Канеллопулос, Панайотис
Поделись знанием:
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
(перенаправлено с «Панайотис Канеллопулос»)
| Панайотис Канеллопулос греч. Παναγιώτης Κανελλόπουλος 
| ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| 1 ноября 1945 — 22 ноября 1945 | ||||
| Предшественник: | Архиепископ Дамаскинос | |||
| Преемник: | Фемистоклис Софулис | |||
| ||||
| 3 апреля 1967 — 21 апреля 1967 | ||||
| Предшественник: | Иоаннис Параскевопулос | |||
| Преемник: | Константинос Коллиас | |||
| Рождение: | 13 декабря 1902 Патры | |||
| Смерть: | 11 сентября 1986 (83 года) Афины | |||
| Партия: | Национальный радикальный союз, Новая демократия | |||
Панайотис Канеллопулос (греч. Παναγιώτης Κανελλόπουλος, 13 декабря 1902, Патры — 11 сентября 1986, Афины) — греческий учёный, философ, член Афинской академии; политик, дважды занимал пост премьер-министра Греции (1945 и 1967), одна из ключевых фигур периода Метаполитефси.
Биография
Панайотис Канеллопулос родился в 1902 году в Патрах. Изучал право в Афинском, Гейдельбергском и Мюнхенском университете. Выдающийся интеллектуал, Канеллопулос был автором многочисленных работ в области политики, права, социологии, философии, истории. Его книга «Я родился в 1402» получила литературную премию Афинской академии.
Служил в качестве министра обороны в правительстве Цудероса в изгнании во время Второй мировой войны. В ноябре 1945 года занимал пост премьер-министра в течение месяца. После войны стал министром реконструкции в правительстве национального единства под руководством Георгиоса Папандреу. Также служил в других министерских должностях в правительствах Александроса Диомидиса, Костантиноса Караманлиса до 1967 года, когда второй раз стал премьер-министром.
С 9 июля 1961 года Панайотис Канеллопулос, в качестве вице-премьер-министра Греции в правительстве Константиноса Караманлиса, и немецкий вице-канцлер Людвиг Эрхард подписали протоколы Договора Греции об ассоциации с Европейским экономическим сообществом (ЕЭС). В церемонии подписания в Афинах приняли участие высокопоставленные чиновники из шести членов группы, состоявшей из Германии, Франции, Италии, Бельгии, Люксембурга и Нидерландов, министр экономики Аристидис Протопападакис, министр иностранных дел Евангелос Авероф, премьер-министр Константинос Караманлис. В 1963 Канеллопулос сменил Караманлиса на посту лидера Национального радикального союза (ERE).
Панайотис Канеллопулос стал последним демократически избранным премьер-министром до государственного переворота черных полковников 21 апреля 1967 года. В течение следующих семи лет он содержался под домашним арестом. Во время демократического процесса, известного в современной историографии как Метаполитефси, Федон Гизикис предоставил широкие полномочия Канеллопулосу для формирования переходного правительства. Как успешному политику, ему предлагали должность президента Греции, однако он отказался. После Метаполитефси Канеллопулос возобновил свою парламентскую карьеру уже как член партии Новая демократия.
Основные работы
- Поэзия
- Ρυθμοί στα κύματα. Αθήνα, Τύποις Καλέργη & Σίας, 1920.
- Απλοί φθόγγοι σέ στίχους. Αθήναι, Εκδ.Πυρσός, 1938 (με το ψευδώνυμο Αίμος Αυρήλιος).
- Ο κύκλος των Σονέττων. Αθήνα, έκδοση των Φιλολογικών Χρονικών, 1945.
- Πικροδάφνες. Αθήνα, 1955.
- Проза
- Η λυτρωμένη από το σόι που χάθηκε. Μόναχο, 1923.
- Драматургия
- Όλιβερ Κρόμβελ• Βιογραφικό χρονικό σε πράξεις πέντε. Αθήναι, Εκδ. Ίκαρος, 1947.
- Ο Σταθμός• Ένα μονόπρακτο. Αθήνα, ανάτυπο από τη Νέα Ζωή, 1933.
- Научные труды по истории, философии, социологии, праву
- Η Κοινωνία των Εθνών. Αθήνα, 1926.
- Evolution und Fortschritt: Eine socialphilosophische Skizze. Athen, Sakellarios, 1926.
- Περί τών μεθόδων τής κοινωνιολογίας. Αθήναι, Τύποις Σακελλαρίου, 1926.
- Αι θρησκείαι ως προσδιοριστικοί παράγοντες των πολιτισμών. Αθήναι, Τύποις Μαντζεβελάκη, 1926.
- Περί της έννοιας του Διεθνούς Δικαίου από κριτικοφιλοσοφικής απόψεως. Αθήναι, Τυπ. Σακελλαρίου, 1926.
- Κοινωνική πρόοδος καί κοινωνική πολιτική. Αθήναι, Τυπ. Σακελλαρίου, 1927.
- Κοινωνιολογία των ιμπεριαλιστικών φαινομένων. Αθήναι, Τυπ. Σακελλαρίου, 1927.
