Палладино, Эвсапия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эвсапия Палладино
Eusapia Palladino
Эвсапия Палладино, Варшава, 1893 год
Имя при рождении:

Eusapia Raphael Delgaiz

Род деятельности:

медиум

Дата рождения:

21 января 1854(1854-01-21)

Место рождения:

Минервино-Мурдже, Италия

Гражданство:

Дата смерти:

1918(1918)

Эвсапия Палладино (итал. Eusapia Palladino, настоящее имя — Eusapia Raphael Delgaiz, 21 января 1854 года в Минервино-Мурдже, провинция Бари, — 1918) — медиум эпохи расцвета спиритуализма из Неаполя, Италия, чей феномен исследовали ученые и энтузиасты ранней парапсихологии в течение почти сорока лет. Личность странная и неоднозначная, Палладино часто уличалась в мошенничестве, но вместе с тем демонстрировала на глазах у скептически настроенных наблюдателей, использовавших жёсткие методы контроля, необъяснимые явления, реальность которых никто из очевидцев не подвергал сомнению. Именно благодаря шумной известности Палладино явление спиритической материализации оказалось в центре внимания серьёзных исследователей, в числе которых были Ч. Ломброзо, Э. Морселли, Ш. Рише, К. Фламмарион, Х. Каррингтон, Пьер и Мария Кюри и другие.





Биография

Эвсапия Палладино родилась 21 января 1854 года. Её мать умерла при родах, отец погиб в 1866 году. Очень скоро окружающие стали замечать, что в присутствии девочки происходят необъяснимые явления; раздаются, например, стуки в деревянной мебели каждый раз, когда она к ней прикасается. Сама Эвсапия то и дело утверждала, что видит по ночам перед собой чьи-то глаза и часто просыпается оттого, что невидимые руки срывают её постельное белье[1].

Вскоре после того, как девочка осиротела, её взяла к себе в качестве служанки богатая неаполитанская семья, члены которой очень скоро поняли, что перед ними необычный ребенок. Первым медиумистские способности выявил в ней синьор Дамиани, известный в Италии исследователь паранормальных явлений. Знакомство его с Эвсапией произошло при загадочных обстоятельствах. Синьора Дамиани, его жена, побывала на спиритическом сеансе в Лондоне, где известная в спиритических кругах того времени сущность по имени «Джон Кинг» (утверждавшая, будто бы он — дух пирата Генри Морган), сообщил присутствующим, что в Неаполе появилась девочка-медиум, его реинкарнированная дочь, и продиктовал адрес дома, где она живёт. В 1872 году Дамиани отправился по этому адресу и в указанном доме нашёл Эвсапию Палладино, о существовании которой до этого не слыхал[2].

Начало медиумистской деятельности

Под наблюдением Дамиани девочка начала стремительно развивать свои способности. Первые пять или шесть лет своей деятельности она посвятила так называемому «бесконтактному медиумизму». Затем на её сеансах стали появляться призрачные руки и недооформленные фигуры. Её «духом-наставником» был всё тот же Джон Кинг: как правило, он общался с присутствующими посредством стуков, но иногда переходил на итальянский язык. Палладино каждый раз заранее знала, что именно будет происходить на сеансе, и предупреждала об этом присутствующих. Наблюдатели отмечали, что материализуя объект, она, судя по всему, испытывала страдания: билась в конвульсиях и отчаянно жестикулировала. Характерной особенностью сеансов Палладино была необходимость сочувствия со стороны гостей, их желания с ней сотрудничать. Каким-то образом в происходящем использовалась их коллективная мысль и воля.[1]

Начало научных исследований

Первым представителем научного сообщества, во всеуслышание объявившим о том, что Палладино демонстрирует подлинный спиритический феномен, был Эрколе Киайа. 9 августа 1888 года он в открытом письме пригласил Ломброзо пронаблюдать Палладино. Киайа писал:

Речь идет о женщине-инвалиде, принадлежащей низшему общественному классу. Ей около тридцати лет и она совершенно невежественна; внешность её ничем не примечательная и сама она не обладает силой, которую криминологи называют „очаровывающей“. Но при желании она способна как днем, так и в ночное время в течение часа развлекать группу любопытствующих совершенно невероятными явлениями. Привязанная ли к стулу или удерживаемая руками, она привлекает к себе предметы мебели, окружающие её, поднимает их в воздух, заставляет их висеть в воздухе подобно гробу Магомета и затем опускаться волнообразными движениями, так, словно они повинуются её воле. Она меняет их расположение по высоте как вздумается, заставляет раздаваться в стенах, в потолке, полу стуки — самых изощрённых ритмов и рисунков. В ответ на просьбы гостей нечто похожее на электрические разряды исходит от её тела… [1]

Учёный описал также всевозможные примеры медиумизма Палладино: в сосуде с жидкой глиной появлялись отпечатки ладоней и даже изображение лица, медиум поднималась в воздух (при том, что её пытались удерживать руками), играла на музыкальных инструментах и увеличивала собственный рост более чем на четыре дюйма.

