Памятник семи генералам

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Памятник
Памятник семи генералам
польск. Pomnik siedmiu generałów
Страна Царство Польское
Автор проекта Николай I
Скульптор Константин Хегель
Архитектор Антонио Корацци
Дата основания 29 ноября 1841 года
Высота 30 м
Материал мрамор, чугун, железо, латунь, бронза, позолота
Состояние разрушен в апреле 1917 года

Памятник семи генералам (польск. Pomnik siedmiu generałów)[1] — памятник, установленный в Варшаве по приказу Николая I в честь польских военачальников (шести генералов и полковника), убитых мятежниками в ходе Ноябрьского восстания вечером 17 (29) ноября 1830 за отказ нарушить присягу, данную царю польскому и императору всероссийскому Николаю I:





Описание

Памятник представлял собой широкий тридцатиметровый обелиск, покоившийся на четырёхгранном постаменте. Верхнюю часть обелиска украшали позолоченные лавры. Внутри обелиска находилась винтовая лестница, ведшая к его вершине. У его основания, на площадках постамента, находились четыре вызолоченных двуглавых российских орла с польскими орлами на груди.

К постаменту памятника примыкали восемь эскарпов, у основания которых лежали восемь львов. Вся эта конструкция покоилась на широком восьмигранном основании, облицованном мраморными плитами. Скульптуры отливались из артиллерийских орудий, захваченных у мятежных поляков.

Архитектор памятника — работавший в Польше итальянец Антонио Корацци (итал. Antonio Corazzi), скульптор — Константин Хегель (польск. Konstanty Hegel). Начальные эскизы памятника выполнил лично Николай I. Он же стал автором надписи на монументе: «Полякам, погибшим в 1830 году за верность своему Монарху» (польск. "Polakom poległym w 1830 roku za wierność swemu Monarsze"). На изготовление памятника пошло 346 000 фунтов железа (около 140 тонн) и 45 000 фунтов латуни и бронзы (около 18,5 тонн).

История

Памятник был открыт 29 ноября 1841 года, в годовщину начала ноябрьского восстания 1830 года, на Саксонской площади, а в 1894 перенесен на Зелёную площадь (ныне площадь Домбровского), чтобы освободить место для строительства собора св. Александра Невского.

Памятник был крайне непопулярен среди патриотически настроенных горожан, которые считали восставших в 1830 героями, а погибших от их рук генералов — национальными изменниками. Он часто подвергался вандализму. В биографии Марии Кюри, написанной её дочерью Евой Кюри, упоминается про существовавший у польских патриотов обычай плевать всякий раз, проходя мимо обелиска[2]. В этой среде ходила частушка "Osiem lwów — czterech ptaków pilnuje siedmiu łajdaków[3] («восемь львов, четыре птицы охраняют семь негодяев»).

После занятия Варшавы немецкими войсками во время Первой мировой войны был разобран поляками в апреле 1917. Следует отметить, что германские власти долго (с 1915 года до 1917) не разрешали уничтожать памятник и дали своё разрешение на снос только после отречения Николая II.

Напишите отзыв о статье "Памятник семи генералам"

Примечания

  1. [eela1.blox.pl/2007/02/Pomnik-siedmiu-generalow.html О памятнике семи генералам] (польск.)
  2. Кюри Е. Мария Кюри / Ева Кюри / Пер. с франц. Е. Ф. Корша (†); Под ред. проф. В. В. Алпатова.. — Изд. 4-е. — М.: Атомиздат, 1977. — 328 с. — 700 000 экз.
  3. Głębocki, Wiesław. Warszawskie pomniki. — Warszawa, 1990. — 162 с. — ISBN 83-7005-211-8.

См. также

Ссылки

  • [szhaman.livejournal.com/174376.html Прокляты и забыты]. О памятнике семи генералам. (рус.)
  • [www.rkw.3w.pl/pamiatniki_x.htm «Русский курьер Варшавы»] о памятниках Польши (рус.)
  • [www.zw.com.pl/artykul/250090.html Życie Warszawy]. Na śmietnik lub do huty (польск.)

Отрывок, характеризующий Памятник семи генералам

– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]