Папарригопулос, Иоаннис

Иоаннис Папарригопулос (греч. Ιωάννης Παπαρρηγόπουλος; 1780, Наксос — 1874, Каристос, Эвбея) — российский дипломат, греческий революционер, сыгравший значительную роль в деятельности и принятии решений тайной революционной организации Филики Этерия.

Биография

Иоаннис Папарригопулос родился на острове Наксос в 1780 году. Первоначально уехал на учёбу в Константинополь, после чего учился юриспруденции в Москве, а затем медицине в Риме.

В 1807 году был назначен переводчиком российской эскадры Эгейского моря и вместе с греческими клефтами Никоцараса принимал участие во взятии крепости острова Тенедос.

Вернувшись в османскую Грецию, был назначен секретарём и переводчиком в российское консульство в городе Патры. Находясь на этом посту, вступил в тайное революционное общество Филики Этерия, которое доверило ему контакты с Али-пашой. В 1819 году Папарригопулос посвятил в «Общество» многих жителей города Месолонгион.

Агент Этерии

Сепаратистские тенденции Али-паши Тепеленского вызывали подозрения в Константинополе. Для того чтобы выслужиться перед султаном, Али передал в Константинополь информацию, от своих осведомителей, о существовании Этерии и готовившемся восстании. Но «на благо греков, ненависть к Али ослепила турков». Али осознал что ему оставалось только сражаться. В мае 1820 года, в своей «столице» Янина, Али обратился к албанцам-мусульманам и грекам с призывом для общего блага соединить свои усилия, иначе султан разделается с ними по одиночке.

Перед этим, в феврале, Али, имевший информацию о том, что штаб Этерии находился где-то в России, вызвал уже знакомого ему Папарригопулоса из Патр, назначив ему встречу в Превезе. Али стал убеждать Папарригопулоса в том, что Османская империя загнивала и что он ищет поддержку у России. Папарригопулос не только обещал ему отправиться в Россию, но заверил Али в том, что последний найдёт там поддержку и дал указание готовиться к противоборству с султаном и к войне.

По возвращении в Патры Папарригопулос получил указание консула Валасопулоса, также гетериста, отправиться в Россию, что соответствовало просьбе Али, и запросить у Каподистрии быстрейшей акции российской армии для спасения Али. Но основной задачей, поставленной Папарригопулосу, было получить информацию на месте, намерена ли Россия оказать помощь грекам в случае Греческой революции.

Али, узнав об отбытии Папарригопулоса в Россию, полный энтузиазма, приказал христианам своего региона вооружаться и отправил своего человека на остров Керкира, чтобы вручить большую денежную сумму гетеристам. «Старая лиса — Али было тогда 76 лет — играла уже игру Этерии, полагая, что гетеристы играют его игру».

В июле 1820 года султан, своим фирманом, объявил Али ренегатом.

В январе 1821 года бόльшая часть османских сил оставила Пелопоннес и ушла осаждать Янина, что полностью соответствовало планам гетеристов. Али был готов к сдаче, но получил радостное, но дезинформирующее, письмо Папарригопулоса из Петербурга о том, что всё идёт по намеченной программе. Али собрал во дворце всех своих сановников и военачальников и зачитал письмо.

Историческое решение

В 1820 году руководство Филики Этерии принял генерал-майор русской армии Александр Константинович Ипсиланти, бывший адъютантом императора Александра I. Все планы гетеристов, в разных вариантах, предполагали что восстание начнётся с Мореи. Причиной тому были всевозможные беспочвенные и оптимистические доклады с места, такие как доклад Анагностараса, который утверждал что повстанцы в Морее смогут выставить 30 тысяч вооружённых, а турки только 12 тысяч.