- Περί κοινωνιολογίας ως επιστήμης. Αθήναι, Τυπ. Σακελλαρίου, 1928.
- Ιστορία και κριτική των κοινωνιολογικών θεωριών Α΄ (Auguste Comte και Herbert Spencer). Αθήναι, Τυπ. Σακελλαρίου, 1929.
- Κάρολος Μαρξ • Συμβολή εις την Ιστορίαν των Οικονομικών και Κοινωνικών Θεωριών. Αθήναι, Τυπ. Δημητράκου, 1931.
- Η κοινωνία της εποχής μας• Κριτική των συστατικών αυτής στοιχείων. Αθήναι, Τυπ. Παπαδογιάννη, 1932.
- Ιστορία και πρόοδος • Εισαγωγή εις την κοινωνιολογίαν της ιστορίας. Αθήναι, 1933.
- Ο άνθρωπος και αι κοινωνικαί αντιθέσεις. Αθήναι, 1934.
- Observations historiques sur l’idée de la société : une page de mythologie politique . Paris, Rivista di Sociologia, 1934
- Προβλήματα φιλοσοφίας και κοινωνιολογίας της ιστορίας. Αθήναι, Εκδ. Κ. Σ. Παπαδογιάννη, 1936.
- Die Einsamkeit in ihrer «gemeinschaftlichen» und «gesellschaftlichen» Problematik . Leipzig, H. Buske, [1936]
- Griechischer Brief . Stuttgart, Deutsche Verlags-Anstalt, 1937 or 1938.
- Χαράλαμπος Τζωρτζόπουλος. Αθήναι, ανάτυπο από το Αρχείον Φιλοσοφίας και Θεωρίας των Επιστημών, 1939.
- Η Ελλάς και ο πόλεμος. 1942.
- Θα σας πω την αλήθεια. 1942.
- 1935-1945 • Ένας απολογισμός. Αθήναι, 1945.
- Θα σας πω την αλήθεια (μια ιδεολογική πολιτική ομολογία). Αθήναι, 1945 (έκδοση Β’).
- Ο πόλεμος και το μέλλον• Διδάγματα και αιτήματα. Αθήνα, 1946.
- Εισαγωγή σε μια θεωρία της ιστορίας ως βάση του ενωτισμού. Αθήναι, έκδοσις της Εθνικής Ενωτικής Νεολαίας, 1947.
- [Nichtlateinische Schriftzeichen] 1. 1947.
- Ιστορία του Ευρωπαϊκού Πνεύματος Α΄-Β΄. Αθήναι, Εκδ. Αετός, 1941 και 1947 (η τελική μορφή του έργου εκδόθηκε ως εξής Πρώτο μέρος, τόμοι δύο, Από τον Αυγουστίνο στον Μιχαήλ Άγγελο, Αθήνα, 1966, Δεύτερο μέρος, τόμοι δύο, Από τον Λούθηρο στον Μπαχ, Αθήνα, 1968, Τρίτο μέρος, τόμοι τρεις, Από τον Βολταίρο στον Γκαίτε, Αθήνα, 1970, Τέταρτο μέρος, τόμοι δύο, Από τον Μπετόβεν στον Κητς, Αθήνα, 1974, Τέταρτο μέρος, τόμος ένας, Από τον Πούσκιν ως τον Σούμπερτ, Αθήνα, 1984).
- Ο Εικοστός αιώνας • Η πάλη μεταξύ ανθρωπισμού και απανθρωπίας. Αθήναι, 1951.
- Ο Χριστιανισμός και η εποχή μας• Από την Ιστορία στην αιωνιότητα. Αθήναι, Τύποις Πυρσός, 1952. Ascent to faith . Translated by Mary P. Gianos. New York : Exposition Press, [1966]. [περιέχει το 5ο, 7ο και 9ο κεφάλαιο, ξαναγραμμένα].
- Μεταφυσικής προλεγόμενα : Ο άνθρωπος — ο κόσμος — ο Θεός. Αθήναι, Τυπογρ. Αδελφών Γ. Ρόδη, 1955.
- Πέντε Αθηναϊκοί διάλογοι, 51 έως 529 μετά Χριστόν. Αθήναι, 1956. Fünf Athener Dialoge : Hellas und Christentum . [aus dem Griechischen Übertragen von Isidora Rosenthal-Kamarinea]. Olten, Freiburg i.B. : Walter, 1961.
- Το τέλος του Ζαρατούστρα. Αθήναι, Τυπογρ. Αφών Γ. Ρόδη, 1956.
- Γεννήθηκα στο 1402. Αθήναι, 1957.
- Hyperion und der neugriechische Geist: Dichtung und Wahrheit im heutigen Griechenland. Frankenau, Siebenberg, 1959.
- Ποίηση καί αλήθεια στή νεοελληνική ζωή, Αθήναι, Εκδ. Εστία, 1959.
- Mistra : das byzantinische Pompeji. München, Knorr & Hirth, 1962. Mistra, the Byzantine Pompeii. translated from the original German edition by Charlotte Dixon. Munich, Knorr & Hirth, [1963].
