрятали от испанцев.

Исторические сведения и документы о Пайтити

Сообщения кипукамайоков, 1542

Похоже, первое упоминание Пайтити в хрониках завоевания Перу находится в «Докладе о Происхождении и Правлении Инков», больше известного как «Сообщение кипукамайоков», составленного в 1542 году (переводчиком и писцом тогда выступил Хуан де Бетансос), где приводится такое сведение о Пачакути Инке, сыне Виракочи Инки: что он завоевал оружием многие земли (Чаркас, Чичас, Диагитов, все поселения Кордильер, Анд и Карабая, и вплоть до Кито, и всё побережье Тарапака), а там где не мог оружием, то добивался подчинения «лестью и подарками, а были это провинции [племен] Чунчос и Мохос и Андес, дабы иметь свои крепости возле реки Патите и в их гарнизонах солдат»,.

Кристобаль Вака де Кастро, до 1544

Краткое сообщение о реке Пайтити имеется у Кристобаля Ваки де Кастро в связи с завоеваниями Инки Пачакутека, отца Тупака Юпанки:

…Тех, кого не мог [покорить] войнами и оружием, приводил к покорности лестью и дарами, каковые были провинции Чунчос [Chunchos], и Мохос [Mojos], и Андес [Andes], вплоть до того, что имел крепости на реке Пайтите [Paitite] и гарнизоны в них.

— Levillier R. El Paititi, El Dorado y las Amazonas. Buenos Aires: Emece Editores, 1976. С. 6.

Хуан Альварес Мальдонадо, 1567—1569

В 1567 году лиценциат Вака де Кастро заключил договор с Хуаном Альваресом Мальдонадо, жителем Куско, о разведывании и заселении земли по ту сторону Кордильеры, начиная с озера и крепости Опотари, крупного поселения в 30 лигах от Куско, открытого капитаном Кандия в 1539 году с отрядом в 200 человек. Мальдонадо основал селение Бьерсо. Высылал экспедицию к Тормонам, но она погибла. Прошёл более 200 лиг в обе стороны, углубился в материк на 70 лиг; первым обнаружил саваны за Опотари, и по реке первым преодолел монтанью — густые непроходимые леса. Он сообщил о реке и озере Пайпите (Paipite) и провинции индейцев Корокоры и Женщин (de los Corocoros y de las Mujeres). Всю открытую землю он назвал Новая Андалусия. С собой он вел лоцманов, которые проводили замеры высот и направлений, и определил, что река Мано течёт по направлению Восток-Запад. Исследовал «c восточной и с западной» стороны течение реки Майу-тата, притока Бени.

Сармьенто де Гамбоа, 1572

По сведениям Сармьенто де Гамбоа:

Так вступил Топа Инга [Topa Inga] с названными капитанами в Анды, каковые есть горы ужасные и удивительные, с множеством рек, где [он] испытал величайшие лишения [trabajos], равно как и люди, которых он привел с собою из Пиру, из-за перемены климата [temple de tierra], потому что Пиру земля холодная и сухая, а Андские горы жаркие и влажные, воины Топа Инги болели, и многие умерли. И сам Топа Инга с третьей частью людей, которых он привел с собою для завоеваний, долгое время блуждали по горам, не находя им ни конца ни края [sin acertar salira un cabo ni a otro], пока не встретился им Оторонго Ачачи [Otorongo Achachi] и не указал путь. Завоевал в тот раз Топа Инга и его капитаны четыре великих народа. Первым были индейцы, называемые Опатари [Opataries], и другой Маносуйо [Manosuyo], и третий, который зовут Маньяри [Macaries] или Янашиме [Yanaximes], что означает черноротые, и Речную провинцию [Provincia del Rio], и провинцию Чунчос [Chunchos]. И долго шёл вниз по реке Тоно [Tono] и дошёл до [племени] Чипонауа [Chiponauas]. И по дороге, которую ныне называют Камата [Camata], послал другого своего великого капитана Апо Куримаче [Apo Curimache], который направился на восход солнца и дошёл до реки, о которой сейчас вновь приходят известия, называемой Пайтите [Paytite], где установил пограничные знаки [mojones] Топа Инги.

— Pedro Sarmiento de Gamboa. Historia de los Incas, 2004. С. 130.

По этой же дороге через Камата шёл капитан Перансурес в 1539 году, достиг реки Омапалько, текущей из Монтаньи племени Мохос; прошёл через индейцев Чириабонов и достиг индейцев Маркиров на другом берегу реки, но поскольку дальнейшее продвижение по течению реки было затруднительным, он вынужден был вернуться, потеряв много людей. Перансурес углубился внутрь материка на 60 лиг. Что интересно, другой известный историк и писатель Мигель Кабельо Бальбоа, знавший о произведении Гамбоа, верный своему призванию миссионера перебрался в Чаркас; добился назначения священником в Камата, в муниципалитете Ларрекаха, и там осуществлял деятельность по евангелизации индейцев в провинции Карабая, и посещал населенные пункты племен лекос и агуачилес (lecos и aguachiles) в амазонской сельве. Там же в Камата и умер в 1608 году.

Рейд в Вилькабамбу и исчезновение инков, 1572

В связи с подписанием Титу Куси Юпанки капитуляции в Анкобамбе (26 августа 1566 года) инки утрачивали свою независимость в Вилькабамбе, а сама территория теперь становилась доступной для испанцев, стали возможными и новые экспедиции в поисках Пайтити. Но убийство Титу Куси в 1571 году испанским священником и приход к власти Тупака Амару вновь закрыли перед испанцами Вилькабамбу.

Используя как повод к войне с инками то, что те «нарушили закон, соблюдаемый всеми народами мира о безопасности послов» новый вице-король, Франциско де Толедо, граф Оропеса, решил атаковать инков и захватить Вилькабамбу. Он объявил войну 14 апреля, 1572 года. В течение двух недель небольшая группа испанских солдат захватила ключевой мост на границе и это стало началом вторжения. 1 июня начались первые боевые действия в долине Вилькабамба. Несмотря на то, что инки были гораздо хуже вооружены, они были настроены на победу. Инки атаковали первыми. Раз за разом они пытались снять осаду испанцев и их союзников, но были вынуждены отступить. 23 июня форт Гайана Пукара загорелся в результате артиллерийского обстрела. Армия инков вынуждена была оставить последний город и отступить в джунгли. 24 июня испанцы вошли в Вилькабамбу, но обнаружили её опустошенной. Сапа Инка исчез. Город был полностью разрушен, а империя инков официально перестала существовать.

За день до этого Тупак Амару с сотней воинов ушёл на запад в джунгли. Его группа, состоящая из военачальников и членов семьи, разделилась на более мелкие с целью избежать захвата. Три группы испанских солдат преследовали их. Одна из групп захватила сына и жену Титу Куси Юпанки. Вторая группа вернулась с военнопленными, а также захватила золото, серебро, драгоценные камни. Третья группа взяла в плен двух братьев Тупака Амару, других членов семей и нескольких военачальников, в частности главного полководца и наместника Гуальпа Юпанки, и полководца Кури Павкара. Сапа Инка и его главнокомандующий остались на свободе.