Она как индийская резиновая кукла, как автомат нового типа: она принимает странные формы. Сколько у неё рук и ног? Мы не знаем. Пока зрители, не веря глазам своим, держали её за руки и ноги, мы видели, как появлялись дополнительные конечности, непонятно откуда. Её туфли не могли бы вместить эти чудовищные ступни. Это невольно наводит на мысль о вмешательстве некой таинственной силы.[2]

Участие Ломброзо

В феврале 1891 года профессор Чезаре Ломброзо посетил два сеанса Палладино в Неаполе, после которых написал: «Со смятением и стыдом вспоминаю я, что столь упорно отрицал возможность существования явлений, называемых спиритическими». В своем отчете, опубликованном в Annales des Sciences Psychiques (1892), Ломброзо не только признал реальность наблюдавшегося феномена, но и описал многочисленные случаи, когда чудеса в комнате происходили, пока он сам крепко держал руки и ноги медиума. Его убеждённость привела к тому, что множество европейских учёных приступили к исследованиям, и Эвсапии Палладино в течение многих лет пришлось принимать участие в многочисленных экспериментах.

Пользуясь аналогией с гипнотизмом, Ломброзо сформулировал собственную теорию происходящего, согласно которой — подобно изменению ощущений в обычном трансе, — в трансе медиумическом меняются физические характеристики человека.

Личные качества и странности характера

Много лет спустя в книге «After Death — What?» (1909) он обнародовал некоторые детали, касавшиеся личных качеств своей подопечной. Ломброзо писал, что культура Палладино — на уровне самой неразвитой крестьянки, но при этом «…она обладает чутьем и своеобразным интеллектом, который позволяет ей мгновенно распознавать великих людей в числе тех, кто знакомятся с ней и относиться к каждому исключительно исходят из своей оценки личных качеств человека, без всякой оглядки на ложный авторитет или состоятельность». Отмечая простодушие и наивность этой женщины, он признавал, что временами она демонстрировала хитрость, граничившую с лживостью. Выяснилось, что «она обладает необычайно острой визуальной памятью, запоминая, например, в точности пять различных текстов, показанные ей в течение трех секунд. Она способна очень быстро, особенно с закрытыми глазами, не только в точности воссоздавать облик людей, которых видела мельком, но и давать им по этим впечатлениям точные личностные характеристики». Ломброзо отмечал в её характере и странности, граничившие с истеричностью, а подчас и почти сумасшествием. Палладино страдала мгновенными перепадами настроения, очень необычными фобиями (она, например, до ужаса боялась запачкать руки) и почти детской склонностью к мечтательности. Она испытывала галлюцинации, причем видела своё собственное «привидение», приходила в ярость, особенно, когда подвергалась критике и набрасывалась на недругов с кулаками. Эти недостатки странным образом уживались в ней «с необычайно сердечной добротой, щедростью по отношению к бедным и стремлением облегчить беды других людей или даже животных, с которыми обращаются жестоко».[1]

Артур Леви в своем отчете о сеансе в доме Камиля Фламмариона в 1898 году писал об Эвсапии Палладино: «Две вещи обращают на себя внимание: её большие глаза, пылающие странным огнём… напоминающие лаву Везувия. Другая странность — её рот странных контуров. Никогда не понятно, выражает ли её лицо интерес, страдание или насмешку».

Ломброзо, тщательно изучивший Палладино, не мог не признать и её склонности к жульничеству. Она то и дело высвобождала руки, время от времени пыталась поднимать коленями столы. Видели, как она собирает в саду цветы, которые потом якобы материализует на сеансах. Аналогичные выводы сделал и Энрико Морзелли. Оба исследователя, однако, утверждали, что при этом Палладино демонстрировала и истинные явления, в реальности которых у присутствующих не возникало сомнений.[2]

Вот как описывал профессор Морзелли происшедшее после того, как Палладино в трансе попыталась высвободить руку и протянула её к трубе, лежавшей на столе:

…В тот момент, когда контроль был особенно тщательным, труба вдруг взлетела со стола и исчезла в „шкафу“, пролетев между медиумом и наблюдателями. Очевидно, медиум пыталась сделать своей рукой то, что потом осуществила медиумическим путём. Невозможно предположить, что это была попытка грубого надувательства. Нет сомнения в том, что медиум не прикасалась к трубе — она не могла этого сделать. Но даже если бы и смогла, у неё всё равно не было возможности поместить трубу в шкаф, который находился за её спиной».[2]

