Абрахам, Пал

Пал (Пол) Абраха́м Ábrahám Pál, Paul Abraham
Основная информация
Дата рождения	2 ноября 1892(1892-11-02)
Место рождения	Апатин (Австро-Венгрия; ныне — Сербия)
Дата смерти	6 мая 1960(1960-05-06) (67 лет)
Место смерти	Гамбург
Страна	Австро-Венгрия Австро-Венгрия Венгрия Венгрия США США ФРГ ФРГ
Профессии	композитор, дирижёр
Жанры	оперетта

Пал (Пол) А́брахам (венг. Ábrahám Pál, нем. Paul Abraham, англ. Paul Abraham; 2 ноября 1892 — 6 мая 1960) — венгерский композитор, создатель популярных оперетт и музыки к кинофильмам.

В русских источниках имя композитора встречается как в венгерском написании (Пал), так и в английском (Пол); немецкая форма (Пауль) почти не используется.

Биография

Пал Абрахам родился в ассимилированной еврейской семье в городе Апатине (ныне на территории Сербии, ранее входил в состав Венгрии). Его мать была пианисткой, отец — директором банка. Пал Абрахам очень рано проявил выдающиеся музыкальные способности. После смерти отца семья переехала в Будапешт. Здесь Абрахам учился в Торговой школе, затем (1910—1916) — в Будапештской музыкальной академии, где изучал виолончельное мастерство у Адольфа Шиффера и композицию у Виктора фон Херцфельда. На концертах в Музыкальной академии прозвучали первые сочинения Абрахама, в том числе концерт для виолончели, струнный квартет и «Венгерская серенада». Впоследствии Абрахам пробовал писать и духовную музыку, но все эти его сочинения остались незамеченными публикой, их партитуры не сохранились.

В годы Первой мировой войны Абрахам был призван в австро-венгерскую армию в качестве солдата и воевал на Восточном фронте. По некоторым данным, он попал в русский плен; воспоминания об этом событии нашли впоследствии отражение в либретто оперетты «Виктория и её гусар».

В 1927 году Абрахам написал музыкальное сопровождение для немого фильма «Женщина с Востока» и начал работать в качестве капельмейстера в Будапештском театре оперетты. В 1928 году состоялась премьера первой оперетты Абрахама «Замужняя девица» («Az utolsó verebély lány», в немецком варианте — «Der Gatte des Fräuleins»). 21 февраля 1930 года в Будапеште с большим успехом проходит премьера его оперетты «Виктория». Она сразу же была замечена немецкими театральными агентами, и по их настоянию Абрахам переезжает в Берлин — театральную столицу Европы того времени и крупный европейский центр развлечений.

В Берлине свои услуги ему незамедлительно предлагают Альфред Грюнвальд и Фритц Лёнер-Беда — прославленные либреттисты Кальмана и Легара. Работая по 24 часа в сутки, Грюнвальд и Лёнер-Беда за неделю переписали венгерское либретто «Виктории»; под названием «Виктория и её гусар». Для проверки популярности оперетта ставится сначала в Лейпциге, а в сентябре 1930 года — на подмостках легендарного Метрополь-театра в Берлине. Берлинская премьера прошла с сенсационным успехом. Абрахам, дирижировавший премьерой в белых шёлковых перчатках, за один вечер стал европейской знаменитостью. В прессе его сразу же назвали «кронпринцем оперетты», намекая на закат популярности «королей» жанра (Легара и Кальмана) и появление их наследника.

В последующие годы Абрахам продолжил сотрудничество с Грюнвальдом и Лёнер-Бедой: в 1931 году проходит премьера их оперетты Цветок Гавайев, в 1932 году — Бал в Савойе. Заглавные партии в них исполняли такие звезды музыкальной сцены, как Гитта Альпар, Рози Барсони, Рита Георг, Оскар Денеш, Герберт Эрнст Гро. Многочисленные шлягеры абрахамовских оперетт — «Танголита», «Пардон, мадам», «Моя мама из Йокогамы», «Маузи» и др. — зазвучали на всех континентах. К Абрахаму пришла мировая слава, а вместе с ней — и материальное благосостояние. Композитор купил виллу на респектабельной Фазанен-штрассе рядом с Курфюрстендамм, завёл роскошную машину с шофером. Успех и достаток не мешали, однако, продолжению интенсивной работы: Абрахам пишет музыку к только что появившимся звуковым фильмам, бесчисленные музыкальные номера для ревю, варьете и т. п., организовывает собственный оркестр и выступает с ним в качестве дирижёра.