После описанных событий испанцы сформировали отряд из 40 лучших солдат для поисков Тупака Амару. Они прошли реку Масахуай и через 170 миль обнаружили склад инков с большим количеством золота и столовых приборов для сервировки императорского стола. Испанцы захватили группу индейцев Чунко, которые сообщили о том, что видели Сапа Инка. Испанцы узнали, что Тупак Амару спустился по реке на лодке в местность под названием Момори. Испанцы связали плоты и последовали за ним. В Момори они обнаружили, что Тупак Амару ушёл дальше. Испанцы воспользовались помощью местных индейцев, которые указали им путь и сообщили, что Тупак Амару задержался в их краях из-за родов жены. Пройдя 50 миль, преследователи увидели огонь костра. Они обнаружили Сапа Инка Тупака Амару и его жену у этого костра. Испанцы гарантировали безопасность Тупаку Амару и его жене. Тупак Амару был арестован капитаном Мартином Гарсиа де Оньяс-и-Лойола (за это он получил в награду пожизненную ежегодную ренту в 1500 песо).

Пленники были проведены к руинам Вилкабамбы, а оттуда были доставлены в Куско вместе с остальными захваченными индейцами 21 сентября. Победители захватили также мумифицированные тела Манко Капака II и Титу Куси Юпанки, золотую статую Пунчао, а также другие реликвии, в том числе остатки сердец умерших Сапа Инка. Впоследствии они были уничтожены.

Иезуиты, конец XVI — начало XVII века

О «Королевствах Пайтити» первым из иезуитов заговорил Саманьего в письме к Аквавиве от 28 декабря 1585 года; вновь он делает это в carta annua от 24 января 1588 года, а также 20 апреля 1600 года.

Великий испанский историк и также иезуит Хосе де Акоста в «Естественной и нравственной истории Индии» пишет, что по Амазонке «несколько раз плавали испанцы, намереваясь открыть земли, славящиеся своими огромными богатствами, особенно ту землю, которую называют эль Дорадо и Пайтити (el Dorado, y el Paytiti)». По его сведениям, данные походы совершали сначала аделантадо Хуан де Салинас, а затем капитан Педро де Орсуа.

3 апреля 1596 года упоминает о Пайтити Пабло Хосе де Арриага.

В 2001 году итальянский археолог Марио Полиа (Mario Polia) обнаружил сообщение миссионера Андреса Лопеса (или Андреа Лопеса), ректора Иезуитской коллегии в Куско, отправленное пятому Главе Ордена Клаудио Аквавиве (или его преемнику Муцио Виталески), и хранящееся в архиве Иезуитов в Риме. В документе, который датируется примерно 1600 годом, Лопес описывает большой город, богатый золотом, серебром и драгоценностями, расположенный в середине тропических джунглей около водопада и называемый Паитити. В городе занимались металлургией, имелись храмы и здания. Согласно тексту, миссионера пригласил местный правитель, описывавший 10-дневный пеший поход из Куско в Пайтити (королевство или город, где золота больше, чем в Куско), и обещавший соорудить церковь из золотых блоков, но не сообщается, был ли предпринят поход Андресом. Лопес испрашивал папского разрешения на обращение в христианство местных жителей.

Тот же Марио Полиа обнаружил документы в Архиве Общества Иисуса, в частности доклад Главы Ордена Клаудо Аквавивы папе римскому Клименту VIII, описывая ему открытие, нуждавшееся в сохранении строгой секретности, чтобы не вызвать золотой лихорадки. В докладе содержится информация о городе, окруженном стенами, покрытыми золотыми листами, и место то называется «Пайтити». Миссионеры планировали евангелизировать Пайтити и соорудить кафедральный собор полностью из золотых блоков, дабы посвятить город Богу. Место идентифицировали с рекой Мадре-де-Дьос, в предгорьях Анд на юго-востоке Перу.

Андрес Лопес родился в Вильягарсия (?) в 1544 года. Вступил в Орден Иезуитов в 8 января 1565. В 1592 году стал ректором коллеггии в Потоси. Дата смерти неизвестна.

Торрес Больо задумавший план создания «Республики индейцев» и осуществивший его позже в Парагвае, оставил кое-какие сведения о Пайтити. В 1603 году он писал в своем докладе «Relatione Breve» к Главе Ордена Аквавиве о желании реализовать свой проект на огромных землях кордильер и в «Regni de li Pareti et del Dorato», то есть в мифическом Пайтити, «il cui paese speriamo deva esser como nuovo et ampio Peru» («каковая страна, надеемся, должна быть, как новое и обширное Перу»).

В его докладе 36 страниц из 60 посвящены письмам, ранее составленных другими миссионерами в Тукумане, в Санта-Крус-де-ла-Сьерра (отцами Диего Мартинесом и Диего Саманьего) и в Хули.

Как указывает Торрес Больо, открыл земли Пайтити Франсиско де Каррион в 1599 году. Вице-король Луис де Веласко подтверждает это сведение в письме королю от 5 мая 1600 года из города Кальяо, что «За Санта Крус де ла Сьерра, к северу, была разведана провинции, находящаяся, предположительно, в 500 лигах по суше от этого города… очень много индейцев, называемые паратиес, и среди них селение негров, должно быть убежавших из Бразилии… один из них (имеется в виду Франсиско де Каррион) пришел от имени города Санта Крус просить меня разрешения и приказа, чтобы осуществить открытие по всей форме». Знатные же жители и религиозные деятели города Санта Крус просили иезуитов послать в это Королевство много миссионеров.

Отец Мартинес просил у провинциального Главы Ордена Кабредо и у вице-короля Луиса де Веласко разрешения обратить в христианство местных жителей. Он же пишет в письме из Чукисака от 4 апреля 1601 года: «Провинция паретис разведана в конце 1599 года; она находится в ста лигах от города Санта Крус (де-ла-Сьерра) к Северу». Но вице-король Луис де Веласко располагает эти королевства в 500 лигах к северу от того же города. Другие авторы «в 80 лигах от этого города», а Торрес переводит на итальянский: «260 miglia lontano di qua» («на расстоянии 260 миль оттуда»).

В ежегодное письмо от 20 апреля 1600 года отец Кабредо включил письмо Саманьего (осуществив перевод на испанский), где последний пишет, что «Эти провинции очень большие и очень густо заселены, и не меньше, чем земли мохос, Пайтити и Дорадо» (Торрес перевел на итальянский «Paititi y Dorado» как «Regni delli Pareti, & del Dorato» — Королевства Парети и Дорадо), «Негров», «Энанос», «Амазонас» и «Гуарайос» «hominem non habent» и приглашает провинциального Главу Ордена в Перу Хуана Себастьяна присоединиться к нему в этой миссии.

Торрес Больо также просит Аквавиву послать многих иезуитов в эти провинции.

