Панкхёрст, Сильвия Эстелла

Сильвия Эстелла Панкхёрст
Estelle Sylvia Pankhurst
Сильвия Панкхёрст в 1909 году.
Дата рождения:	5 мая 1882(1882-05-05)
Место рождения:	Манчестер, Великобритания
Дата смерти:	27 сентября 1960(1960-09-27) (78 лет)
Место смерти:	Аддис-Абеба, Эфиопия
Партия:	Коммунистическая партия, британская секция Третьего Интернационала

Эстелла Сильвия Панкхёрст (англ. Estelle Sylvia Pankhurst; 5 мая 1882, Манчестер, Великобритания — 27 сентября 1960, Аддис-Абеба, Эфиопия) — британская суфражистка и левая коммунистка.

Биография

Сильвия Панкхёрст родилась в Манчестере в семье видных деятелей Независимой лейбористской партии Ричарда и Эммелины Панкхёрст. Родители Панкхёрст стояли у истоков движения за права женщин, что во многом предопределило политическую активность Сильвии и её сестры Кристабель Гарриет, впоследствии также активной деятельницы феминистского движения, получившей известность ещё в 1905 благодаря срыву съезда Либеральной партии в Манчестере.

В 1906 Эммелина, Сильвия и Кристабель Панкхёрст начали сотрудничество в основанном в 1903 Женском социальном и политическом союзе (Women’s Social and Political Union; WSPU). В 1914 Сильвия порвала с WSPU из-за обвинений в адрес группы в содействии в организации поджогов. Она основала Восточно-Лондонскую Федерацию суфражисток (East London Federation of Suffragettes; ELFS), которая со временем эволюционировала в левом направлении. Соответственно полевению политического курса организации и расширению базы её поддержки она сменила название сначала на «Женскую суфражистскую федерацию» (Women’s Suffrage Federation), а затем на «Социалистическую федерацию рабочих» (Workers' Socialist Federation). Панкхёрст также была основателем печатного органа WSF/WSP — «Женского дредноута» (Women’s Dreadnought), аналогичным образом также изменившего название на «Рабочий дредноут» (Workers Dreadnought).

В конце концов, Социалистическая федерация рабочих на короткое время была переименована в «Коммунистическую партию, британскую секцию Третьего Интернационала» (Communist Party, British Section of the Third International). Особенностью ситуации было то, что КП(БСТИ) по сути не только не была массовой партией, но никогда и не была представлена к 21 требованию, необходимому для принятию в Третий Интернационал (Коминтерн). Однако КП(БСТИ) была оппозиционно настроена по отношению к буржуазному парламентаризму и участию в парламенте, в отличие от новосозданной Коммунистической партии Великобритании (Communist Party of Great Britain).

Взлёт КП(БСТИ) пришёлся на период обострения противоречий между ленинской линией и левыми коммунистами внутри большевистской партии в Советской России. Чтобы не вносить раскол в рабочее движение в Великобритании, партия Панкхёрст была распущена и влилась в официальную британскую Компартию. Это единство оказалось кратковременным: руководство КПВ предложило, чтобы «Рабочий дредноут» перестал быть персональным изданием Панкхёрст и был передан в ведание всей партии, но получило отказ. Как результат, она была исключена из КПВ и ушла в существовавшую непродолжительное время Коммунистическую рабочую партию.

Сильвия Панкхёрст принадлежала к левому варианту коммунистического движения (коммунизм рабочих советов), который выводил свою историю от Розы Люксембург и в то время был представлен Антоном Паннекуком и Германом Гортером . В конечном итоге, левокоммунистические взгляды Панкхёрст стали причиной её исключения и из КРП. Тем не менее, она продолжала оставаться важной фигурой в международном коммунистическом движении. Она неоднократно покидала Англию, присутствовала на заседаниях Интернационалов в Москве и Амстердаме, а также на съездах Итальянской социалистической партии.

В середине 1920-х Панкхёрст сосредоточилась на антифашистской и антиколониальной борьбе, постепенно отойдя от других сторон левого движения. Агрессия фашистской Италии против Эфиопии в 1935 подвигла её на переименование «Рабочего дредноута» в «Новые времена и эфиопские новости» (The New Times and Ethiopia News) в 1936. Под влиянием героического сопротивления Эфиопии как первой жертвы фашистского вторжения Панкхёрст становится горячей поклонницей императора Хайле Селассие. В дальнейшем она собирала деньги на первый госпиталь-интернат в Эфиопии и изучала эфиопскую культуру и искусство. Конечным результатом её изысканий стал труд «Эфиопия: История культуры» (Ethiopia, a Cultural History; 1955). В 1956 она переехала в Аддис-Абебу, где совместно с сыном Ричардом Панкхёрстом, основала ежемесячный журнал «Эфиопский обозреватель» (Ethiopia Observer), посвящённый различным аспектам повседневной жизни эфиопов и развитию их страны.

Сильвия Панкхёрст умерла 27 сентября 1960 года и была похоронена перед собором Св. Троицы в Аддис-Абебе, став единственной иностранкой, похороненной в этом священном для эфиопов месте рядом с участниками борьбы против итальянских агрессоров.

Великобритания   Персоналии   Коммунизм   Феминизм

Отрывок, характеризующий Панкхёрст, Сильвия Эстелла

За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»