Как опереточный композитор, Абрахам очень тонко чувствовал веяния времени и запросы публики. Он, не задумываясь, сломал музыкальные и драматургические каноны, сложившиеся в творчестве его предшественников и современников. Музыка оперетт и фильмов Абрахама — это букет самых разных ритмов: чардаша и джаза, вальса и фокстрота, польки и чарльстона. Состоявшаяся 24 декабря 1932 году его последняя берлинская премьера — «Бал в „Савойе“», — стала последним крупным событием в истории довоенной европейской оперетты.

После прихода к власти национал-социалистов оперетты Абрахама, написанные евреем-композитором на тексты евреев-либреттистов, сразу же исчезают из репертуара немецких театров. В 1933—1939 годы Абрахам живёт в Вене и Будапеште. В эти годы он продолжает напряжённо работать: пишет музыку к многочисленным фильмам, новые оперетты (в частности, «футбольную» оперетту «Рокси и его команда», музыкальную мелодраму «Девушка из чайханы» и др.). Однако их популярность не идёт ни в какое сравнение с произведениями берлинского периода.

Аншлюс сокращает жизненное пространство Абрахама до одного Будапешта, а после того, как правительство графа Пала Телеки утверждает так называемый «Второй еврейский закон», и это жизненное пространство исчезает. Без жены Шарлотты, венгерки по национальности, отказавшейся уезжать в эмиграцию, но в сопровождении очень юной подруги Ивонны Ульрих Абрахам оказывается в Париже. Здесь, в обществе таких же, как он, эмигрантов — Кальмана, Роберта Штольца, Гитты Альпар и других — Абрахам относительно спокойно проводит около года, занимаясь сочинением музыки для французского кинематографа.

Когда немцы входят в Париж (1940 год), почти все члены эмигрантской компании Абрахама, включая Ивонну Ульрих, успевшую за это время стать пятой женой Штольца, направляются в США. Сам же Абрахам избирает более долгий и рискованный путь: вначале какое-то время живёт в Касабланке, потом в Гаване и лишь затем добирается до Америки.

Очутившись в Нью-Йорке, Абрахам поначалу был полон надежд на продолжение творческой работы, на то, что он вновь будет востребован, и его оперетты пойдут на Манхэттене, а голливудские продюсеры начнут наперебой предлагать ему заказы. Эти надежды не оправдались. Живя в Нью-Йорке, Абрахам перебивался случайными заработками: работал аккомпаниатором, переписывал ноты. Прежние друзья, сохранившие своё состояние и вполне преуспевавшие в Америке — Кальман, Штольц, Оскар Штраус, Ральф Бенацкий и другие — отвернулись от него. Лишь давний будапештский товарищ Пауль Александер перевёл как-то Абрахаму 500 долларов. Несколько месяцев Абрахам вместе с Грюнвальдом, тоже прозябавшим в Нью-Йорке, воодушевлённо писал мюзикл «Тамбурин». Однако все попытки договориться о его постановке с директорами бродвейских театров потерпели крах. Здоровье композитора стало резко ухудшаться, но денег на врачей не хватало. Абрахам жил в отеле в кредит, всеми забытый и никому не нужный.

Первые симптомы психического заболевания проявились у Абрахама в 1943 году. Кризис наступил 5 января 1946 года. С диагнозом «острый психоз» Абрахама поместили в психиатрическую больницу в Бруклине. Здесь Абрахам, не помнивший, кто он, и как его зовут, жил в палате на 14 человек и работал мойщиком на кухне. Стараниями врачей его физическое состояние постепенно стабилизировалось, но психика не восстановилась уже никогда.

После окончания войны оперетты Абрахама вновь начали ставиться на немецкой, венгерской и австрийской сценах, появились их новые экранизации. Абрахам при жизни стал классиком, хотя сам живой классик ничего об этом не знал. Человек, 10 лет находившийся в палате для «тихих пациентов» Кридмурского госпиталя, по сути дела, не имел никакого отношения к прежнему Абрахаму. В Европе все считали, что «кронпринц оперетты» давно умер и похоронен в братской могиле где-то под Нью-Йорком. Факт физического существования Абрахама обнаружился случайно, когда американские власти вдруг решили выслать его из страны, сославшись на то, что он въехал в США по гостевой визе, и срок её действия истек много лет тому назад.