Другие сведения о Пайтити встречаются в письмах отца Анджело Монитоли (30 апреля 1601), Диего Мартинеса (1 марта 1602).

Кабредо в письме к Аквавиве от 1 марта 1602 года сообщает: «Разведывание паретис (de los paretis), о котором я написал Вашему Святейшеству в ежегодных письмах за [15]99 и [1]600 года находится в наилучшем состоянии и с большими надеждами… Это мне рассказал добрый отец Диего Саманьего… желая идти первым в эти великие врата и входы, которые продолжают разведываться, что надеются, что это должно быть новое и известное Перу, идущее с обратной стороны великой кордильеры к Провинции Чаркас к Кито и Новому Королевству по всем тем известным районам, которые как известно есть у берегов Северного моря (Атлантического океана)».

Упоминается Пайтити также в другом письме Кабредо к Аквавиве от 28 апреля 1603 года.

Инка Гарсиласо де ла Вега, 1609

У Инки Гарсиласо де ла Вега в книге «Королевские комментарии» (1609) имеется пространное описание инкской экспедиции на восток, имеющее, видимо, общий источник с рассказом, изложенным у Лисарасу (1636), но обладающее несколькими существенными отличиями (вероятно, Гарсиласо был знаком с одним из отголосков этого рассказа):

1. Гарсиласо не упоминает названия Пайтити, вместо него использует «Мохос» и «Мусус».
2. Он относит экспедицию к временам Тупака Инки Юпанки, то есть, по меньшей мере, на поколение ранее, чем в версии Алькайи. Возможно, сыграло роль наложение другой версии, изложенной у Сармьенто де Гамбоа.
3. Согласно Гарсиласо, экспедиция спускалась на плотах по реке Амарумайу, которая обычно отождествляется с Мадре-де-Дьос. Это принципиально иной маршрут, хотя в конечном итоге он приводит примерно в ту же зону: в северную часть Сьерры де Паресис. Вместе с тем, Гарсиласо упоминает, что послы, шедшие из Мохос в Куско, чтобы доложить об открытии Инке, «совершили огромнейший крюк, чтобы выйти к Коско». Возможно, речь идет о пути через Восточную Боливию, который считался наиболее легким, хотя и долгим (поход вверх по течению Мадре-де-Дьос — предприятие практически нереальное по тем временам).

Блас Валера, 1618

Иезуит Блас Валера в своей тетради оставил два рисунка Пайтити:

• один — изображающий Пайтити на амазонском склоне Анд и добавил некоторые разъяснения к рисунку:

Властелин, здесь находится золото, которое ты не украл.

Властелин, здесь — свобода, которую ты у нас не отнял.

Ты, народ Тауантинсуйу, можешь все ещё надеяться

Я жду этого для тебя.

— Exsul immeritus blas valera populo suo e historia et rudimenta linguae piruanorum. С. 382

• второй — на противоположном ему склоне, и добавил такую надпись:

Это — то же самое [То есть это Пайтити то же самое, что и Куско; заменяя задненёбный звук на зубной, получается Paytitin: Пайтити кого-то].

— Exsul immeritus blas valera populo suo e historia et rudimenta linguae piruanorum. С. 382

Примечательно, что Пайтитин записано вовсе не латиницей, а с помощью ключевых знаков токапу. На этом втором рисунке изображено пять гор, у подножия которых протекает река. Если считать слева направо, то первая и четвёртая горы соединены подземным ходом, к входу пещеры четвёртой горы снизу от реки ведёт лестница. Лестницы также ведут к пещерам второй и пятой горы. На второй горе или за ней стоит чёрное животное с тремя белыми кругами на теле, похожее на кошачьих, пожирающее солнце, находящееся прямо над вершиной третьей горы. Также на рисунке присутствует гео-юпана — геометрическая модель местности у инков.

В книге «Королевские комментарии» Гарсиласо де ла Вега, ссылаясь на Бласа Валера, привёл также одно сообщение из района озера Титикака, в котором сообщается о судьбе инкского золота после прихода испанцев, относительно чего историк Энрике Пупо-Уолкер заметил, что «эти и другие легенды послужили началом сказочным географическим рассказам о Богатой Земле Магов, о Каракараэс и о Пайтити»:

Отец Блас Валера, рассказывая о богатстве того храма [на острове Титикака] и о том многом, что было накоплено и [197] превышало [нужды храма], говорит, что переселенные индейцы (которых зовут митмаками), проживающие в Копа-кавана, заверяли его, что имелся такой избыток золота и серебра, что из него можно было бы построить другой храм, начиная от его фундамента и кончая крышей, без применения какого-либо другого материала. И что, как только индейцы узнали о приходе на те земли испанцев и что они забирали себе все богатства, которые находили, они бросили все в то великое озеро… Таким образом, живёт известная всем молва, как та, которой поверили те испанцы, что индейцы укрыли неисчислимые сокровища в озёрах, пещерах, горах, хотя нет надежд заполучить их.

— Гарсиласо де Ла Вега. История государства инков. с.196-197

Бернардино де Карденас, 1629

Карденас в 1629 году был священником в приходе Камата, позже он стал епископом Парагвая, а затем губернатором. У него имелись существенные разногласия с иезуитами. Он выступал за вмешательства Короны в дела иезуитов (противоположную позицию держали сами иезуиты по отношению к привлечению индейцев на работы испанцами) и писал в Чикасаку, Лиму и Мадрид, о том, что иезуиты обогащаются на золотых приисках в ущерб Испанской Короне.

Хуан де Лисарасу, 1636

В 1976 году Левильер издал «Сообщения, сделанные Доном Хуаном де Лисарасу об открытии Мохос», документ Восточной Боливии, относящийся к 1636 году и представляющий собою свидетельства нескольких человек, участвовавших в экспедициях в поисках Пайтити или располагавших иной ценной информацией по этому вопросу. Наиболее полное и подробное сообщение о Пайтити из всех известных нам на данный момент, которое помещено в документе на первое место, принадлежит священнику Диего Фелипе де Алькайя. Насколько можно понять из текста, оно было записано Алькайей со слов его отца, конкистадора Мартина Санчеса де Алькаяги. Алькаяга, в свою очередь, получил эти сведения от Дона Карлоса Инки. Этот последний, по словам Левилльера, был сыном Паулью Инки, представителя индейской аристократии, поддерживавшего сторону испанцев. Так, в сообщении Лоренсо Кабальеро встречаются слова, приписываемые им Гонсало Солису Ольгину: «…И для меня, который потратил цвет своих лет со всеми Губернаторами и Капитанами, которые предпринимали попытки открыть [эту землю], ведомые сообщением, которое Дон Карлос Инка дал Мартину Санчесу Алькаяге…». Возможно, эта версия послужила основой для многих других и создала Пайтити его широкую славу. В тексте есть многочисленные сведения о географических условиях и о расположении местности:

И, исходя из расположения земель, [Манго Инга] заселил обратную сторону холма, называемого Пайтити [Paititi], где, по рассказам индейцев Гуарани [Guaranies], которые позже пришли сюда, чтобы встретиться с этим могущественным Господином, в этом холме находят выходы серебра [plata corrida], и там добывают металл, и очищают его и плавят, и получают чистое серебро. И так же как здесь, в Куско, была [прежде] глава этого Королевства [Reyno], так теперь она находится в этом Великом Королевстве Пайтити, называемом Мохос [grandioso Reyno el Pytiti, llamado Mojos].

