Памятник президенту Эндрю Джексону

Памятник
Эндрю Джексон англ. Andrew Jackson
Конная статуя Эндрю Джексона, 2012 год.
Страна	США США
Город Площадь	Вашингтон (округ Колумбия) Лафайет-сквер
Скульптор	Кларк Миллс
Строительство	1847—1852 годы
Высота	27 футов (8 метров)
Материал	бронза, мрамор

«Эндрю Джексон» (англ. Andrew Jackson) — конная статуя 1852 года работы американского скульптора Кларка Миллса, посвящённая президенту США Эндрю Джексону и установленная в центре Лафайет-сквер в Вашингтоне — столице США.

Путь Джексона

Эндрю Джексон (1767—1845) родился в пресвитерианской семье шотландско-ирландских иммигрантов в Северной Каролине, у границы с Южной Каролиной. Во время американской революции, он служил курьером в местной милиции, однако вскоре вместе с братом был захвачен в плен и заключен в тюрьму Британской армии. Когда Джексон отказался чистить сапоги британского офицера, тот полоснул его по голове саблей. Этот удар оставил на лице подростка неизгладимый шрам, а на всю жизнь — сильную ненависть к англичанам. После краткого юридического обучения в Солсбери, в 1787 году Джексон переехал к границе с Теннесси. Он быстро стал успешным адвокатом и в конечном итоге недалеко от Нашвилла построил плантацию под названием «Эрмитаж». После того как Теннесси стал штатом Союза в 1796 году, Джексон был избран его представителем в Конгрессе, в 1797 году — сенатором, и в 1798 году, наконец, судьёй в Верховном суде Теннесси. Военная карьера Джексона началась в 1791 году, когда он присоединился к милиции округа Дейвидсон. Он был популярен среди своих людей и быстро поднялся в звании, и 1802 году ему было присвоено звание генерал-майора. Когда индейцы племени крик стали сопротивляться расселению белых на территории, которая впоследствии стала штатом Алабама, убив в 1813 году более четырехсот американских поселенцев, Джексон призвал силы, состоящие из милиции, регулярных войск армии США и отрядов дружественных индейцев, к возмездию. Крики были разбиты в 1814 году в битве при Хоршо-Бенд и по результатам Договора Форта-Джексон он уступили свои земли в Джорджии и Алабаме правительству США, открыв тем самым огромную территорию для белых поселенцев. Став генералом, Джексон обрёл наибольшую военную славу в битве за Новый Орлеан, прошедшей 8 января 1815 года. Его победа над англичанами окончила войну 1812 года, после которой США и Великобритания подписали мирный договор. Достижение заключения договора сделало Джексона национальным героем, одарённым большим вниманием общественности, проложив ему путь для избрания на пост седьмого президента США тринадцать лет спустя, который он занимал два срока — в период с 1829 по 1837 год. После окончания полномочий, Джексон вернулся в «Эрмитаж», где и скончался 8 июня 1845 года от болезней в возрасте 78 лет.

История

Создание памятника Джексону в столице США стало непосредственным выражением реакции страны на смерть «старого гикори», считавшегося, наряду с Томасом Джефферсоном, основателем Демократической партии. В июле 1845 года редактор журнала «United States Magazine and Democratic Review» Джон О’Салливан из Нью-Йорка призвал своих читателей подписываться на его издание, чтобы собрать денег на статую. 10 сентября О’Салливан и государственный секретарь Джеймс Бьюкенен встретились с президентом США Джеймсом Полком, прозванным «молодым гикори», так как он был протеже Джексона, выбранным им в кандидаты от Демократической партии на президентских выборах 1844 года. Они попросили Полка присоединиться к комитету по сбору средств для памятника, но он отказался, однако вызвался возглавить подписной список. В сентябре 1845 года на совещании в Аполло-холле в Вашингтоне был учреждён Комитет по памятнику Джексону, имевший целью сбор средств для возведения конной статуи, подчёркивающей не политическую карьеру Джексона, а военные заслуги. В число членов комитета вошли бывший представитель от Нью-Йорка и бывший мэр Вашингтона Джон Питер Ван Несс, сын архитектора Белого дома Джеймс Хобан-младший, генеральный почтмейстер Кейв Джонсон, комиссар общественных зданий и видный масон Бенджамин Френч.

