Панины
Панины | |
| |
Описание герба: см. текст | |
Том и лист Общего гербовника: |
I, 25 |
---|---|
Титул: |
графы |
Части родословной книги: |
V, VI |
Имения: | |
Дворцы и особняки: |
Па́нины — русский дворянский и графский (с 1767) род, восходящий к началу XVI века. Владельцы имений Дугино, Марфино и Михалково.
Род Паниных, разделившийся на три ветви, внесён в V и VI часть родословных книг Владимирской, Московской, Смоленской, Калужской и Тверской губерний.
В Российской империи было также два дворянских рода Паниных более позднего происхождения.[1]
Содержание
Описание герба
В щите, имеющем голубое поле, изображены друг над другом два серебряных кита, разделённых горизонтальной золотой полосой.
На щит положена обыкновенная графская корона, на которую поставлены три турнирных шлема. Средний из них коронован и держит на себе чёрного двуглавого орла с двумя золотыми коронами. Шлем с правой стороны украшен страусиными перьями, а с левой — дворянской короной. Намёт голубого цвета, подложенный серебром.[2]
Персоналии
- Никита Панин на третьей свадьбе Иоанна Грозного (1572) нёс фонарь перед Государем. Меньшой Панин в том же году был дьяком.
- Никита Фёдорович Панин был воеводой в Карачеве (1613—1616), Ржеве (1618), Валуйках (1624—1625), полковым воеводой в Пронске (1633).
- Иван Иванович Панин, умерший в 1702 году, был воеводой в Польше (1667—1668) и Саранске (1671), а потом думным дворянином (с 1675 года).
- Василий Никитич был воеводой в походе против Стеньки Разина, а потом (1673—1674) думным дворянином и воеводой в Севске.
- Его сын Иван Васильевич (1673—1736) сильно поднялся за счёт брака с Аграфеной Васильевной Эверлаковой, чья мать Татьяна Даниловна, как утверждалась в дореволюционных публикациях, была родной сестрой светлейшего князя А. Д. Меншикова, а отец Василий Алексеевич был близок к царевичу Алексею Петровичу. У них были дочери Александра (в замужестве Куракина) и Анна (жена Ивана Неплюева), а также три сына:
- Алексей Иванович, умерший в 1767 году, был комнатным стольниким, генерал-майором, президентом ревизион-коллегии (1740) и сенатором; от него происходит нетитулованная линия рода.
- Граф Никита Иванович (1718—1783) — глава внешней политики при Екатерине II, наставник великого князя Павла Петровича.
- Граф Пётр Иванович (1721—1789) — полководец, прославившийся взятием Бендер и пленением Пугачева.
- Его сын Никита Петрович (1770—1837) — посланник в Берлине, любимец Павла I и вице-канцлер его на 29-м году жизни; участник заговора против своего покровителя.
- Виктор Никитич (1801—1874) — сын предыдущего, министр юстиции в течение трёх десятилетий, последний граф Панин.
- Громадное состояние Паниных унаследовала его внучка Софья (1870—1956), жена Александра Александровича Половцова[3].
- Александр Никитич (1791—1850) — старший брат Виктора Никитича, крупный землевладелец.
- Виктор Никитич (1801—1874) — сын предыдущего, министр юстиции в течение трёх десятилетий, последний граф Панин.
- Его сын Никита Петрович (1770—1837) — посланник в Берлине, любимец Павла I и вице-канцлер его на 29-м году жизни; участник заговора против своего покровителя.
После смерти в 1874 году последнего графа Панина о наследовании графского титула хлопотали мужья нескольких из его наследниц, однако из этого ничего не вышло[4].
Напишите отзыв о статье "Панины"
Примечания
- ↑ Панины // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ [gerbovnik.ru/arms/25.html Общий Гербовник дворянских родов Всероссийской Империи]
- ↑ [old.gov.spb.ru/gov/admin/terr/r_frunz/sprav_fr/lnd ЛИГОВСКИЙ НАРОДНЫЙ ДОМ]
- ↑ books.google.ru/books?id=QHt4BAAAQBAJ&pg=PA305
Литература
- Панины // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- Долгоруков П. В. Российская родословная книга. — СПб.: Тип. Э. Веймара, 1855. — Т. 2. — С. 165.
Отрывок, характеризующий Панины
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.