— Lizarazu J. Informaciones hechas por Don Juan de Lizarazu sobre el descubrimiento de los Mojos // Maurtua, Victor M. Juicio de Limites entre el Peru y Bolivia. Prueba Peruana Presentada al gobierno de la Republica Argentina. Madrid, 1906. Vol. 9. P. 124–212.

Из сообщения Лисарасу также следует, что Пайтити означает «Свинцовая гора», поскольку «titi» — свинец, а «pay» — тот.

Повторяют в сокращенном виде и с некоторыми вариациями эту же информацию в рамках того же документа Лоренсо Кабальеро и Франсиско Санчес Грегорио. Вероятно, они прочли текст Алькайи, прежде чем дать собственные сведения, либо были знакомы с этим рассказом ранее. Версия Алькаяги в XVII веке была широко известна и популярна.

Описание пути Манго Инги прекрасно накладывается на реальную географию, которая в то время ещё не была как следует известна испанцам. Проследив его маршрут по карте, можно судить, что он достиг Восточной Боливии, в районе современного города Санта Крус, затем шёл на север вниз по течению реки Гуапай (приток Маморе), затем по Маморе до её слияния с Гуапоре (Манатти), через которую построил мост, затем повернул на восток и поднялся на холмы Сьерры де Паресис (Восточная Бразилия, штат Рондония). К тому же заключению пришёл Левилльер.

Другие авторы сообщений из собрания Лисарасу непосредственно называют Сьерру де Паресис как местонахождение Пайтити. Среди них Херонимо де Вильярнао, священник экспедиции Гонсало Солиса Ольгина:

Сказали эти индейцы, которых называем Торокоси [Torococis], что индейцы земель, которые лежат дальше [tierra adentro], имеют серебро, в основном те, которые, как мы полагаем, есть Инки, бежавшие из Пиру… И это может быть правдой также потому, что земля, которая находится дальше, отличается по климату, как это видели и испытали испанцы, которые около тридцати двух лет назад побывали в стране Паречес [Pareches], где нашли земли и провинции холодного климата, где обнаружили большие горные хребты и очень высокие холмы, которые находятся в этой стране. И что есть [там] индейцы Инки, это правда, согласно сведениям [noticia], которые имеются по этому поводу, каковые обитают у подножия большого холма, возле которого течет полноводная река, которую местные зовут Манатти.

— Lizarazu J. Informaciones hechas por Don Juan de Lizarazu sobre el descubrimiento de los Mojos // Maurtua, Victor M. Juicio de Limites entre el Peru y Bolivia. Prueba Peruana Presentada al gobierno de la Republica Argentina. Madrid, 1906. Vol. 9. P. 154–155.

Наиболее точные географические сведения приводит Васко де Солис:

Известия о Богатой Земле Мохос [Tierra Rica de los Mojos], где, как говорят, живут Инги и имеют в подчинении множество провинций, считаю правдивой, потому что слышал от старых солдат из Парагвая, то что рассказывали Парагвайские индейцы Гуарайи [Guarayies], что они отправились открывать [новые земли] на Север, вниз по реке, называемой Манати, которая берет начало на склонах хребта Паречис [cordillera de los Parechis], с Западной стороны, и течет на Север: говорят, что эта река местами достигает лиги в ширину; на этом же хребте берет исток Рио де Ла Плата, которая течет на юг с Восточных склонов. Эти индейцы Гуарайи по пути все время сталкивались с дикими индейцами, одни из которых обитали в горах, другие на равнинах, и что им было больше проку от горных индейцев, потому что у них находили что грабить, а равнинные были бедными; и что эта река соединяется с Рио Гранде [rrio Grande], и отделяют эти реки Перуанский хребет [Анды] от [хребта] Паречис. И поднялись они на хребет Паречис, и увидели большие поселения; и схватили одну индеанку, которая вела барана [ламу], и она стала громко кричать, прося помощи, и названные Гуарайи потащили на себе её и барана в свой лагерь, где на них напали Инки с пращами и камнями, что вынудило их к бегству, пуская вперед женщин и детей, пока не взобрались на гору, где устроили засаду, убивая Ингов, которые их преследовали; тогда [Инги] их оставили, и Гуарайи ушли в Парагвай.

— Lizarazu J. Informaciones hechas por Don Juan de Lizarazu sobre el descubrimiento de los Mojos // Maurtua, Victor M. Juicio de Limites entre el Peru y Bolivia. Prueba Peruana Presentada al gobierno de la Republica Argentina. Madrid, 1906. Vol. 9. P. 182–183.

Алонсо Солето Перния, участник нескольких экспедиций, рассказывает о виденном собственными глазами в местности, которая считалась непосредственными подступами к Пайтити: «И вышли мы на дороги, и в месте, предназначенном для отдыха [descansadero] мы нашли множество выкорчеванных деревьев, поставленных корнями вверх, как бы говоря, смотрите, какова сила индейцев этой провинции, не ходите на наши земли. И на этих вырванных деревьях были нарисованы лики демонов, очень тонкой работы, так что мне подумалось, что это для того, чтобы поклоняться каждый раз, когда [индейцы] туда приходят». В другом месте у того же Алонсо Солето находим описание предмета, похожего на главный алтарь храма Пайтити: «Нашли мы возвышение / помост [pulpito] наподобие котла, и был он из круглого камня/скалы, и имел подъем, чтобы всходить наверх, высеченный в той же скале; и я поднялся наверх, чтобы рассмотреть его, и стал кричать сверху, и один индеец сказал мне, подавая знаки, что я должен спуститься, чтобы его бог не разгневался».

Фернандо и Франсиско Монтесиносы, 1637

Историк Монтесинос исходил из общего представления, что Эльдорадо было страной Офир, упомянутой в Ветхом Завете. Также он говорил с отцом Педро Флоресом (Pedro Flores), Провинциальным главой францисканцев в Лиме, который показал ему письмо Херонимо Хименеса (Gerónimo Ximenez), миссионера внутренних амазонских районов, видевшего слонов и невиданных животных. Солдат Франсиско де Вильянуэва (Francisco de Villanueva), компаньон Хименеса, позже пояснял Монтесиносу, что они не видели слонов, а видели лапы незнакомых животных (ленивцев).

В отношении Эльдорадо Монтесинос ссылается на ранних историков Фернандеса де Овьедо и Сьеса де Леона, а особенно на Педро Симона, детально разработавшего легенду об Эльдорадо. Он сам пишет «Историю Пайтити» (1637—1638), но не успел её закончить, как приходит сообщение, что некая экспедиция, вышедшая за пределы Тармы, вернулась в столицу с золотом. Этой экспедицией в 1637 году руководил Педро Бооркес (Pedro Bohórquez), он обследовал земли индейцев Кампа (Campa) и Амуэша (Amuesha), они обнаружили золотой рудник у реки на восток от Тарма.