В 1846 году редактор издания «Nashville Union» Иеремия Харрис написал американскому скульптору Хираму Пауэрсу в Италию с целью узнать стоимость бронзовой конной статуи, и он оценил работы приблизительно в 30 тысяч долларов США, включив туда стоимость литья, причитающуюся на половину суммы. Он пытался получить заказ на памятник через своего агента и художника из Цинциннати Минера Килбурна Келлогга, в то же самое время написавшего портрет Джексона и являвшегося управляющим американского турне скульптуры «Греческая рабыня», которая сделала имя Пауэрса нарицательным. Келлогг сообщил комитету, что Пауэрсу не нужно предоставлять модель, потому что его работы и так известны. Однако, в апреле 1847 года комитет попросил архитектора Роберта Миллса, разработавшего несколько важных общественных зданий в Вашингтоне, представить план будущего памятника. Его проект включал в себя 130-метровую триумфальную арку, на вершине которой должна была возвышаться статуя Джексона в полный рост, однако данный план был отвергнут из-за его высокой стоимости. Затем, совершенно случайно, в 1847 году на одном из ужинов в Вашингтоне, член комитета Кейв Джонсон встретился с молодым, но известным скульптором-самоучкой Кларком Миллсом, учившимся в Италии, и предложил ему создать свою модель памятника для рассмотрения комитетом. После этого предложения, Миллс уехал в Европу, где целыми днями трудился над созданием статуи Джексона, лепив его по портретам современников и позаимствовав в качестве образца военную форму генерала, седло и уздечку его лошади в патентном бюро, где они хранились как реликвии. Прочтя биографию Джексона, он узнал, что его лошадь звали «Герцог», и Миллс лепил его со своего коня под именем «Олимп», которого «поставил на дыбы на задние ноги в процессе моделирования», имея в своём распоряжении копии литейных форм из Европы, а также изучив анатомию различных пород лошадей и даже занимаясь препарированием. Через восемь месяцев, в марте 1848 года Миллс выиграл конкурс и получил от комитета 12 тысяч долларов на создание памятника. Многие скептически отнеслись к этому решению, так как скульптор никогда не видел ранее никаких конных статуй. В 1849 году, чтобы полностью сосредоточиться на работе, Миллс оставил жену и четырёх сыновей в Чарлстоне, переехал в столицу и построил деревянную студию с печью неподалеку от проектируемого расположения памятника, к югу от здание Казначейства на углу 15-й улице и Пенсильвания-авеню, где сейчас стоит статуя Шермана. По имевшимся наработкам к декабрю 1848 года он завершил полноразмерную гипсовую модель лошади. Ознакомившись с литературой, посвящённой литью из бронзы, Миллс начал экспериментировать. Он расплавил в своей студии в июне 1850 года два бронзовых колокола, а затем и несколько старых орудий, выделенных правительством. К августу 1851 года он завершил литьё фигуры Джексона, однако при попытке поднять статую лошади краном взорвалась печь. Несмотря на неудачи, в январе 1852 года, Миллс, использовав пятнадцать тонн бронзы, завершил десять отливок частей скульптуры, а именно четырёх статуй лошади и шести фигур Джексона. Сооружение статуи было событием национального значения, так как она стала первой конной скульптурой, отлитой в США, а также первым памятником, показавшим лошадь сбалансированно стоящей на одних задних ногах, притом, что даже Леонардо да Винчи в решении этой задачи не удалось добиться успеха.

Торжественное открытие памятника состоялось 8 января 1853 года, в день 38-й годовщины битвы за Новый Орлеан, в присутствии президента США Милларда Филлмора, его кабинета, членов Конгресса, служащих армии и флота. В не по-зимнему ясный день, процессия во главе с членом Палаты представителей от Мэриленда Джорджем Хьюзом, главнокомандующим армии США Уинфилдом Скоттом, сенатором от Иллинойса Стивеном Дугласом и другими известными лицами, прошла по Пенсильвания-авеню от Сити-холла до Лафайет-сквера, мимо запруженных 20-тысячной толпой улиц и заполненных зеваками балконов и крыш домов. Под артиллерийские залпы золотым конфетти мимо трибун прошли представители всех родов войск, члены Демократических ассоциаций Вашингтона, Джорджтауна и Александрии, а также делегаты из Балтимора, после чего капеллан Сената преподобный Клемент Батлер открыл церемонию. С речью выступил сенатор Стивен Дуглас, а затем под овацию собравшихся публике был представлен скульптор Кларк Миллс, который не был в силах сдеражть эмоций, и просто указал на статую и сорвал с неё покрывало. Капеллан Палаты представителей преподобный Джеймс Галлахер объявил церемонию закрытой и под крики «ура» граждане останавливались у статуи, «восхищаясь несравненной работой, вылепленной руками человека из народа».

