Памятник Барклаю-де-Толли (Рига)

Памятник Барклаю-де-Толли — скульптурный монумент российскому военачальнику, полководцу, военному министру Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли, установленный в Риге в 1913 году (восстановлен в 2002 году) работы немецкого скульптора и медальера Вильгельма Вандшнайдера-Шарлоттенбурга.

Создание памятника

Памятник был установлен в ознаменование столетия с момента освобождения России от нашествия армии Наполеона Бонапарта. Решение о создании и установлении памятника на территории Эспланады было принято Рижской городской думой (градоначальник Джордж Армитстед). К тому же муниципальные власти выделили сумму в 25 000 рублей на работы по увековечению памяти Барклая-де-Толли. Такие же средства были собраны по итогам народных пожертвований. Также Рижская городская дума опубликовала специальный доклад, в котором привела историческое обоснование установке памятника в Риге. На конкурс было представлено 43 проекта различных авторов из Петербурга, Москвы, Парижа, Риги и ряда городов Германии. Таким образом, конкурс на лучший проект приобрёл международных характер, а будущему памятнику придавалось большое историческое значение.

Автор проекта

Комиссию по оценке предложенных проектов возглавлял главный городской архитектор Рейнгольд Шмелинг — члены жюри единогласно присудили победу берлинскому скульптору Вильгельму Вандшнайдеру-Шарлоттенбургу, который предложил скульптурную композицию с изображением военного деятеля с задумчивым лицом, с выражением достоинства и благородства. Автор предложил три варианта проекта, и в итоге получил денежную премию, а также разрешение на начало скульптурных работ. Затем проект был отправлен на экспертизу в Санкт-Петербургскую Академию художеств, где прошло академическое обсуждение будущего памятника, по итогам которого были предложены некоторые коррективы в первоначальный замысел. Например, эксперты сочли необходимым поменять меч, который должен был находиться в руках у Барклая-де-Толли (символ военных действий, сражения, противостояния), на жезл (эмблему мира, процветания, гражданской власти). Михаил Барклай-де-Толли одет в военный гражданский костюм, он «глядит мужественно и просто вперёд» (газета «Рижская мысль»). В публикациях по поводу проекта памятной композиции отмечается, что автор сумел придать скульптуре ощущение благородства и величия, в то же время композиция не лишена правдивости и естественности.

Семья Барклаев-де-Толли в истории Лифляндии

Особую значимость памятнику придавал факт исторической и генетической связи прославленного генерал-фельдмаршала с Ригой и Лифляндией. Например, двоюродный брат Михаила, Август, занимал должность городского советника при Большой гильдии, а по прошествии некоторого время получил пост бургомистра и принимал активное участие в деятельности Рижского рата. Дед Михаила Барклая-де-Толли, Вильгельм, также занимал должность юриста при магистрате — его герб помещён в музейную экспозицию рижской церкви Святого Петра. Отец, Богдан Барклай-де-Толли, родившийся на территории Лифляндии, «приобрёл дворянское достоинство чином офицерским». Сам Михаил Богданович Барклай-де-Толли несколько раз упоминал в письменных источниках, что родом из Риги, хотя и сегодня сведения о точном месте рождения полководца разнятся.

Работы над памятником. Церемония открытия

9 сентября 1912 года состоялась официальная церемония закладки памятника, которая была приурочена к торжествам по поводу юбилея Отечественной войны 1812 года. В мероприятии приняли участие представители военной и гражданской администрации города, члены различных культурно-общественных организаций, а также широкие массы населения Риги. Церемония инаугурации памятника состоялась 13 октября 1913 года. Военный деятель представлен во весь рост, с фельдмаршальским жезлом в правой руке; на голове у него треуголка с султаном, которая как будто немного надвинута на глаза, что придаёт лицу полководца выражение величественности. Постамент был изготовлен в Финляндии, а сама бронзовая скульптура была отлита в Германии. В основание памятника Рейнгольдом Шмелингом была заложена памятная капсула с посланием потомкам, в котором, как отмечалось, приводятся слова сердечной благодарности русским солдатам — освободителям Отечества от вторгшейся наполеоновской армии, подчёркиваются их мужество и самоотверженность.