За опытами Ломброзо в 1891 году последовали работы Миланской комиссии в 1892 году, в состав которой входили директор Миланской обсерватории профессор Скиапарелли, профессор физики Джероза, доктор натурфилософии Эрмакора государственный советник российского императора А. Н. Аксаков, Карл дю Прель, доктор философии из Мюнхена, и профессор Шарль Рише из парижского университета. Было проведено семнадцать заседаний.[1]

Многие исследователи оставили отчеты, в которых описывали бесчисленные случаи появления призрачных рук, которые прикасались к ним при полном освещении, а также полёты стола по комнате. В 1894 году Палладино в Париже, Бордо и Монфоре наблюдали профессор Рише, сэр Оливер Лодж, Фредерик Мейерс и доктор Охоровиц. «Каковы бы ни были объяснения всего происходившего, я вынужден признать истинность увиденного», — писал Лодж.[3]

В числе тех, кто участвовал в дальнейших исследованиях, были профессор Сиджвик, доктор Ричард Ходсон, Фламмарион, Шарль Рише, Викторьен Сарду, Жюль Кларети, Адольф Биссон, профессора Порро, Морселли, Боццано, Венцано, Ломброзо, Вассало и другие.[2]

Участие ОПИ

После того, как Лодж выступил с отчетом о своих наблюдениях на заседании ОПИ, сэр Уильям Крукс заметил, что описываемые явления очень походили на то, что происходило в присутствии Д. Д. Хьюма. Доклад Лоджа подвергся критике со стороны доктора Ричарда Ходсона. В августе — сентябре 1895 года последний сам провел серию наблюдений в Кембридже, и последняя оказалась крайне неудачной. Впрочем, противники Ходсона утверждали, что всему виной методика контроля, применявшаяся кембриджскими экспериментаторами. Так или иначе, в редакционном комментарии журнала Общества психических исследований (Journal of the Society for Psychical Research), опубликовавшего отчёт сэра Оливера, говорилось о том, что само по себе появление «духовных» рук рядом с телом медиума «…есть обстоятельство prima facie, наводящее на мысль о жульничестве». После этого ОПИ решило прекратить с Палладино все контакты.[2] Позже доктор Хиуорд Каррингтон отмечал, что кембриджские наблюдатели не имели ни малейшего представления о так называемой «эктоплазматической конечности» — явлении, отмеченном у Слэйда и других медиумов. «Все возражения… можно опровергнуть, если предположить, что Эвзапия на время материализует „третью руку“, втягивая её в себя после того, как произойдёт то или иное явление», — писал Каррингтон. Это предположение подтверждалось многими последующими наблюдениями. В 1894 году сэр Оливер Лодж увидел нечто, что он назвал «появлением дополнительных конечностей», соединённых с телом Эвзапии или находящихся очень близко к нему.

Позже профессор Боттацци так описывал происходившее на одном из сеансов:

...Рука опустилась на моё правое предплечье, не сжимая его. На этот раз я не только прикоснулся к ней, но к тому же мог отчётливо увидеть человеческую руку естественного телесного цвета, я ощупал пальцы и тыльную сторону тёплой и шершавой ладони. Потом рука растворилась (что я и видел собственными глазами) в теле мадам Палладино, она втянулась туда, описав при этом кривую линию. Признаюсь, я начал подозревать, что не уследил за тем, как освободилась левая рука Эвзапии. Однако по всему выходило, что эти сомнения беспочвенны, потому что наши руки продолжали соприкасаться, как и прежде…[2]

В июле 1907 года профессор Галеотти увидел нечто, названное им «раздвоением левой руки медиума». Одна из них располагалась на столе, и её касался Боттацци, другая, словно бы выходя из плеча, касалась другой руки и в ней растворялась. Подобные сообщения повторялись раз за разом.

В 19051907 годах за исследование взялся Парижский институт психологии (в числе наблюдателей были Пьер и Мария Кюри). В ходе 43 заседаний наблюдались как реальные необъяснимые явления, который медиум не могла бы при всём желании сфальсифицировать, так и явные попытки обмана с её стороны.

В 1908 году Общество психических исследований решило вернуться к исследованию Палладино, пригласив к участию троих закоренелых скептиков. Это были практикующий маг-иллюзионист У. У. Багалли, Иврард Филдинг (почётный секретарь Общества, поднаторевший в разоблачении медиумов-шарлатанов) и доктор Херевард Каррингтон, не раз писавший, что за все время работы на спиритических сеансах ни разу не встречал реального медиумизма. В ноябре — декабре комиссия провела 11 сеансов в гостиничном номере отеля Виктория в Неаполе. ОПИ, надеявшееся таким образом раз и навсегда разоблачить медиума, добилась результатов прямо противоположных.

