Панхром

Панхром — торговое название панхроматических чёрно-белых фотоматериалов, обладающих светочувствительностью ко всему видимому излучению вплоть до 700 нанометров. Естественная чувствительность любых фотоматериалов лежит в коротковолновой сине-фиолетовой части видимого спектра, а также невидимых ультрафиолетовых лучей. Это объясняется свойствами галогенидов серебра, граница спектральной чувствительности которых соответствует 520 нанометрам. Для придания чувствительности к остальным цветам видимого спектра необходима оптическая сенсибилизация.

Описание

Ранние фотопроцессы, такие как дагеротипия, калотипия, и коллодионный воспроизводили окрашенные предметы на чёрно-белом снимке искажённо из-за узкой спектральной чувствительности. Красные объекты получались на снимке чёрными, а синие — практически белыми. Так же отображали окружающие предметы и желатиносеребряные фотоэмульсии, несенсибилизированные к длинноволновым излучениям видимого спектра. Это накладывало определённые ограничения при съёмке: например, в пейзажах практически невозможно было отобразить небосвод, получавший наибольшую экспозицию за счёт совпадения цвета с максимумом чувствительности. Фотохудожники были вынуждены пользоваться сложными технологиями фотопечати, чтобы объединить изображения с разных негативов для получения облаков на снимке. В раннем кинематографе из-за неравномерной спектральной чувствительности киноплёнки использовали специальный грим, чтобы устранить искажения, возникающие при портретной съёмке актёров. В противном случае розовые губы получались на экране чёрными, а голубая радужная оболочка — белёсой.

Панхроматические фотоматериалы устранили все эти проблемы за счёт равномерной чувствительности ко всем цветам. Первые сорта таких фотопластинок появились в продаже после 1906 года, благодаря изобретению Бенно Гомолкой красного сенсибилизатора пиацианола. Появление первых практически пригодных технологий цветной фотографии «Автохром» и цветного кино «Кинемаколор» также связано с появлением панхроматических эмульсий, поскольку до этого красную составляющую цветоделённого изображения было невозможно зафиксировать. Однако, полный переход фото- и киноиндустрии на панхроматические сорта произошёл позднее, в 1930 годах, поскольку более дешёвые ортохроматические фотоматериалы были уже привычны и позволяли вести лабораторную обработку при красном неактиничном освещении, визуально контролируя степень проявления. Панхроматические материалы можно обрабатывать только в полной темноте.

Вместе с тем, панхроматические эмульсии позволили использовать искусственное освещение лампами накаливания, жёлто-оранжевый свет которых был почти неактиничным для ортохроматических фотоматериалов. При таких источниках света добавленная чувствительность составляет 150—200% по сравнению с несенсибилизированными эмульсиями. Все современные негативные чёрно-белые фото- и киноплёнки относятся к панхроматическим и изопанхроматическим сортам, и поэтому на их названии это никак не отражается. В первые десятилетия после появления панхроматические сорта обязательно содержали слова «Панхром», «Pan» или «Panchromatic». Изопанхроматические фотоматериалы отличаются более высокой светочувствительностью в зелёной области спектра, в которой у панхроматических чувствительность понижена.

См. также

• Сенсибилизация (фото)
• Цветовоспроизведение

Литература

• Е. А. Иофис. Фотокинотехника / И. Ю. Шебалин. — М.,: «Советская энциклопедия», 1981. — С. 232. — 447 с.

• А. В. Редько. Основы чёрно-белых и цветных фотопроцессов / Н. Н. Жердецкая. — М.: «Искусство», 1990. — С. 103—104. — 256 с. — 50 000 экз. — ISBN 5-210-00390-6.

• Фомин А. В. Глава II. Химическое действие света // [media-shoot.ru/books/Fomin-spravochnik_fotografija.pdf Общий курс фотографии] / Т. П. Булдакова. — 3-е. — М.,: «Легпромбытиздат», 1987. — С. 57—62. — 256 с. — 50 000 экз.

• Рождение фотографии // ФОТОГРАФИЯ. Всемирная история / Джульет Хэкинг. — М.,: «Магма», 2014. — С. 18—25. — 576 с. — ISBN 978-5-93428-090-2.

Отрывок, характеризующий Панхром

«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.