Известно, что Фернандо Монтесинос намеревался отправить экспедицию на поиски легендарного Пайтити — Эльдорадо, «la tierra rica y deseada» — «страны богатой и желанной». Что примечательно: в своей книге он сообщает, что его двоюродный брат Франсиско Монтесинос (вместе с Бооркесом) в 1637 году вошёл в провинцию Тарама или Тарма и забрал оттуда 6-х знатных индейцев в Лиму, где их приняли с почетом, а потом, по приказу вице-короля, вернул их в их земли. Тарама же считалась входом в мифический Пайтити.

Похоже, что Фернандо профинансировал эту повторную экспедицию в Тарма. При возвращении тех 6 индейцев с третьей экспедицией уже под руководством самого брата Франсиско, шести его ближайших друзей и двух францисканских монахов, все они были убиты; задумал убийство индеец Сампати (Zampati).

Хроника Мауртуа, 1677

В Хронике историка Мауртуа (1677) сообщается, что Пайтити было построено и заселено после падения Империи Инков. На вопрос одного испанца: «Где находится Инка?», житель Куско ему ответил, что «Инка, корона и многие вещи также находятся у соединения рек Пайтити и Памара (иногда пропадающими) в трёх днях от реки Ману». Несколько позже, в 1686 году, миссионер Франсиско де Кале сообщил, что до Пайтити 5 дней ходу от Куско.

Карта Пайтити, XVII век

В Церковном музее в Куско есть карта Пайтити XVII века, переведённая с кечуа иезуитскими миссионерами. На карте нарисованы реки и горы. Вокруг карты нанесён текст: «Сердце от сердца, индейская земля Пайтити, чьи люди называются индейцы: все королевства граничат с ним, но он не граничит ни с кем».

В центре вверху надпись: «Эти являются королевствами Пайтити, где держиться власть на творении и желании, где горожанин найдёт лишь еду, а поэт, пожалуй, сможет открыть закрытую издавна дверь, из самой настоящей любви».

Внизу справа надпись: «Здесь можно увидеть окраску песни невидимых птиц».

Эти фразы, построенные, видимо, с помощью тайнописи, образованы на основе какой-то легенды.

Изображение карты было опубликовано в книге Яцека Палкевича «В поисках золотого Эльдорадо» и размещено на его обложке.

Португальские документы, XVIII век

Недостающим звеном в исследованиях земель Пайтити, возможно, являются португальские источники поздней колониальной эпохи (XVII—XVIII века), времен, когда эти территории осваивались с бразильской стороны (напр., Goncalves 1874 и др.). В 1682 году Бартоломеу Буэну да Силва, по прозвищу Аньянгуэра («злой дух»), вернулся из местности Гояс в Сан-Паулу с большим количеством рабов и золота (индианки гояс носили в виде украшений золотые пластинки). Сопровождал его сын, мальчик, по имени тоже Бартоломеу. В 1722 году этот Аньянгуэра Второй основал к западу от верхнего Токантинса, у 16° ю. ш., в верховье реки Риу-Вермелью (правый приток Арагуаи), город Гояс, ставший с 1726 года центром золотопромышленного района. Другие бандейры паулистов продвинулись дальше на запад, за р. Арагуаю, и в первой четверти XVIII века оказались на «сухой, выжженной солнцем, поросшей скудной растительностью шападе» (шапада — плосковершинные, крутослонные возвышенности), которая вошла в бразильскую историю под неподходящим названием Мату-Гросу («Густые заросли кустарников»). Она простирается в широтном направлении между верховьями Арагуаи и Мадейры. «Когда идешь обычным путём в Мату-Гросу, очень трудно понять, почему эту страну так называют. Громадное пространство здесь занимают степи… Кто пересекает Мату-Гросу, замечает, что текущие к северу реки, системы Амазонки, и текущие к югу, системы Парагвая, возникают как близнецы, бок о бок. Между ними нет гор: каждая идет в своем направлении как бы по собственной воле». Первые паулисты пришли сюда по рекам системы Параны. В верховья реки Куябы, одной из составляющих левый верхний приток Парагвая, пересекающий большую заболоченную низменность Пантанал, поднялся бандейрант Мануэл Кампус Бикуду в 1675 году в сопровождении своего сына Антониу Пириса Кампуса; вторично оба побывали там в 1716 году. А через два года А. Пирис-сын вновь вернулся в Мату-Гросу, где провел пять лет (1718—1723). Он разорил и опустошил людную горную страну индейцев пареси — Серра-дус-Паресис, но при этом в 1723 году составил отчет, в котором «дал такое живое описание страны Пареси и её жителей, которому мог бы позавидовать и современный этнограф». Походы бандейрантов в середине XVIII века привели к тому, что Бразилия стала давать более половины учтённой добычи золота всего мира.

Рукопись 512, 1754

В 1754 году португальскими бандейрантами, отправившимися на поиски золотых рудников, был описан («Рукопись 512») затерянный мёртвый город в неисследованных районах Бразилии. Современные бразильские учёные говорят о «самом большом мифе бразильской археологии». Описание развалин мёртвого города в Рукописи 512, оставленное неизвестным автором, неоднократно вдохновляло исследователей (в частности Перси Фосетта в 1925 году) на его поиски.

«Бразильский документ», 1759

В Справочнике Южноамериканских индейцев имеется карта «Племена Центральной Бразилии», составленная Куртом Нимуэндажу, где помимо современных этнических групп обозначены исчезнувшие, известные лишь по этноисторическим документам. На правом берегу реки Гуапоре, в северной части Серра-дус-Паресис, можно заметить наименование «патити» с датой 1759. Из какого источника почерпнул Нимуэндажу эту информацию, пока неизвестно, но сам факт существования такого источника говорит о какой-то португальской экспедиции в этот район.

Тупак Амару II, 1780

В 1780 году Хосе Габриель Кондорканки под именем Тупака Амару II, возглавив восстание, объявил себя Инкой и Правителем Амазонии с владением в Великом Пайтити (el Gran Paititi). Титул был такой «Don José 1.º, por la gracia de Dios, Inca, Rey del de Santa Fe, Quito, Chile, Buenos Aires y Continente, de los mares del Sur, Duque de la Superlativa; Señor de los Césares y Amazonas, de los Dominios del Gran Paititi, Comisario Distribuidor de la Piedad Divina por el Erario sin Par».

Другие сведения о Пайтити

Считалось:

• что многочисленные «входы» в земли Пайтити находились на территории Чаркаса, и многие смелые капитаны, профинансированные в Потоси, организовывали поиски Эльдорадо или Великого Пайтити, предположительно спрятанного в восточных равнинах (Llanos orientales).
• что племя Куривеос (Curiveos) было подчинено Великому Пайтити (M. Rodriguez).
• что племена Гуарайос и Сирионос (Guarayos и Sirionos), жившие на реке Маморе (приток Бени) в Боливии, верили, что произошли от Испанцев, которые в дни Творения пришли в сельву в поисках Великого Пайтити.
• что племя Кайуабас (Cayuhabas), к востоку от Мохос, имело вождя по имени «Paytiti» (Baraza).

