Памятник семи генералам
Памятник | |
Страна | Царство Польское |
Автор проекта | Николай I |
Скульптор | Константин Хегель |
Архитектор | Антонио Корацци |
Дата основания | 29 ноября 1841 года |
Высота | 30 м |
Материал | мрамор, чугун, железо, латунь, бронза, позолота |
Состояние | разрушен в апреле 1917 года |
Памятник семи генералам (польск. Pomnik siedmiu generałów)[1] — памятник, установленный в Варшаве по приказу Николая I в честь польских военачальников (шести генералов и полковника), убитых мятежниками в ходе Ноябрьского восстания вечером 17 (29) ноября 1830 за отказ нарушить присягу, данную царю польскому и императору всероссийскому Николаю I:
- генералам
- Маурицию Гауке (польск. Maurycy Hauke),
- Станиславу Потоцкому (польск. Stanisław Potocki),
- Йозефу Новицкому (польск. Józef Nowicki),
- Игнацы Блюмеру (польск. Ignacy Blumer),
- Станиславу Трембицкому (польск. Stanisław Trębicki),
- Томашу Яну Сементковскому (польск. Tomasz Jan Siemiątkowski)
- полковнику Филипу Нереужу Мецишевскому (польск. Filip Nereusz Meciszewski).
Описание
Памятник представлял собой широкий тридцатиметровый обелиск, покоившийся на четырёхгранном постаменте. Верхнюю часть обелиска украшали позолоченные лавры. Внутри обелиска находилась винтовая лестница, ведшая к его вершине. У его основания, на площадках постамента, находились четыре вызолоченных двуглавых российских орла с польскими орлами на груди.
К постаменту памятника примыкали восемь эскарпов, у основания которых лежали восемь львов. Вся эта конструкция покоилась на широком восьмигранном основании, облицованном мраморными плитами. Скульптуры отливались из артиллерийских орудий, захваченных у мятежных поляков.
Архитектор памятника — работавший в Польше итальянец Антонио Корацци (итал. Antonio Corazzi), скульптор — Константин Хегель (польск. Konstanty Hegel). Начальные эскизы памятника выполнил лично Николай I. Он же стал автором надписи на монументе: «Полякам, погибшим в 1830 году за верность своему Монарху» (польск. "Polakom poległym w 1830 roku za wierność swemu Monarsze"). На изготовление памятника пошло 346 000 фунтов железа (около 140 тонн) и 45 000 фунтов латуни и бронзы (около 18,5 тонн).
История
Памятник был открыт 29 ноября 1841 года, в годовщину начала ноябрьского восстания 1830 года, на Саксонской площади, а в 1894 перенесен на Зелёную площадь (ныне площадь Домбровского), чтобы освободить место для строительства собора св. Александра Невского.
Памятник был крайне непопулярен среди патриотически настроенных горожан, которые считали восставших в 1830 героями, а погибших от их рук генералов — национальными изменниками. Он часто подвергался вандализму. В биографии Марии Кюри, написанной её дочерью Евой Кюри, упоминается про существовавший у польских патриотов обычай плевать всякий раз, проходя мимо обелиска[2]. В этой среде ходила частушка "Osiem lwów — czterech ptaków pilnuje siedmiu łajdaków[3] («восемь львов, четыре птицы охраняют семь негодяев»).
После занятия Варшавы немецкими войсками во время Первой мировой войны был разобран поляками в апреле 1917. Следует отметить, что германские власти долго (с 1915 года до 1917) не разрешали уничтожать памятник и дали своё разрешение на снос только после отречения Николая II.
Напишите отзыв о статье "Памятник семи генералам"
Примечания
- ↑ [eela1.blox.pl/2007/02/Pomnik-siedmiu-generalow.html О памятнике семи генералам] (польск.)
- ↑ Кюри Е. Мария Кюри / Ева Кюри / Пер. с франц. Е. Ф. Корша (†); Под ред. проф. В. В. Алпатова.. — Изд. 4-е. — М.: Атомиздат, 1977. — 328 с. — 700 000 экз.
- ↑ Głębocki, Wiesław. Warszawskie pomniki. — Warszawa, 1990. — 162 с. — ISBN 83-7005-211-8.
См. также
Ссылки
- [szhaman.livejournal.com/174376.html Прокляты и забыты]. О памятнике семи генералам. (рус.)
- [www.rkw.3w.pl/pamiatniki_x.htm «Русский курьер Варшавы»] о памятниках Польши (рус.)
- [www.zw.com.pl/artykul/250090.html Życie Warszawy]. Na śmietnik lub do huty (польск.)
Отрывок, характеризующий Памятник семи генералам
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]