В Германии стараниями Пауля Александера был создан «Комитет Пауля Абрахама», которому, при помощи немецкого правительства, удалось собрать средства для перевозки композитора в Европу. 30 апреля 1956 года самолёт, в котором, помимо Абрахама, находилось ещё свыше пятидесяти немощных и больных эмигрантов, приземлился в аэропорту Франкфурта-на-Майне. В здании аэровокзала Абрахама встречали лишь несколько фотокорреспондентов и небольшой оркестр, который, по просьбе Александера, при появлении композитора сыграл чардаш из «Виктории и её гусара». Очевидцы рассказывают, что Абрахам, послушав оркестр, произнес: «Красивая, но несовременная музыка. Кто её написал?».

Дом Абрахама в Берлине был разрушен бомбой в 1945 году. Собственно, и самого Берлина, знакомого Абрахаму, уже давно не существовало. «Кронпринца оперетты» поместили в клинику нервных болезней университетской больницы Гамбурга. Здесь его лечащим врачом стал профессор Ханс Бюргер-Принц, в 1933—1945 годаха бывший активным членом НСДАП и «Национал-социалистического союза врачей». Немецкое правительство назначило Абрахаму небольшую пенсию в размере 500 марок в месяц. Кроме того, некоторые театры и издатели вновь начали перечислять на банковский счет Абрахама, которым он, вследствие недееспособности, не мог распоряжаться, его авторские гонорары. Среди прочего, деньги стали поступать и из США: там оперетты Абрахама неожиданно обрели популярность на Бродвее.

Возможно, материальные соображения стали одной из причин того, что в 1957 году из социалистической Венгрии к Абрахаму в Гамбург переехала его жена Шарлотта; они не виделись 17 лет, и Абрахам не узнал её. Шарлотта сняла пятикомнатную квартиру недалеко от клиники, и врачи разрешили Абрахаму, не представлявшему, по их мнению, никакой опасности для общества, переселиться в эти апартаменты. Живя в Гамбурге, Абрахам был абсолютно уверен, что он находится в Нью-Йорке, и часто пытался говорить с врачами и женой по-английски. Иногда Абрахам садился за рояль и мастерски импровизировал. Когда перед ним ставили ноты его сочинений, он послушно исполнял их с листа.

В начале 1960 года Абрахам начал жаловаться на сильные боли в животе и быстро худеть. Во время обследования врачи обнаружили у него на колене меланому. 6 мая 1960 года Абрахама срочно положили на операционный стол. Через несколько часов после операции «кронпринца оперетты» не стало, он не вышел из наркоза.

По настоянию жены, Абрахам был похоронен на христианском участке Ольсдорфского кладбища в Гамбурге.

Творчество

Оперетты

• Zenebona (1928), в соавторстве
• Der Gatte des Fräuleins (1928)
• Es Geschehen noch Wunder (1929)
• Виктория и её гусар (Viktoria und ihr Husar, 1930)
• Цветок Гавайев (Die Blume von Hawaii, 1931)
• Бал в Савойе (Ball im Savoy, 1932)
• Märchen im Grand-Hotel (1934)
• Viki (1935)
• Dschainach, das Mädchen aus dem Tanzhaus (1935)
• Roxy und ihr Wunderteam (1936)
• Юлия (Julia, 1937)
• Белый лебедь (Der weisse Schwan, 1938)

Фильмография

• Viktoria und ihr Husar (1931, Германия).
• Die Blume von Hawai (1932/33, Германия).
• Ball im Savoy (1934, Австрия), с Гиттой Альпар (Gitta Alpar).
• Мелодии одной оперетты (1978, Советское телевидение), по оперетте «Бал в Савойе».
• Бал в Савойе (1985, СССР, Таллинфильм).

Ссылки

• Paul Abraham (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.answers.com/topic/paul-abraham?cat=entertainment Биография] (англ.)

Литература

• Владимирская А. Звездные часы оперетты. — Л., 1975.

Отрывок, характеризующий Абрахам, Пал

– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.