Другие названия, часто используемые для отождествления с потерянным городом в Амазонии, и часто в одних и тех же документах, где упоминается само Пайтити — Waipite, Mairubi, Enim, Ambaya, Telan, Yunculo, Conlara, Ruparupa, Picora, Linlín, Tierra dos Musus, Los Caracaraes, Tierra de los Chunchos, Chunguri, Zenú, Meta, Macatoa, Candiré, Niawa, Dodoiba и Supayurca.

Экспедиции, с неизвестной датировкой

Чтобы переправиться к Пайтити, «неустрашимый» аделантадо дон Бенито де Ривера предпринял завоевательный поход против индейцев Мохос, но из-за трудностей осуществить это не удалось.

Пайтити в современном перуанском фольклоре

Герой культуры Инкарри

В Перу легенда о Паитити вращается вокруг истории героя культуры Инкарри (Inkarri — искаженное испанское произношение Inka Rey, то есть Инка Король) — мифологический персонаж, продукт фольклорного совмещения нескольких исторических личностей, инка, убитый испанцами, который в будущем должен воскреснуть и вернуть Перу в «золотой век» эпохи инков, который, после того, как он основал К’еро (Q’ero) и Куско, отступил в джунгли Пантиакольа (Pantiacolla), проживать остальную часть своей жизни в своем городе — убежище Пайтити. Основным историческим прототипом является инка Тупак Амару. В иных версиях этот персонаж в настоящее время жив и обитает в некоем тайном укрытии, в данном случае в Пайтити. Два других фольклорных персонажа, Кольярри (Король провинции Колья) и Негрорри, это результат влияния новозаветного сюжета о Трех Царях, как доказывает в своих исследованиях Энрике Урбано. Другие варианты легенды видят Пайтити как убежище инков в пограничной области между Боливией и Бразилией.

История создания города

Как указывает исследователь кечуа Ю. А. Зубрицкий: «В эпоху царствования Пачакутека империя инков находилась в горном районе — сельва пугала горцев, да и проникнуть в лесную чащобу было не так-то просто. Но Пачакутек решил покорить зелёный океан. Он отправил на восток отряд разведчиков, и те вернулись с радостной вестью: в глубине сельвы они обнаружили золотоносные реки. И тогда Пачакутек повелел проложить дорогу от Куско, инкской столицы, прямо к месторождениям золота, а неподалеку от них, в глубине сельвы, построить город, который служил бы перевалочным пунктом». Город рос, и просуществовал сотню лет, пока не появились испанцы. И тогда по решению высших инкских сановников и жрецов начался массовый исход индейцев — мужчин и женщин, стариков и детей — в сельву, где стоял Пайтити. Туда же, в затерянный в бескрайних чащобах город, построенный по велению Пачакутека, были перенесены и бесценные сокровища империи инков. Один инкский военачальник, руководивший великим переселением из Куско (в связи с приближением испанцев), чтобы успокоить людей, сказал:

— Не горюйте, не плачьте. Мы идем в город точно такой же, как и столица. Это великий город, как и Куско, такой же (то есть новый город будет таким же, как Куско. Слова, особо подчеркнутые инкским военачальником, звучат на кечуа как «Пайкикин»).

Также считается, что Инка Манко II использовал этот город для хранения 14 идолов (wawqes или wayqes, то есть особо изготовленных статуй, дословно означает «подобие», «изображение») Правителей Инков.

Легенды о Пайтити

Исследования Веры Тюленевой, проведённые в Перу, показали, что «Среди рассказов о Пайтити можно выделить два полярных варианта, различные по жанру. Первый из них имеет явный мифологический оттенок. В нём Пайтити — некое утопическое место (город из золота, реже страна), с явными сверхъестественными характеристиками, населенный инками, которые интерпретируются как мифологические персонажи. Во многих случаях Пайтити помещается вне реального пространства, в других версиях он связывается с реальными географическими ориентирами. Но в обоих случаях путь туда неизменно связан с некими обстоятельствами и препятствиями сверхъестественного характера и включает пересечение границы между обыденным повседневным пространством и „иным миром“. Иногда рассказчики указывают, что Пайтити доступен только чистокровным индейцам, имеющим кровную связь с инками».

В конце 1970-х годов исследователь Энрике Урбано зафиксировал такие тексты:

1.

Пайтити находится в самой сельве, в её середине, в городе из чистого золота. Сторожат вход в город два льва, и потом есть два города/селения [pueblos] и море, которое нужно пересечь, чтобы добраться туда, где находится инка. [В] море есть большой город. Пересечь [море] можно верхом [a caballo] на двух тиграх. Когда остановишься, приходят тигры и пролезают у тебя между ног, и верхом тебя несут, и переносят тебя в одно мгновение. Они же переносят тебя снова [назад], опять через море. Но не каждый может туда дойти. Только крестьяне по рождению [netos], которые обладают физическими качествами и повадками инков, [имеют] волосы длинные до пояса, инкскую одежду, чёрную, тканую из шерсти, пончо и сандалии.

— Urbano H. Las tres edades del mundo. La idea de utopia y de historia en los Andes // Mito y simbolismo en los Andes: La figura y la Palabra / Compilador Henrique Urbano. Cusco, 1993. С. 294

2.

Город Пайтити — это большой город из золота, где добывается [se trabaja] золото. Там люди Божьи дети [hijos de Dios], полны удачи [sami]. Там находятся три правителя [jefes]: Кольярри, Инкарри и Негрорри [Kollarri, Inkarri y Negrorri]. От них зависит жизнь всего мира, потому что они правят всеми судьбами.

— Urbano 1973. С. 294

3.

Чтобы увидеть Пайтити издали, говорят, нужно после Паукартамбо идти в сторону Акханаку [Akhanaku]. Оттуда виден высокий холм/гора, называемый Апу Каниуай [Apu Kanihuay]. Чтобы подняться на этот холм и увидеть Пайтити, нужно сделать хорошее приношение [despacho]. Если его не сделаешь как должно, не видать тебе Пайтити, даже не сможешь подняться на Апу, потому что не доходя до вершины начинается дождь, молнии, ветер, град. Апу всегда спускает того, кто считает себя храбрым, и пуще того иностранцев. И если доберешься без препятствий до вершины Апу Каниуай, он заволакивает все [вокруг] густыми тучами, и не можешь разглядеть горизонта. И так можешь провести дни и ночи, на самом Апу или вдали от него, и он тебе ничего не даст увидеть. Поэтому важно сделать приношение.

— Urbano 1973. С. 294-295

4.

Инки бессмертны. Живут [они] в Пайтити. Видно с холма Каниуай [Kanihuay]. Это очень высокий холм, и оттуда видна сельва Пайтити.

