Папакостас, Иоаннис

Иоаннис Папакостас
Ιωάννης Παπακώστας
И. Папакостас после 1912 года
Прозвище	Джон Костас
Дата рождения	1868(1868)
Место рождения	Лиас, Теспротия, Османская империя
Дата смерти	1932(1932)
Место смерти	Стелленбос, Западно-Капская провинция, Южно-Африканский Союз
Принадлежность	Греция Греция Республика Трансвааль
Род войск	Иррегулярные войска
Годы службы	1899—1902 1912—1914
Звание	капитан
Сражения/войны	Англо-бурская война (1899—1902) Первая Балканская война Борьба за независимый Северный Эпир

Иоаннис Папакостас, известный в Южной Африке как Джон Костас (греч. Ιωάννης Παπακώστας, англ. John Costas, 1868 год, село Лиас — 1932 год, Стелленбос) — греческий революционер, участник второй англо-бурской войны, Первой Балканской войны и борьбы за автономию Северного Эпира.

Молодость

Иоаннис Папакостас родился в 1868 году в селе Лиас эпирского нома Теспротия, который тогда находился под Османским контролем. Отец и дед были священниками сельской церкви Святой Троицы, в силу чего в фамилии присутствует префикс «папа» (папас — священник). Дед был убит турко-албанцами, что стало как источником ненависти молодого Иоанниса к местным мусульманским беям, так и причиной его решения эмигрировать. Первоначально Иоаннис эмигрировал в контролируемую Британской империей Австралию, куда он отправился в августе 1894 года. Однако в Австралии он не задержался.

В 1895-96 годах он отправился в Дар-эс-Салам. (Часть биографов, при этом считает, что речь идёт о контролируемом Британской империй египетском Дар-эс-Салам ). Долгое время работал супервайзером на строительстве железной дороги Дар-эс-Салам — Найроби. В 1898 году прибыл в Южную Африку и обосновался в Йоханнесбурге .

Военная деятельность на стороне буров

Иоаннис не был первым греком в Южной Африке, где на золотых приисках уже работали греки. Но он стал первым выходцем из Эпира, прибывшем в Южную Африку. Во время своего пребывания в Южной Африке он добровольцем принял участие во второй англо-бурской войне (1899—1902) на стороне повстанцев буров, в которой отличился под именем Джон Костас. Джон Костас был не единственным греком воевавшим в этой войне на стороне буров. Музей англо-бурской войны упоминает имена как минимум 14 греческих добровольцев и в их числе имя Костас (Папакостас), Джон. Среди прочих, Джон Костас принял участие в битве за Спион. Биографы отмечают, что Джон Костас был среди буров, взявших в плен 15 ноября 1899 года бывшего тогда журналистом лондонской «Morning Post» молодого Уинстона Черчилля, который был удивлён присутствием грека среди повстанцев-буров. На вопрос Черчилля почему он воюет на стороне буров Джон Костас ответил, что «эллин воюет за свободу и справедливость, где бы он не находился».

В ходе битвы при Пардеберге в феврале 1900 года Джон Костас получил имя «героя реки Моддер». Сражение закончилось поражением буров и Джон Костас вместе с 4 тысячами буров был взят в плен и отправлен в Лагерь для военнопленных в Британский Цейлон.

Возвращение в Южную Африку

В плену Джон Костас научился играть на скрипке, передав позже свои музыкальные навыки своему племяннику, что стало для последнего важным моментом в его жизни. В 1903 году он был освобождён и вернулся в Южную Африку. Поселился в университетском городе Стелленбос, центре африканерской культуры. Он открыл кофейню под именем «Кофейня доброй надежды». Слава греческого ветерана бурской войны сопровождала его. Буры окружили его любовью и почитанием, немногочисленные англичане проявляли к нему свою неприязнь, но его кофейня стала излюбленным местом студенческой молодёжи буров.

В 1906 году он вызвал из Эпира в Южную Африку своего племянника Христоса и взял на себя его попечительство". При этом Иоаннис Папакостас не забывал о своём далёком Отечестве, и наблюдал над назревающими там событиями.

«Эпирское общество»

В марте 1906 года в Афинах выходцами из османского Эпира было создано «Эпирское Общество». Инициатором создания был офицер жандармерии Спирос Спиромилиос, родом из Химары. После избрания первого совета, руководство обществом было передано подполковнику греческой армии Панайотису Данглису. Целью организации было организовать подпольные ячейки по всему Эпиру, создание партизанских отрядов, которые смогли бы изгнать османских оккупантов и воссоединить Эпир с Грецией. Организационным прототипом Общества была Филики Этерия, подготовившая Греческую революцию 1821 года. К 1908 году число членов Общества достигло на территории Эпира 1800 человек.

