Памятник рублю (Томск)

Памятник
Памятник рублю
Деревянный памятник рублю в Томске
Страна	Россия
Город	Томск

Памятник рублю в Томске — деревянный рубль массой 250 килограммов и высотой более двух метров. Выполнен в реалистичной манере в масштабе 100:1. Он сделан из сосны и сверху покрыт специальным раствором, защищающим его от влаги. Ныне помещён в прозрачную пластиковую коробку.

До мая 2014 года был расположен на Новособорной площади в Томске. Памятник был демонтирован с целью проведения ремонта после повреждений, нанесённых ему вандалами.

17-18 апреля 2015 года, в рамках 6-й выставки-ярмарки «Ваши личные финансы» был установлен на площади перед зданием томской филармонии, а несколько дней спустя помещён в реконструкцию томской крепости у музея истории Томска на Воскресенской горе.

История

Памятник деревянному рублю установлен 12 июня 2008 года к традиционному городскому мероприятию — Томскому карнавалу. Организаторами карнавала и инициаторами установки памятника стали Администрация города Томска и медиа-холдинг «Рекламный дайджест». Оргкомитет фестиваля уже подал заявку на внесение деревянного рубля в книгу рекордов Гиннеса как самого большого деревянного рубля в мире.

Символика

Оргкомитет фестиваля пояснил свою идею сделать рубль деревянным тем, что Томск для жителей и гостей города ассоциативно связан со словом «деревянный» благодаря деревянной архитектуре Томска, а также богатству края древесиной.

См. также

• Памятник рублю
• Памятник рублю (Димитровград)
• Памятник пятаку
• Памятники Томска

Отрывок, характеризующий Памятник рублю (Томск)

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.