- Από τον Μαραθώνα στην Πύδνα και ως την καταστροφή της Κορίνθου Α΄-Γ΄. Αθήναι, 1963 (και έκδοση β΄ με τίτλο Ιστορία της αρχαίας Ελλάδος, Αθήνα, 1982).
- Τα χρόνια του μεγάλου πολέμου 1939—1945. Αθήνα, 1964.
- Υποθήκαι προς τους νέους. Αθήνα, 1964.
- Athen. München, Knorr & Hirth, 1964. Athènes. München, Knorr & Hirth, 1964. Athens. München, Knorr & Hirth, 1964
- Ο λόγος του αρχηγού της Εθνικής Ριζοσπαστικής Ενώσεως του κ.Παναγιώτη Κανελλόπουλου προς τον λαόν των Αθηνών. Αθήναι, 1965.
- Η Ελλάς εν όψει του μέλλοντος της ανθρωπότητος• Ομιλία γενομένη κατά την συνεστίασιν των μελών της Εθνικής Ενώσεως Δικηγόρων. Αθήναι, 1966.
- The living heritage of greek antiquity = L’héritage vivant de l’antiquité grecque. European Cultural Foundation. La Haye, Mouton, 1967.
- Five men — five centuries : essays on Solon, Sophocles, Dion, Cydias and Diaios. [translated from the Greek MS by Philip Sherrard]. London, Weidenfeld & Nicolson, 1971.
- Ιστορικά δοκίμια. Αθήνα, 1975.
- Ημερολόγιο • 31 Μαρτίου 1942 — 4 Ιανουαρίου 1945. Αθήνα, Εκδ. Κέδρος, 1977.
- Δοκίμια και άλλα κείμενα σαρανταπέντε ετών, 1935—1980. Θεσσαλονίκη, Εκδ. Εγνατία, 1980.
- Heidelberg, ο χρυσός κρίκος του πνευματικού δεσμού μας. Αθήνα, 1980.
- Λόρδος Βύρων: Η ζωή καί τό έργο του. Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1983.
- Ναπολέων Βοναπάρτης, Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1983.
- Η Γαλλική Επανάσταση, Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1983.
- Η ζωή μου (αφήγηση στη Νινέττα Κουτράρου-Ρασσιά). Αθήνα, 1985.
- Переводы
- Υποστασιακή Φιλοσοφία• Τρεις ομιλίες του Karl Jaspers• Μεταφραστής Παναγιώτης Κανελλόπουλος. Αθήνα, 1938.
- Посмертные публикации
- Κείμενα Παναγιώτη Κανελλόπουλου από τον Αγώνα του εναντίον της Δικτατορίας 1967—1974• Επιμέλεια Διονύσης Αλικανιώτης. Αθήνα, έκδοση της Εταιρείας Φίλων του Παναγιώτη Κανελλόπουλου, 1987.
- Ιστορία του Ευρωπαϊκού Πνεύματος, πέμπτο μέρος, τόμος 11 • Από τον Πούσκιν ως τον Καρλ Μαρξ (από τα χειρόγραφά του). Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1989.
- Ομιλίες στην Ακαδημία Αθηνών • επιμέλεια Ν.Π. Σοϊλεντάκης. Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1989.
- Επιστολές στους προγόνους μου • πρόλογος Κωνσταντίνου Δεσποτόπουλου. Αθήνα, 1990.
- Άπαντα κοινωνιολογικά Α΄-Ε΄ • επιμέλεια Μελέτης Η. Μελετόπουλος. Αθήνα, 1992—1996.
- Πώς εφθάσαμεν στην 21η Απριλίου 1967• 1940—1944 Εθνική Αντίσταση. Αθήνα, Βιβλιοπωλείον της Εστίας, 1997.
- Άπαντα κοινωνιολογικά Β΄• Επιμέλεια Μελέτης Μελετόπουλος. Αθήνα, Εκδ. Γιαλλελής, 1993
Напишите отзыв о статье "Канеллопулос, Панайотис"
Литература
- Μπεκίρης Βασίλης, Ο πολιτικός Παναγιώτης Κανελλόπουλος, Αθήνα, Εκδ.Νέα Σύνορα, 1999 ISBN 960-14-0109-1
- Τσάτσος Κωνσταντίνος, Θέσεις για τον Παν. Κανελλόπουλο τιμή στα ογδοντάχρονα του, Μεταμόρφωση Αττικής, Εκδ.Ευθύνη, 1982
- Περιοδικό Νέα Εστία, Αφιέρωμα στον Παναγιώτη Κανελλόπουλο, 1902—1986, Αθήνα, Εκδ.Νέα Εστία, 1996
- Τζαμαλίκος Τάκης, Μνήμη Παναγιώτη Κανελλοπούλου: ομιλίες, μελέτες, κείμενα, Αθήνα, Εκδ.Γιαλλελής, 1988
- Αρτεμάκης Στέλιος, Παναγιώτης Κανελλόπουλος: συνομιλίες και μελετήματα, Αθήναι, Εκδ.Εστία, 1979
Отрывок, характеризующий Канеллопулос, Панайотис
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