Накануне Балканских войн

Не желая находиться вне событий по освобождению своей Родины, Иоаннис Папакостас в августе 1911 года оставил Южную Африку, уехал в Греческое королевство и обосновался в Афинах. Сразу после своего приезда, он связался с «Эпирским Обществом», с кругами близкими к премьер-министру Элефтерию Венизелосу и, как пишет Х. Лазос, «вероятно с самим Венизелосом». Ему было поручено наладить контакт с многочисленными партизанскими отрядами, которые действовали в Эпире, в особенности в регионе 16 сёл гор Мургана, среди которых был и его родной Лиас.

Папакостас прибыл в Янину, после чего в августе 1912 года вместе с Спиросом Мицисом («капитан Кроммидас») создал в горах Мургана партизанский отряд, в котором стал заместителем командира. Он вновь стал именоваться Джон Костас.

Первыми акциями Кроммидаса и Джона Костаса стали последовательные убийства местных турко-албанских помещиков Ага-Фезо и Мечо Карока, прославившихся своим угнетением и зверствами по отношению к православному греческому населению. Отряд Креммидаса — Джона Костаса разгромил местных чамских албанцев в бою при Пенталониа. Это вынудило турок задействовать против отряда батальон регулярной армии с горной артиллерией. Партизанская тактика Джона Костаса была успешной, он сражался как «разъяренный лев», подбадривая своих бойцов на греческом с английским произношением, а то и просто на английском в эпирском произношении: «Ало бойс, каридж !» (Hello boys, courage). После боя в Скала, в котором принял участие отряд Джона Костаса, турки сожгли ряд греческих сёл. Отряд Джона Костаса был не в состоянии спасти село Керамица, которое по его предложению было оставлено населением, после чего было сожжено турками. Однако после того как Джон Костас, по старой партизанской тактике, создал многочисленными огнями видимость прибытия новых партизанских сил, турки прекратили преследование отряда.

Балканские войны

6 октября 1912 года Греция вступила в Первую Балканскую войнувойну. 23 февраля 1913 года была освобождена Парамитья, а через 3 дня — Филитес.

Джон Костас со своим отрядом принял участие в боях вплоть до освобождения столицы Эпира, города Янина в феврале 1913 года. В частности, вместе со своими земляками из Лиаса, он воевал при Скала (24 декабря 1912) против регулярной османской армии у Хинка Курендес (20 января 1913) вместе с капитаном Кроммидасом в Велтиста и в Сандависта (18-20 февраля 1913). Согласно Х. Лазосу, в ходе победной для греческого оружия Битвы при Бизани, Джон Костас наряду с эвзонами майора Велиссариу, первым вошёл в столицу Эпира. За его вклад в победу в Первой Балканской войне греческое государство присвоило Иоаннису Папакостасу звание капитана и наградило его военным орденом.

Северный Эпир

Северный Эпир, наряду с Южным, был освобождён греческой армией в ходе Первой Балканской войны. Однако «Великие державы», в особенности Австро-Венгрия и Италия настаивали на включение этой территории в создаваемое государство Албания и в феврале 1914 года потребовали эвакуацию греческой армии из этого региона. Греческий премьер-министр Элефтериос Венизелос принял это решение в обмен на признание греческого суверенитета над Северо-Восточными островами Эгейского моря.

Греческое население Северного Эпира, отказываясь быть включённым в албанское государство, провозгласило о своей независимости и было полно решимости с оружием в руках не допустить албанские войска на свою территорию.

Хотя его родный Лиас оставался на греческой территории, Джон Костас добровольцем принял участие в боях за защиту Республики Северного Эпира от албанских посягательств. Следствием побед повстанцев стало признание автономии Северного Эпира, которая однако была попрана «Великими державами» в годы Первой мировой войны, и Албанией в послевоенные годы.

В свободном Эпире

В конце 1914 года Джон Костас поселился в Янине. Его деятельность была разнообразной: он стал предпринимателем, наладил тесные связи с консулами «Великих держав» в городе, инициировал создание большой колонии эпиротов в Южной Африке, посылая к своему племяннику многих детей из бедных семей Эпира. Он создал в Янина роскошную кондитерскую, клуб для офицеров, тетр, кинотеатр, привёз в город первый электрогенератор.