Эвакуация

Памятник простоял до начала военных действий русско-германской войны, когда по решению военных ведомств Прибалтийского края началась масштабная эвакуация памятников культуры, заводских предприятий, школ и высших учебных заведений в связи с угрозой вторжения в Лифляндскую губернию кайзеровской армии. Было принято решение о вывозе бронзовой статуи из Риги, что и произошло в июле 1915 года. В дальнейшем её должны были поместить на Интендантский склад в Москве, где должны были сохранять эвакуированные за линию фронта художественные ценности. Известно, что памятник Барклаю-де-Толли был вывезен по железной дороге (однако, например, конную статую Петра Первого в начале Александровского бульвара в Риге, также установленную незадолго до Первой мировой войны, вывезли на сухогрузе морским путём). По всей видимости, предполагалось установить её на историческое место в Риге после завершения боевых действий. Неизвестно, добралась ли статуя до Интендантского склада, но очевидно, что статуя затерялась в хаосе военного противостояния; вероятно, она могла пропасть и после Октябрьской революции. В любом случае, следы аутентичного рижского памятника М. Б. Барклаю-де-Толли безвозвратно затеряны.

Идея восстановления памятника

В 2001 году предприниматель Евгений Гомберг решил установить точную копию памятника Барклаю-де-Толли на собственные средства. В Музее истории Риги и мореходства (в закрытом фонде) сохранился небольшой гипсовый макет авторской работы, что существенно облегчило задачу по восстановлению бронзовой скульптуры, поскольку на макете отображались мельчайшие детали внешнего вида. Воссоздание скульптурной композиции осуществил петербургский скульптор Алексей Мурзин и бригада литейщиков Дениса Гочияева. Примечательно, что до наших дней дошёл пьедестал памятника из светло-серого гранита, который всё время располагался на историческом месте после Первой мировой войны. В ходе восстановительных работ пьедестал был обновлён латвийским скульптором Иваром Селдбергсом. 1 июля 2002 года в присутствии потомка военного министра Мартина фон Гиршгаузена состоялась церемония открытия точной копии памятника, которая находится на историческом месте в маленьком цветочном сквере на Эспланаде между православным Христорождественским собором и улицей Элизабетес.

Позиция официальных лиц. Поддержка памятнику со стороны большинства рижан

В соответствии с решением Рижской думы памятник был установлен «временно», до 31 декабря 2002 года, то есть на полугодичный срок. Его дальнейшее существование зависело от количества положительных комментариев в специальной книге отзывов жителей Риги и гостей. К тому же против установки памятника публично высказались некоторые высокопоставленные лица государства, в том числе президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга. В частности, глава государства, подчёркивая неодобрительное отношение, высказалась следующим образом по этому поводу: «Садовые гномы, фламинго, любые военачальники, да вообще кто угодно — всякий человек волен устанавливать их скульптурные изображения на своей земле или у себя дома». В дальнейшем эта цитата из В. Вике-Фрейберги не без иронического подтекста была отражена на латышском и английском языках на памятной табличке на постаменте копии памятника Золотому рыцарю во внутреннем дворе между улицами Вальню и Маза Кениню, где отдельные объекты недвижимости принадлежат меценату Евгению Гомбергу.

Памятник был освящён митрополитом Риги и всея Латвии Александром, что также спровоцировало беспокойство латвийских чиновников и публицистов, настроенных негативно по отношению к восстановлению «русского» памятника. Однако благодаря активной позиции рижан и обилию благожелательных отзывов, а также мощной поддержке русскоязычных СМИ Латвии памятник удалось отстоять, и Рижская дума согласилась на его «постоянное» местопребывание.

На пластине у подножия постамента выгравирована следующая информация:

Скульптор Вильгельм Вандшнейдер. Берлин.
Установлен 13 октября 1913 года.
Утерян во время первой мировой войны.
Восстановлен в 2002 году.
Авторы копии Алексей Мурзин, Иван Корнеев (Санкт-Петербург).
Литейщик Денис Гочияев. (Санкт- Петербург).
Вес памятника 1.8 тонны.

Источники

• Н. Сурин, О. Язев. Памятник Барклаю-де-Толли. Сайт Института Русского культурного наследия Латвии: [www.russkije.lv/ru/lib/read/the-memorial-to-barclay-de-tolly.html]
• В. Эйхенбаум. Памятник Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли. [lvmz.lv/index.php/82-latviyskiy-muzey/ekspozicii-muzeja/skulpturi/142-pamjatnik-barklaju]

Отрывок, характеризующий Памятник Барклаю-де-Толли (Рига)

Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]