— Urbano 1973. С. 293

Также падре Хуан Карлос Полентини, священник Лареса, собрал значительное количество весьма разнородной информации о Пайтити, от фольклора и фрагментов хроник до материалов собственных путешествий в его поисках, и опубликовал две книги на эту тему.

Этнографический Пайтити

В историко-этнографической литературе Пайтити часто помещается в регионе Восточной Боливии, называемом Равнины Мохос (Llanos de Mojos). Эту низменную, местами болотистую местность населяли в эпоху Конкисты и населяют до сих пор, наряду с другими племенами, индейцы Мохос, принадлежащие к аравакской языковой семье. Эта этническая группа хорошо известна с колониальных времен благодаря миссионерским документам. В XVII и XVIII веках там активно действовали иезуиты. К 1715 году на землях Мохос действовали 15 католических миссий.

Индейцы Мохос вызывали симпатии миссионеров своей «цивилизованностью»: они носили хлопчато-бумажную одежду и обильные металлические (серебряные) украшения, жили в крупных поселениях и развили высокую инженерно-сельскохозяйственную технологию. Подлинный размах инженерных сооружений Мохос стал известен благодаря их обследованию и съемке с воздуха, которые проводились с конца 1950-х годов по инициативе геолога Кеннета Ли. В последние годы интенсивные исследования проводились на землях Мохос и родственных им индейцев Бауре археологом Кларком Эриксоном из Университета Пенсильвании. Его проекты направлены на фиксацию и консервацию обширных археологических зон и на возрождение древних сельскохозяйственных технологий, доказавших свою эффективность (Erickson 1995, 1998, 2000). Среди памятников Мохос и Бауре выделяются укрепленные поселения, окруженные рвами и палисадами; искусственные водохранилища, многие из которых имеют правильные прямоугольные очертания; каналы, служившие сельскохозяйственным целям, а также в качестве путей сообщения; дороги на невысоких искусственных валах, что предотвращало их затопление в дождливые сезоны; грядковые поля, которые по результатам недавних сельскохозяйственных экспериментов оказались настолько продуктивными, что способны были прокормить население, во много раз превышающее современное население Льянос де Мохос.

Экспедиции в поисках Пайтити, XX—XXI век

• 1912 — Хайрам Бингем возглавил экспедицию в поисках Великого Пайтити. Ему удалось обнаружить Мачу-Пикчу. Свои открытия он описал в ставших бестселлерами книгах «Земля инков» (1922), «Мачу-Пикчу» (1930) и «Затерянный город инков» (1948).
• 1925 — Британский военный топограф полковник Перси Харрисон Фосетт (Percy Harrison Fawcett) отправился с экспедицией в Мату-Гросу (Бразилия) на поиски следов неизвестной цивилизации, которую Фосетт считал цивилизацией Атлантиды. Известно, что Генри Райдер Хаггард, автор знаменитой книги «Копи царя Соломона» подарил статуэтку из чёрного базальта, якобы найденную в Бразилии, своему другу Фосетту, а тот прибег к помощи психометрии, чтобы выяснить её происхождение. По письменному рассказу психометриста выходило, что статуэтка происходила из гибнущего материка, расположенного посреди Атлантики. По словам Фосетта, показания последующих психометристов относительно каменного идола примерно совпадали с рассказом первого.
• 1939—1940 — Начало операции Третьего Рейха по Пайтити. Известно, что в ходе этой операции предполагалось задействовать гидросамолет и несколько легких самолетов. О результатах секретной нацистской экспедиции ничего не известно. Основной район поисков: между реками Ориноко и Амазонка, возле озера Парима.
• 1954—1955 — de:Hans Ertl (Боливия).
• 1970—1972 — франко-американская экспедиция под руководством Боб Никольса и Сержа Дебру (сына французского министра) — не вернулась. Спасательная экспедиция не обнаружила следов пропавших. Десять лет спустя итальянская экспедиция, нашла в заброшенном шалаше индейцев Гуакапорэ, над берегом реки Шинкебени, одежду и вещи французского происхождения.
• 1984—2000 — предпринято 12 экспедиций Грегори Дейерменджиан (Gregory Deyermenjian).
• 1997 экспедиция норвежского антрополога Ларса Хафксёрда (Lars Hafksjold) (Мадре-де-Дьос, Перу) — не вернулась.
• Август, 1998—2000 — чилиец Камило Вальдивьесо (Camilo Valdivieso), две экспедиции.
• Июнь 2001 — экспедиция Kota Mama II, Джон Блэшфорд-Снелл (John Blashford-Snell)
• 2002 — Камило Вальдивьесо.
• 2002 — Палкевич, Яцек (Jacek Pałkiewicz) — польский путешественник с командой ученых из географических обществ различных стран (2002 год). Организована телеканалом REN TV. Результаты экспедиции превзошли все ожидания. На плато поверхностью четыре квадратных километра они обнаружили следы доколумбовых цивилизаций (на плато обнаружили: огромные плоские камни, остатки строений, два искусственных озера, сооруженных для золотоплавильного промысла), под которым предположительно находится лабиринт пещер и тоннелей (группа увидела обрыв, воронку, изрытую кратерами, под ней должен был быть карст (система пещер), целый подземный город, а на земле остатки древних фундаментов и стен), — именно о нём говорят легенды (по преданию, ягуары являются стражами сокровищ Пайтити; существует поверье, что жрецы после смерти перевоплощаются в ягуаров, так они могли веками стеречь подходы к заповедному городу; легенда о городе на берегу озера и о пещерах, полных сокровищ, по мнению экспедиции, оказались верными), сообщения индейцев и архивные документы.
• Июнь 2004 — «Quest for Paititi», экспедиция Дейерменджиан и Мамани (Mamani) обнаружили руины поселения инков возле пика Último Punto на север от Пантиакольа (Pantiacolla)
• 2005 — француз Тьери Жамин и перуанец Херберт Картахена обнаружили петроглифы возле Пушаро.
• 2006 — Paititi Expedition: экспедиция Дейерменджиан и Мамани к реке Таперачи на север от Яверо, обнаружила удаленное инкское поселение.
• 2009 — Археологические раскопки, проведённые в районе Бока до Акри (Бразилия) возле рек Акри и Пурус, выявили, согласно статье Martti Pa¨rssinen, Denise Schaan & Alceu Ranzi Pre-Columbian geometric earthworks in the upper Puru´s: a complex society in western Amazonia в британском журнале Antiquity, более 200 массивных земляных сооружений в верхней части бассейна Амазонки недалеко от границы Бразилии с Боливией. Открытие основано как на недавних археологических раскопках, так и на снимках обезлесевших районов Амазонки, взятых с Google Earth. Со спутника это выглядит как ряд геометрических фигур, вырезанных на земле, но археологи и историки, опубликовавшие доклад, полагают, что это остатки дорог, мостов, рвов, улиц и площадей, формировавших основу развитой цивилизации, простиравшейся на территории 155 миль, с населением, достигавшим 60 тысяч человек. Учёные также смогли обнаружить сеть дорог, протянувшуюся более чем на 250 километров. Руины датируются 200-1283 годами н. э. Координаты находок: Cruzeirinho — S 08 50’ 38", W 67 15’ 11"; Mustafa 1 — S 08 52’ 32", W 67 14’ 42"; Mustafa 2 — S 08 53’ 15", W67 14’ 42"; Mustafa 3 — S 08◦ 53’ 11", W67 10’ 19"; Boca do Acre 1 — S 8 43’ 13", W67 10’ 34"; S 09 47’ 13.5", W67 20’ 35.2".