После того, как комиссия опубликовала отчет о проведенной работе в 59-м выпуске Proceedings of the Society for Psychical Research, даже закоренелый противник спиритуализма Фрэнк Подмор вынужден был признать: «Здесь, возможно впервые в истории современного спиритуализма, мы видим факты, изложенные перед нами во всей своей полноте. Каждый, кто ознакомится с отчётом комиссии, согласится с тем, что от всего этого трудно отмахнуться, как от обычного жульничества». Полный отчет об этой продолжительной серии опытов был приведен в книге Х. Каррингтона «Феномен Эвзапии Палладино»[2][4].

Поездка в Америку

В 1910 году Палладино прибыла в США. К этому времени её медиумистские способности явно пришли в упадок, и сообщений о явных попытках жульничества с её стороны было множество. Но по-прежнему появлялись сообщения и об истинных материализациях. Свидетелем одного такого явления стал, в частности, известный иллюзионист Ховард Терстон, которого приглашали на сеансы исключительно с разоблачительной целью. Здесь же, в Америке, один из репортёров без обиняков поинтересовался у неё, не уличали ли её когда-либо в мошенничестве. «Среди тех, кто собирается вокруг стола, всегда найдутся люди, которые только и ждут подвоха, — они просто хотят этого. Вот, я впадаю в транс. Ничего не происходит. Зрители начинают терять терпение. Они жаждут чудес во что бы то ни стало. Их рассудок настроен на это заранее, и я чисто бессознательно подчиняюсь им. Подобное происходит не часто. Но именно такие люди принуждают меня своей волей к подобным поступкам»[2], — отвечала она.

В 1918 году Эвсапия Палладино скончалась; будучи неграмотной, она так и не узнала о спорах, которые в течение сорока лет велись вокруг неё в прессе и научном сообществе. «Феномен Палладино, несомненно, весьма своеобразен, но можно со всей определённостью сказать, что до неё в истории спиритизма не было более могущественного медиума, — писал А. Конан Дойль. — И хотя именно она порой попадалась на явном надувательстве, тем не менее нельзя пренебрегать реально достигнутыми положительными результатами»[2].

В литературе

Напишите отзыв о статье "Палладино, Эвсапия"

Литература

  • Barzini, Luigi. Nel mondo dei Misteri con Eusapia Palladino. Milan, 1907.
  • Berger, Arthur S., and Joyce Berger. The Encyclopedia of Parapsychology and Psychical Research. New York: Paragon House, 1991.
  • Bottazi, F. Nelle regioni inesplorate della Biologia Umana. Rome, 1907.
  • Carrington, Hereward. The American SГ©ances with Eusapia Palladino. New York: Helix Press, 1954.
  • Eusapia Palladino and Her Phenomena. New York: B. W. Dodge, 1909. Reprint,

London: T. Werner Laurie, 1910.

  • Dingwall, Eric J. Very Peculiar People: Portrait Studies in the Queer, the Abnormal and the Uncanny. London: Rider, 1950. Reprint, New Hyde Park, N.Y.: University Books, 1962.
  • Feilding, Everard. Sittings with Eusapia Palladino & Other Studies. New Hyde Park, N.Y.: University Books, 1963.
  • Flammarion, Cesar. After Death — What? London: T. Fisher Unwin, 1909.
  • Ochorowicz, Julien. La Questione della frode negli Experimenti coll' Eusapia

Palladino. Milan, 1896.

  • Podmore, Frank. The Newer Spiritualism. New York: Henry Holt, 1911. Studies in Psychical Research. New York: George Putnam’s, 1897.
  • Rochas, Albert de. L’Exteriorisation de la Motricite. Paris,1906.
  • Joseph Jastrow, The Psychology of Conviction: A Study of Beliefs and Attitudes, Houghton Mifflin Co., 1918.
  • Krystyna Tokarzіwna and Stanislaw Fita, BolesЕ‚aw Prus, pp. 440, 443, 445вЂ"53.
  • Everard Fielding, Sittings with Eusapia Palladino & Other Studies, University Books, 1963. Proceedings: Society for Psychical Research, XXV, 1911, pp. 57–69.
  • Milbourne Christopher, ESP, Seers & Psychics: What the Occult Really Is, Thomas Y. Crowell Co., 1970.
  • Nandor Fodor, An Encyclopaedia of Psychic Science, 1934.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 [www.answers.com/topic/eusapia-palladino Биография Эвсапии Палладино на Answers.com]
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [rassvet2000.narod.ru/istoria/15.htm А. Конан Дойль. История спиритуализма. Жизненный путь Эвзапии Палладино]
  3. «Journal of the Society for Psychical Research (S.P.R.)», Vol. VI, November 1894, pp. 334, 360.
  4. «Eusapia Palladino and Her Phenomena» by Hereward Carrington, 1909.


Отрывок, характеризующий Палладино, Эвсапия

Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.