Конгресс заплатил 8 тысяч долларов за пьедестал статуи, и выплатил 20 тысяч лично Миллсу, потому что ранее выданные 12 тысяч покрыли только стоимость литья, после чего правительство США утвердило право собственности на работу. По случаю открытия памятника, в 1855 году на литейном заводе «Cornelius & Baker» в Филадельфии были отлиты двухфутовые модели статуи Джексона, некоторые из них в настоящее время хранятся в Смитсоновском музее американского искусства, здании Казначейства, Исторического общества Мэриленда в Балтиморе, Зала истории в Роли, и Исторической коллекции Нового Орлеана. Впоследствии Миллс создал две реплики статуи Джексона — одну для Джексон-сквера в Новом Орлеане (1856 год) и вторую для Капитолия штата Теннесси в Нашвилле (1880 год), а третья была установлена спустя столетие в центре Джэксонвилла (1987 год). Хоть Миллс и выполнил много других работ, статуя Джексона и по сей день считается его лучшим достижением. В том же десятилетии при жизни Миллса в США были созданы другие реалистичные конные статуи — «Джордж Вашингтон» Томаса Кроуфорда у Капитолия Виргинии в Ричмонде и другой «Джордж Вашингтон» Генри Кирка Брауна на Юнион-сквер в Нью-Йорке. В 1872 году с западной и восточной сторон статуи Джексона в центре небольших цветников были установлены военно-морские урны, являвшиеся копиями ваз Медичи и отлитые в печах работы немецкого иммигранта Адольфа Клусса на вашингтонской верфи по указанию секретаря флота Джорджа Робесона. Они располагались на квадратных гранитных основаниях и были украшены по бокам аллегорическими фигурами в классическом стиле. В 1879 году урны были оснащены металлическими вазами, в которые были посажены цветы. Во время реконструкции парка в 1936 году он были перенесены на Мэдисон-плейс и Джексон-плейс.

В 1909 году на постаменте памятника были выбиты мемориальные надписи. В период с 1920 по 1940 год многие жители Вашингтона пытались убедить Комиссию по изящным искусствам перенести статую Джексона на место, где в настоящее время стоит «Вашингтон», но секретарь комиссии Чарльз Мур настаивал, что она должна оставаться на месте по историческим причинам, положив конец в 1935 году даже усилиям президента США Франклина Рузвельта по этому вопросу. В 1993 году памятник был описан «Save Outdoor Sculpture!». 2 июля 2013 года статуя Джексона отметила 160-летие.

Расположение

Лафайет-сквер был создан в 1821 году как часть Президентского парка и в 1824 году назван в честь первого иностранного гостя президента США — маркиза Лафайета — французского участника войны за независимость США. Занимая площадь в семь акров, Лафайет-сквер располагается в одноимённом историческом районе к северу от Белого дома на Х-стрит между 15-й и 17-ми улицами, у Пенсильвания-авеню, Мэдисон-плейс и Джексон-плейс, рядом со станцией метро «Мак-Фёрсон-сквер» на северо-западе города Вашингтон.

Статуя Джексона стоит в центре Лафайет-сквер лицом на запад, являясь его главной достопримечательностью и самой узнаваемой скульптурой страны, при том что по углам парка находятся памятники героям революционной войны: прусский «Генерал-Майор Фридрих Вильгельм фон Штойбен» 1910 года (северо-запад), французский «Генерал-Майор Граф Жан де Рошамбо» 1902 года (юго-запад), французский «Генерал-Майор Маркиз Жильбер де Лафайет» 1891 года (юго-восток), польский «Бригадный Генерал Тадеуш Костюшко» 1910 года (северо-восток).