См. также

• Эльдорадо
• Завоевание Перу
• Инки
• Блас Валера
• Мифические государства
• Рукопись 512

Литература

• Куприенко С.А. [books.google.ru/books?id=vnYVTrJ2PVoC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Источники XVI-XVII веков по истории инков: хроники, документы, письма] / Под ред. С.А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 418 с. — ISBN 978-617-7085-03-3.
• Талах В.Н., Куприенко С.А. [kuprienko.info/talah-v-n-kuprienko-s-a-amerika-pervonachal-naya-istochniki-po-istorii-majya-naua-astekov-i-inkov/ Америка первоначальная. Источники по истории майя, науа (астеков) и инков] / Ред. В. Н. Талах, С. А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 370 с. — ISBN 978-617-7085-00-2.
• Carlos Neuenschwander Landa (author of the books «PANTIACOLLO,» «PAITITI: En la Bruma de la Historia» (1983), and «PAITITI: Hipótesis Final» (2000))
• Paititi: Ein Spähtrupp in die Vergangenheit der Inkas, Anden-Amazonas-Expedition 1954/55, Hans Ertl, Nymphenburger Verlag München, 1956.
• Levillier R. El Paititi, El Dorado y las Amazonas. Buenos Aires: Emece Editores, 1976.
• Juan Carlos Polentini Wester (autor de los libros «Por la Rutas del Paititi» (1979) y «El Paí Titi ¡Padre Otorongo!» (1999);
• Gregory Deyermenjian (USA) (autor de los artículos:
  • «Mameria: An Incan Site Complex in the High-Altitude Jungles of Southeast Peru» (2003) y
  • «The Petroglyphs of Pusharo: Peru’s Amazonian Riddle» (2000) en Athena Review;
  • «Glimmers of Paititi» {1999} en Mercator’s World;
  • «On the Trail of Legends: Searching for Ancient Ruins East of the Andes» (1999) en GPS World; y
  • «The 1989 Toporake/Paititi Expedition: On the Trail of the Ultimate Refuge of the Incas» (1990) y «In Search of Paititi: Following the Road of Stone into an Unknown Peru» (2006) en The Explorers Journal).
• East to the Amazon, John Blashford-Snell and Richard Snailham. 2003.
• Juan de Betanzos. Suma y Narracion de los Incas. — Madrid, Ediciones Polifemo, 2004. Edicion, introduccion y notas: Maria del Carmen Martin Rubio.
• Vera Tyuleneva. [www.geocities.com/benipando/texto.pdf La tierra del Paititi y el lago Rogoaguado.](недоступная ссылка — история). www.geocities.com/benipando/ (2006). — Большой обзор источников и библиографии. Проверено 15 октября 2009. [www.webcitation.org/1256547292792614 Архивировано из первоисточника 26 октября 2009].
• Vera Tyuleneva. [www.geocities.com/benipando/texto.pdf La tierra del Paititi y el lago Rogoaguado.](недоступная ссылка — история). www.geocities.com/benipando/ (2006). — Фотографии раскопок, исторические карты. Проверено 15 октября 2009. [www.webcitation.org/1256547292792614 Архивировано из первоисточника 26 октября 2009].
• Яцек Палкевич, Анджей Капланек. В поисках золотого Эльдорадо. — АСТ, Астрель, 2006 г., 464 с. ISBN 5-17-035455-X, ISBN 5-271-13500-4, ISBN 83-7298-806-4
• Exsul immeritus blas valera populo suo e historia et rudimenta linguae piruanorum. Indios, gesuiti e spagnoli in due documenti segreti sul Perù del XVII secolo. A cura di L. Laurencich Minelli. Bologna, 2007; br., pp. 590. ISBN 978-88-491-2518-4
• ¿Sublevando el Virreinato?: Jesuitas italianos en el Virreinato del Perú del Siglo XVII. Gerónimo Pallas (S.I.), Documentos contestatarios a la historiografía tradicional del Perú colonial. Laura Laurencich Minelli y Paulina Numhauser (eds.). — Quito, Ediciones Abya-Yala, 2007, 467 p. y 1 CD Rom. С. 131, ISBN 978-9978-22-706-0
• Pedro Sarmiento de Gamboa. Historia de los Incas. Madrid 2007. Miraguano, Polifemo. ISBN 978-84-7813-228-7, ISBN 978-84-86547-57-8
• Andrew Nikol. [www.ijsa.syllabapress.com/issues/articles/ijsa00030.html Paititi: The Last Secret of the Incas?]. International Journal of South American Archaeology - IJSA (30 сентября 2009). — Номер 5, С. 51-57. Критический анализ легенды.. Проверено 15 октября 2009. [www.webcitation.org/60uXpPKFR Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].

Фильмография

• «Discovery: Разгадка тайн истории с Олли Стидсом. Утраченный Город Золота» (англ. Discovery: Solving History with Olly Steeds. Lost City of Gold) — научно-популярный фильм, снятый Discovery в 2010 г.

Ссылки

• Юрий Зубрицкий. [www.vokrugsveta.ru/vs/article/1454/ Зачарованный город Пайтити.]. Вокруг Света (сентябрь 1994). — № 9 (2648), Сентябрь 1994, Рубрика «Золотой галеон». Проверено 6 декабря 2009. [www.webcitation.org/60uXQKYHl Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
• Яцек Палкевич. [www.mk.ru/blogs/MK/2002/11/03/social-life/1422/ Всё золото инков.]. Московский комсомолец (3 ноября 2002).
• [www.eldoradocolombia.com/el_paititi.html EL Paititi, Paytiti, Paykikin.]. www.eldoradocolombia.com. — большой сборник карт и документов. Проверено 6 декабря 2009. [www.webcitation.org/60uXq4wMZ Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
• [www.eldoradocolombia.com/mapas_historicos.html La cartografía y El Dorado.]. www.eldoradocolombia.com. — большой сборник карт и документов. Проверено 6 декабря 2009. [www.webcitation.org/60uXqjbzI Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
• [www.granpaititi.com Gran Paititi.]. www.granpaititi.com. — сайт о Пайтити. Проверено 6 декабря 2009. [www.webcitation.org/60uXrcd1d Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
• [pt.fantasia.wikia.com/wiki/Pait%C3%ADti Paititi.]. pt.fantasia.wikia.com. — португальская статья с иллюстрациями. Проверено 6 декабря 2009. [www.webcitation.org/60uXivspT Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Пайтити

– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.