Памятник Крылову (Санкт-Петербург)

Памятник
Памятник Крылову
Памятник И. А. Крылову в Летнем саду, фото 2012 года
Страна	Россия
Санкт-Петербург	Летний сад
Автор проекта	П. К. фон Клодт
Строительство	1848—1855 годы
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810549060
Высота	3 м постамент — 3,5 м
Материал	скульптура, рельефы, текстовая доска — бронза; постамент и основание — гранит; решётка — чугун

Па́мятник Крыло́ву был установлен в 1855 году близ главной аллеи Летнего сада в Санкт-Петербурге. Он представляет собой бронзовую статую сидящего баснописца. Монумент является одним из первых памятников русским литераторам и первым, установленным в Петербурге.

В 1848 году было собрано более 30 тысяч рублей по подписке, проводившейся с высочайшего соизволения по всей России. Академией художеств был объявлен конкурс, в нём приняли участие ведущие скульпторы того времени.

В конкурсе одержал победу проект известного скульптора барона фон Клодта. Первоначальный эскиз был выполнен в монументальных традициях античности: могучий поэт в римской тоге с обнажённой грудью. И на том же листе изображён вариант памятника, напоминающий тот, который находится в Летнем саду.

Клодт установил бронзовую статую баснописца на гранитном пьедестале, украшенном бронзовыми изображениями людей и животных — персонажей басен Крылова.

Отзывы современников

И. А. Крылов изображен сидящим на камне и держащим в руках перо и тетрадь. Как пишется в «Путеводителе по С.-Петербургу», фигура Крылова «жизненна и правдива». Данное впечатление передает поэт И. А. Майков в стихотворении «Крылов»:

С улыбкой доброю, с приветливостью взгляда,
Он, точно с старческой неспешностью речей,
Рассказывает нам, с своих высоких кресел,
Про нравы странные и глупости зверей,
И все смеются вкруг и сам он тихо-весел.

Этот памятник вызывал не только добродушно-сентиментальные, но и язвительно-саркастические реакции современников. Например, известный поэт-сатирик Пётр Шумахер откликнулся на открытие памятника следующей эпиграммой:

Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как ре́звятся вокруг него ребята,
И думает себе: «О милые ребята,
Какие ж, выросши, вы будете скоты!..»

Об этом злом и остроумном четверостишии Петра Шумахера не без удовольствия вспоминает в своих мемуарах известнейший российский юрист и судья Анатолий Фёдорович Кони, который, однако, имел к этим стихам некоторое отношение, не вполне нейтральное. Дело в том, что Шумахер, немало претерпевший от российской Фемиды и цензуры, имел все основания не жаловать её служителей, считая их людьми продажными и желающими угодить исключительно власти. Вот отчего поговаривали, что отдельным объектом этой эпиграммы можно было считать не только маленьких детей (которые здесь имеются в виду), а вполне конкретных «милых ребят» — студентов Императорского училища правоведения, располагавшегося здесь неподалёку, в доме №6 по набережной Фонтанки (буквально в 120 метрах от памятника), которые в 1860-е годы облюбовали себе подле памятника место отдыха. Этих студентов из-за щегольской расцветки мундиров, напоминавшей оперение чижа, а также за традиционные пыжиковые шапки в Петербурге прозвали также «чижиками-пыжиками».

Очень пристрастно, критически и даже возмущённо (хотя и не публично) откликнулся на открытие памятника Тарас Шевченко. Ему недоставало в памятнике возвышенности и романтизма:

«...Монумент Крылова, прославленный „Пчелой“ и прочими газетами, ничем не лучше алеутских болванчиков. Бессовестные газетчики! Жалкий барон Клодт! Вместо величественного старца он посадил лакея в нанковом сюртуке с азбучкой и указкою в руках. Барон без умысла достиг цели, вылепивши эту жалкую статую и барельефы именно для детей, но никак не для взрослых. Бедный барон! Оскорбил ты великого поэта, и тоже без умысла...».

— Тарас Шевченко Дневник. (Запись от 30 апреля 1858 года)

Библиография

• Путеводитель по С.-Петербургу СП «ИКАР», 1991 Репринтное воспроизведение издания 1903 года. ISBN 5-85902-065-1

Отрывок, характеризующий Памятник Крылову (Санкт-Петербург)

– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.