В период Первой мировой войны, в 1917 году, когда итальянские войска блокировали сёла горы Мургана, он обеспечивал своих земляков продовольствием.

Примечателен эпизод происшедший после возвращения греческих властей в регион Мурганы. Губернатор А. Стергиадис (в будущем, в период 1919—1922, губернатор греческой Смирны) всячески поддерживал финансовые претензии бывших турецких и прочих мусульманских помещиков, и принуждал крестьян Мурганы выплачивать им баснословные суммы. Джон Костас разослал своё послание в сёла и убедил крестьян прекратить эти выплаты. Губернатор вызвал Джона Костаса в свой офис. Разговор состоялся на повышенных тонах. Джон Костас был готов избить губернатора, но, увидев портрет Вениелоса над головой Стерииадиса, ограничился фразой «Уважаю того, кто тебя прислал, иначе разбил бы тебе морду». Разъярённый губернатор приказал посадить его в тюрьму, откуда однако он был освобождён через несколько дней после вмешательства английского консула.

Возращение в Африку и последние годы

Кроме проблем с губернатором, Джон Костас, будучи рьяным сторонником Венизелоса, вызывал неприязнь, если не ненависть, местных монархистов. В 1919 году, по мандату Антанты Греция заняла западное побережье Малой Азии. Севрский мирный договор 1920 года закрепил регион за Грецией с перспективой решения его судьбы через 5 лет на референдуме населения. При этом, Аристид Стергиадис стал губернатором округа Смирны, продолжая и здесь подчёркнуто благосклонную политику в отношении мусульманского населения.

Джордж Хортон, бывший тогда консулом США в Смирне, в своей книге «Бич Азии» выражает своё восхищение губернатором Стергиадисом, который относился с большей строгостью к грекам, нежели к туркам, чем снискал неприязнь, а затем ненависть первых.

Завязавшиеся здесь бои с кемалистами приобрели характер войны, которую греческая армия была вынуждена вести уже в одиночку. Геополитическая ситуация изменилась коренным образом и стала роковой для греческого населения Малой Азии после парламентских выборов в Греции, в ноябре 1920 года. Под лозунгом «мы вернём наших парней домой», на выборах победила монархистская «Народная партия».

Джон Костас был мишенью для местных монархистов и, получив предупреждение о своём возможном убийстве и обескураженный политическими переменами в Греции, решил покинуть страну. С помощью английского консула он выбрался в Лондон, а затем в Южную Африку, где прожил всю свою оставшуюся жизнь.

Он вернулся к своей кофейне, которая за годы его отсутствия была превращена племянником в солидное заведение.

Всегда помня о своём родном селе, он субсидировал строительство школы в Лиас и выделил большую сумму для строительства больницы в Филиатес.

Джон Костас умер в 1932 году. Всё своё имущество он завещал своему родному селу. Полученная в результате продажи имущества сумма в 5 тыс. золотых фунтов была переведена в банк Янины, став ядром благотворительного «Фонда Джона Костаса». Однако через десять лет, во время тройной, германо-итало-болгарской оккупации Греции, все эти деньги были утеряны.

Память

• В 1982 году через 50 лет после его смерти южноафриканское государство воздвигло бюст Джона Костаса на его родине в селе Лиас. На церемонии открытия памятника, которое состоялось 25 июля 1982 года, посол ЮАР в Греции отметил, что Джон Костас и другие греческие добровольцы положили начало братству по оружию, которое было продолжено южно-африканскими солдатами, воевавшими на территории Греции в годы Второй мировой войны.
• Именем Джона Костаса названа улица в районе Plankenbrug южноафриканского Стелленбоса, в котором жил и умер этот греческий и южноафриканский герой.

Литература

• E.A. Mantzaris, [www.arts.yorku.ca/hist/tgallant/documents/mantzaris.pdf The Greeks in South Africa], στο Richard Clogg, The Greek Diaspora in the Twentieth Century, Macmillan Press, 1999.
• Βασίλη Κραψίτη, [anemi.lib.uoc.gr/metadata/a/d/7/metadata-01-0001064.tkl Σύγχρονοι Ηπειρώτες ευεργέτες (1913—1986)], εκδόσεις του συλλόγου «Οι φίλοι του Σουλίου», Athens, 1987.

Отрывок, характеризующий Папакостас, Иоаннис

– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…