Паницци, Антонио

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Сэр Антонио Дженезио Мария Паницци (итал. Antonio Genesio Maria Panizzi, 16 сентября 1797 — 8 апреля 1879), библиофил и член общества карбонариев, профессор итальянского языка и литературы в Лондонском университете. Руководил Библиотекой Британского музея с 1856 по 1866 год.





Ранние годы. Италия

Паницци родился в Брешелло в итальянской провинции Реджо-нель-Эмилия. Получил степень доктора права в Пармском университете в 1818 году. Вероятно, в Парме он вступил в одно из тайных патриотических обществ, которые боролись за объединение и независимость Италии. Паницци вернулся в Брешелло, где занимался юридической практикой, а в 1821 году стал инспектором школ города.

В 1820 году, после подавления революции в Королевстве Обеих Сицилий, герцог Модены Франческо IV начал аресты подозреваемых по сфабрикованным обвинениям. Когда в мае 1822 года был убит начальник полиции герцогства Джулио Бесини, репрессии усилились. Паницци, предупреждённый о том, что и ему угрожает арест, бежал в Швейцарию. В 1823 году он написал книгу, где осуждал преследование по политическим мотивам граждан герцогства Модена. После её публикации Паницци был заочно судим в Модене и приговорён к смертной казни, герцогство потребовало у Швейцарии выдачи Паницци.

Эмиграция. Англия. Британская библиотека

В мае 1823 года, Паницци переехал в Англию, британским подданным он стал в 1832 году. По прибытии в Лондон, итальянский поэт и эмигрант Уго Фосколо дал ему рекомендательное письмо к ливерпульскому банкиру Уильяму Роскоу. Паницци переехал в этот город, где за небольшое жалованье работал преподавателем итальянского языка. В 1826 году Паницци познакомился с адвокатом и политическим деятелем Генри Броугхемом и как юрист оказал ему помощь в сложном случае. Когда Броугхэм стал лордом-канцлером, Паницци с его помощью получил место профессора итальянского языка в недавно основанном Лондонском университете, а в 1831 году должность библиотекаря в Библиотеке Британского музея. С 1837 года Паницци был руководил отделением печатных книг, а в 1856 году стал директором библиотеки. За свои заслуги в 1869 году он был посвящён в рыцари королевой Викторией.

Библиотека Британского музея была, по сути, национальной библиотекой Соединённого Королевства во всём, кроме названия. За время пребывания Паницци в должности руководителя отделения печатных книг её фонды увеличились с 235000 до 540000 томов, таким образом, она стала крупнейшей библиотекой того времени. Знаменитый круглый читальный зал на 450 мест (ротонда) был построен по проекту архитектора Сиднея Смерка. Эскиз ротонды выполнил сам Паницци. Новый читальный зал начал работать в 1857 году. В нём в открытом доступе располагался фонд справочной литературы. Ротонду окружала «железная библиотека», отделённая от читального зала противопожарной конструкцией. Полки для книг крепились особым металлическим штифтом, впоследствии ставшим известным как «штифт Паницци».

Паницци является создателем нового каталога, основанного на «девяносто одном правиле каталогизации» (1841), которые он разработал со своими помощниками. Эти правила послужили основой для всех последующих систем каталогизации XIX и XX веков и стоят у истоков ISBD и форматов метаданных, например, Дублинского ядра. Также Паницци ратовал за соблюдение Закона об авторском праве 1842 года, который требовал от британских издателей передавать на хранение в библиотеку экземпляр каждой книги, напечатанной в Великобритании.

Будучи директором библиотеки, Паницци был втянут во многие конфликты, в том числе в длительный спор с Томасом Карлейлем. Во время работы над историей Французской революции, Карлейль жаловался в прессе на ограничение доступа к незарегистрированным документам, хранившимся в Британском музее. Паницци не забыл выпада историка и, когда тот писал биографию Кромвеля и запросил разрешение на отдельную комнату для работы, отказал ему. Карлейль, несмотря на поддержку на самом высоком уровне, не смог добиться уступок от Паницци. Раздражённый историк вместе со своими сторонниками (среди которых был супруг королевы) положил начало новой библиотеке — Лондонской.

Политическая деятельность

Паницци был личным другом премьер-министров лорда Пальмерстона и Уильяма Гладстона, вёл переписку с сардинским, а затем итальянским премьер-министром графом Кавуром, а через Проспера Мериме, был хорошо знаком с императором Наполеоном III и императрицей Евгенией. В 1844 году Паницци опубликовал статью, с осуждением распоряжения министра внутренних дел о вскрытии частных писем Джузеппе Мадзини и предоставлении их копий посольству Австрии. Паницци организовал визит Джузеппе Гарибальди в Англию, и убедил, Гладстона посетить Неаполь, чтобы лично удостовериться, в каких условиях содержались там политические заключённые.

Напишите отзыв о статье "Паницци, Антонио"

Литература

  • Володин Б. Всемирная история библиотек. — 2-е, доп. — СПб.: Профессия, 2004. — С. 165—168. — 432 с. — (Библиотека). — ISBN 5-93913-073-9.
  • Балкова, И.В. Справочное пособие библиотекаря : библиотековедение, библиография, библиотечно-информационное обслуживание / И.В. Балкова. - Москва : Пашков дом, 2014. - С. 83. - ISBN 978-5-7510-0637-2.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Паницци, Антонио

– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.