Архитектура

Памятник представляет собой бронзовую конную статую Эндрю Джексона незадолго до битвы за Новый Орлеан. Сидя на вставшей на дыбы лошади, Джексон держит в левой руке поводья, а правой снимает с головы шляпу, чтобы поприветствовать свои войска. Скульптура находится на трапециевидном основании из мрамора. Размеры статуи составляют 9 на 12 футов, а постамента — 18 на 16,5 при диаметре в 9,75 футов. С южной стороны постамента в верхнем правом углу имеется надпись «КЛАРК МИЛЛС/СКУЛЬПТОР» (CLARK MILLS/SCULPTOR), с фронтальной стороны сверху — «ДЖЕКСОН» (JACKSON), и там же в центре — «НАШ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ СОЮЗ/ДОЛЖЕН БЫТЬ СОХРАНЁН» (OUR FEDERAL UNION/IT MUST BE PRESERVED).

Данная фраза является частью тоста Джексона на банкете по случаю празднования дня рождения Томаса Джефферсона 13 апреля 1830 года и относится к событиям нуллификационного кризиса, когда Южная Каролина угрожала выйти из Союза.

Вид спереди.	Вид сбоку

Архитектурный ансамбль памятника, стоящего на овальном газоне дополнен декоративным ограждением из кованого железа высотой в 4,5 фута, каждая стойка которого украшена орнаментом и имеет навершие в виде копья. По углам основания стоят четыре пушки, переданные Джексону после битвы при Пенсаколе, 28 мая 1818 года. Все они были отлиты Иосифом Барнолой на Испанском королевском заводе в Мадриде: две на северной стороне — в 1748 году и названы в честь вестготских королей Витицы и Эгики, а две на северной — в 1773 году по именам греческих богов Аполлона и Аристея. Каждая пушка, весом по 300 фунтов, вместе с деревянным лафетом весит примерно 870 фунтов. Две пушки 1748 года составляют в длину в 64 дюйма длиной, а две 1773 года — 70 дюймов. У дула пушки «Аполлон» выбита надпись о передачах орудий Джексону. На пушках также имеется латинская надпись «Violati Regis Fulmina», которую один конгрессмен перевёл как «гром непобедимого короля», предложив во время проектирования статуи разместить детали орудий на постаменте памятника, чтобы показать, «какими безвредными являются молнии царей, брошенные на людей, чья железная броня патриотизма вдохновляет Республику», однако скульптор Миллс обнаружил, что в пушках содержится слишком много олова, вследствие чего они являются непригодными для переплавки в статую. Пушки были открыты в тот же день что и памятник, а впоследствии, перед Первой мировой войной их дула были запечатаны.

См. также

• Список конных статуй в США

Литература

• John Trotwood Moore. [books.google.ru/books/about/Acceptance_and_Unveiling_of_the_Statue_o.html?id=THABAAAAMAAJ&redir_esc=y Acceptance and Unveiling of the Statue of Andrew Jackson, Seventh President of the United States]. — Washington: U.S. Government Printing Office, 1929. — 83 p.
• Andrew S. Keck. [www.jstor.org/pss/40067778 A Toast to the Union: Clark Mills' Equestrian Statue of Andrew Jackson in Lafayette Square]. — Washington, D.C.: Records of the Columbia Historical Society, 1971/1972. — Vol. 71/72. — P. 289-313. (англ.)
• [books.google.ru/books?id=XN3MfZT2yS4C&q=jackson+statue+washington&dq=jackson+statue+washington&hl=ru&sa=X&ved=0CCgQ6AEwAWoVChMIr5KmsoOzyAIVAQssCh2MRwjp Equestrian Statue of General Andrew Jackson, Lafayette Park, Washington]. — Washington: National Park Service, 2001. — 12 p. — (President's park notes). (англ.)

Ссылки

• [www.hscl.cr.nps.gov/insidenps/report.asp?STATE=DC&PARK=WHHO&SORT=3&RECORDNO=11 Конная статуя Эндрю Джексона]. Служба национальных парков.
• [siris-artinventories.si.edu/ipac20/ipac.jsp?session=12B6I933680D9.71596&profile=ariall&source=~!siartinventories&view=subscriptionsummary&uri=full=3100001~!18006~!6&ri=3&aspect=Browse&menu=search&ipp=20&spp=20&staffonly=&term=Mills%2C+Clark%2C+1810-1883%2C+sculptor.&index=&uindex=&aspect=Browse&menu=search&ri=3#focus Конная статуя Эндрю Джексона]. Смитсоновский музей американского искусства.
• [www.dcmemorials.com/index_indiv0000800.htm Конная статуя Эндрю Джексона]. DC Memorials.

США   Архитектура

Отрывок, характеризующий Памятник президенту Эндрю Джексону

Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.