Памятник Александру III (Санкт-Петербург)

Памятник
Памятник Александру III
Страна	Россия
Санкт-Петербург	Знаменская площадь, с 1994 г. у входа в Мраморный дворец
Скульптор	П. П. Трубецкой
Строительство	1899—1909 годы

Памятник императору Александру III находится в Санкт-Петербурге, у входа в Мраморный дворец. Первоначально был установлен на Знаменской площади у Николаевского (ныне Московского) вокзала. Монумент посвящался «Державному основателю Великого Сибирского пути», то есть Транссибирской магистрали, начинавшейся от Николаевского вокзала, — строительство магистрали было начато при Александре III.

Заказчиками памятника являлись император Николай II и члены царской семьи, отдавшие предпочтение проекту итальянского скульптора П. П. Трубецкого, работавшего в России в 1897—1906 годах. Модель скульптуры выполнялась в Петербурге. Бронзовую статую итальянский литейщик Э. Сперати отливал по частям: фигуру Александра III — в мастерской литейщика К. А. Робекки, коня — на Обуховском сталелитейном заводе. Постамент из валаамского красного гранита, более трех метров высотой, был сделан по проекту архитектора Ф. О. Шехтеля. На лицевой стороне постамента была выбита надпись: «ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ III ДЕРЖАВНОМУ ОСНОВАТЕЛЮ ВЕЛИКОГО СИБИРСКОГО ПУТИ».

Работа над памятником

В 1899—1909 годах П. Трубецкой работал над монументальным памятником Александру III (архитектор постамента — Ф. О. Шехтель). Для этого была сооружена специальная мастерская-павильон из стекла и железа на Старо-Невском проспекте, неподалёку от Александро-Невской лавры. В подготовительной стадии Трубецким были созданы восемь небольших по размеру моделей, четыре в натуральную величину и две в масштабе самого памятника. С. Ю. Витте в «Воспоминаниях» сетует на «неуживчивый характер» скульптора. Трубецкой, очевидно, не учитывал и мнения великого князя Владимира Александровича, усмотревшего в «модели Трубецкого карикатуру на его брата». Однако вдовствующая императрица, удовлетворённая явно выраженным портретным сходством, способствовала завершению работ над монументом.

Памятник существенно отличался от многих официальных царских монументов; скульптор был далёк от идеализации, от стремления к парадности. Александр III изображен в мешковатой одежде, грузно сидящим на тяжёлом коне, не соответствовал общепринятым представлениям об императорах. Как и во многих произведениях, здесь ярко воплотилось творческое кредо автора, говорившего, что «портрет не должен быть копией. В глине или на полотне я передаю идею данного человека, то общее, характерное, что вижу в нём». Независимо от степени достоверности слов, приписываемых Трубецкому, — «не занимаюсь политикой. Я изобразил одно животное на другом», — монумент вызывает ощущение тупой давящей силы. А. Бенуа отмечал, что эта особенность памятника «обусловлена не просто удачей мастера, но глубоким проникновением художника в задачу».

Ещё до открытия монумента скульптор почувствовал недоброжелательное отношение со стороны многих членов царской фамилии и высших чиновников. Николай II хотел переместить памятник в Иркутск, «отправить его в ссылку в Сибирь, подальше от своих оскорблённых сыновьих глаз», а в столице воздвигнуть другой монумент. С. Ю. Витте вспоминает, что скульптор даже не получил своевременно приглашения на торжественное открытие памятника и приехал в Петербург позднее.

Тем не менее, 23 мая (5 июня) 1909 в Высочайшем присутствии памятник был освящён и торжественно открыт; богослужение возглавлял митрополит Антоний (Вадковский); «по окончании церемониального марша члены комиссии по постройке памятника, во главе с ст.-секр. гр. Витте и председателем комиссии, гофмейстером кн. Голицыным, имели счастие представиться их величествам».

• Открытие памятнику Александру III.jpg

  Открытие памятника 23 мая 1909 года.

• Saint-Petersburg Alexander III monument 1909.jpg

  Открытие памятника.

• Alexander III Equestrian Faberge egg 03 by shakko.jpg

  яйцо Фаберже «Конный памятник Александру III», 1910

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Перевозка памятника Александру III
  (9 ноября 1994 года)

• СПб.Памятник Александру Третьему.jpg

  Памятник перед Мраморным дворцом.

Отзывы о памятнике

Стоит комод,
На комоде бегемот,
На бегемоте обормот,
На обормоте шапка,
На шапке крест,
Кто угадает,
Того под арест.

— [www.countries.ru/library/russian/dolgov/history2_13.html В. В. Долгов. Русское искусство во II половине XIX — начале ХХ века // Краткий очерк истории русской культуры с древнейших времен до наших дней]

Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь ещё царь-жопа.

— Эпиграмма А. Рославлева

Посреди площади лежал огромный, красного порфира параллелепипед, нечто вроде титанического сундука. И на нём, мрачно проступая сквозь осенний питерский дождь, сквозь такой же питерский знобкий туман, сквозь морозную дымку зимы или её густой, то влажный, то сухой и колючий, снег, упершись рукой в грузную ляжку, пригнув чуть ли не к самым бабкам огромную голову коня-тяжеловоза туго натянутыми поводьями, сидел тучный человек в одежде, похожей на форменную одежду конных городовых; в такой, как у них, круглой барашковой шапке; с такой, как у многих из них, недлинной, мужицкого вида, бородой — «царь-миротворец» Александр Третий.

— Успенский Л. В. Одни ушли, другие живут рядом // [lib.ru/PROZA/USPENSKIJ_L/peterburzhec.txt Записки старого петербуржца]. — Л.: Лениздат, 1970.

… на коне тяжелоступном,
В землю втиснувшем упор копыт,
В полусне, волненью недоступном,
Недвижимо, сжав узду, стоит.

— так выразил В. Я. Брюсов в стихотворении «Три кумира» свои впечатления от образа «стынущего над толпой» самодержца.

И. Е. Репин определял его: «Россия, придавленная тяжестью одного из реакционнейших царей, пятится назад». Репин присутствовал на торжественном открытии этого памятника и в ту минуту, как увидел его, закричал: «Верно! Верно! Толстозадый солдафон! Тут он весь, тут и всё его царствование!»

Художник Борис Кустодиев написал о памятнике 23 мая 1909 года своей жене Юлии Евстафьевне Кустодиевой:

Видел вчера вечером памятник Александру III. Очень смешной и нелепый, лошадь совсем без хвоста, с раскрытым ртом, как будто страшно кричит, упирается и не хочет идти дальше, а он сам нелеп и неуклюж, особенно комичное впечатление сзади! Спина как женская грудь и лошадиный зад без хвоста. Кругом масса народа, очень меткие и иронические замечания делают…

— Борис Кустодиев

Писатель Василий Розанов, свидетель предреволюционных событий, своеобразно, но точно описал “гениальный по своей нелепости” памятник Александру III, созданный русским итальянцем князем Трубецким .

Россия через двести лет после Петра, растерявшая столько надежд... Огромно, могуче, некрасиво, безобразно даже... Конь уперся... Голова упрямая и глупая... Конь не понимает, куда его понукают. Да и не хочет никуда идти. Конь - ужасный либерал: головой ни взад, ни вперед, ни в бок. «Дайте реформу, без этого не шевельнусь» - «Будет тебе реформа!»... Хвоста нет, хвост отъеден у этой умницы... Громадное туловище с бочищами, с брюшищем, каких решительно ни у одной лошади нет... Бог знает что... Помесь из осла, лошади и с примесью коровы... «Не затанцует». Да, такая не затанцует; и, как мундштук ни давит в небо, «матушка Русь» решительно не умеет танцевать ни по чьей указке, и ни под какую музыку... Конь, очевидно, не понимает Всадника... предполагая в нем «злой умысел» всадить его в яму, уронить в пропасть... С другой стороны, видя, что конь хрипит, всадник принимает его за помешанную, совершенно дикую и опасную лошадь, на которой если нельзя ехать, то хоть следует стоять безопасно и неподвижно. Так все это и остановилось, уперлось...

— Василий Розанов

Судьба памятника

Пугало

Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья.
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Демьян Бедный

После Октябрьской революции, в 1919 году на постаменте было выбито стихотворение Демьяна Бедного «Пугало».

В 1927 году, к десятилетию Октября, памятник был использован для праздничного оформления площади: он был заключен в металлическую клетку, а рядом была пристроена винтообразная башня, колесо, и две мачты, на которых были подвешены серп и молот и надпись " СССР ".

В 1937 году памятник был демонтирован и убран в запасники Русского музея. Во время блокады памятник был защищён мешками с песком. После Великой Отечественной войны в 1950 году из постамента извлекли три камня, которые были использованы при создании бюстов героев Советского Союза и памятника Римскому-Корсакову. В 1953 году монумент был поднят и перенесён во внутренний двор Русского музея. В 1980-е годы, в период ремонта корпуса Бенуа, статую убрали под дощатый колпак и лишь в 1990 году освободили из этого укрытия.

В 1994 году конная статуя Александра III была установлена перед входом в Мраморный дворец, ставший филиалом Русского музея. Ранее в Мраморном дворце размещался музей В. И. Ленина, перед входом в который с 1937 года стоял броневик «Враг капитала» (перемещён в Музей артиллерии и военно-инженерных войск).

В 2013 году министр культуры Владимир Мединский предложил переместить памятник Александру III, так как на нынешнем месте монументу «тесно». Были выдвинуты предложения переместить памятник на Конюшенную или Троицкую площадь, и даже — вернуть его на площадь Восстания..

В Законодательном собрании Санкт-Петербурга обсудили это предложение — перенос памятника на площадь Восстания был отвергнут, а перенос на Конюшенную посчитали несвоевременным.

Литература

• Витте С. Ю. 1849—1894: Детство. Царствования Александра II и Александра III, глава Приложение // [az.lib.ru/w/witte_s_j/text_0010.shtml Воспоминания]. — М.: Соцэкгиз, 1960. — Т. 1. — С. 455-463. — 75 000 экз.
• Сокол К. Г. Монументальные памятники Российской империи: Каталог. М.: Вагриус Плюс, 2006.

Отрывок, характеризующий Памятник Александру III (Санкт-Петербург)

– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.