Папарригопулос прибыл в Одессу 22 августа 1820 года, имея в руках чистый лист, с подписями всех лидеров Мореи и поручением использовать его по обстоятельствам. Папарригопулос отправился в Петербург, но не застал там Ипсиланти. Встретившись Каподистрией, он отправился в Москву, а затем в Киев. Наконец он застал Ипсиланти в Одессе. Их разговор был не только драматическим, но и решительным для истории Греческой революции. Папарригопулос решительно воспротивился планам начать восстание с Мореи, отмечая что население не располагает обещанным гетеристами оружием. Ипсиланти заявил о своей информации и потребовал обратных доказательств. Папарригопулос продиктовал гетеристу Ископулосу свой текст, который тот написал на чистом листе с подписями лидеров Мореи, и утром вручил Ипсиланти. Ипсиланти был потрясён и склонялся к тому чтобы отложить восстание. Папарригопулос предложил начать восстание в Придунайских княжествах, создавая тем самым впечатление у турок, что за ним стоит Россия. Это же впечатление усилит желание Али-паши сопротивляться султану. Всё это даст время и возможность повстанцам Мореи и Средней Греции «вырвать оружие из рук турок».

Аргументы Папарригопулоса впечатлили Ипсиланти. При этом Ипсиланти всё же подозревал, что правда находится в середине между докладами Анагностарса и Папарригопулоса и созвал 5-7 октября 1820 года совещание в Измаиле. В совещании приняли участие Лассанис, Георгиос, Ксантос, Эммануил, Перревос, Христофор, Папафлессас, только что вернувшийся из Египта Ипатрос, Димитриос, командующий маленькой российской флотилией на Дунае Пападопулос, Корфинос и другие лидеры гетеристов. После буйных дискуссий, было принято решение начать восстание в Морее.

24 октября Ипсиланти принял решение вернуться к предложению Папарригопулоса и начать восстание с Придунайских княжеств. Среди множества предположений, касающихся причин изменения плана, историки указывают и на продолжающиеся поступать от Папарригопулоса информации о неготовности Мореи.

Наваринское морское сражение

В начале Греческой революции, Папарригопулос был назначен в апреле 1821 года переводчиком в российское консульство Смирны. Он приложил большие усилия для спасения многих тысяч греческого гражданского населения, во время резни в Смирне в 1821 году. Гетеристу Папарригопулосу, посвятившему свою жизнь и тайную деятельность освобождению Греции, посчастливилось принять участие в Наваринском сражении, в качестве переводчика российской эскадры. На борту «Азова», вместе с ним находились ещё два грека — Катакази, Гавриил Антонович назначенный на флот советником адмирала Гейдена по греческим делам и впоследствии посол России в Греции, и лоцман С.Балурдос. Папарригопулос получил 2 ранения в ходе сражения. Его разбитые пулей часы, но спасшие ему жизнь, находятся сегодня в музее Бенакиса в Афинах..

Последние годы Греческой революции

К концу Освободительной войны Папарригопулос, в качестве переводчика российского консульства Патр, выступил посредником между греческими повстанцами, осаждавшими крепость Антирио, и его турецко-албанским гарнизоном. Крепость осаждённая «1-й тысячей» которой командовал Христодулос Хадзипетрос, иррегулярной кавалерией, которой командовал сербский болгарин Христос Дагович и фрегатом «Эллада», сдалась после «ложного боя», во избежание гнева султана. 13 марта 1829 года турецкий гарнизон крепости, с оружием в руках, был погружен на корабли, зафрахтованные греческим правительством, и отправлен в Эпир. После этого повстанцы и эскадра, под командованием Миаулиса, осадили крепость Навпактос, которую защищали 5 тысяч солдат. Навпактос сдался 11 апреля.

Наконец, 2 мая 1829 года, при посредничестве Папарригопулоса, сдался гарнизон Месолонгиона и 1500 османских солдат и 600 гражданских лиц, не подвергаясь никакой угрозе, ушли в Превезу.

В Греческом королевстве

При короле баварце Оттоне, Папарригопулос обосновался в 1843 году в Афинах, где служил генеральным консулом России до 1862 года. Его дом был одним из немногих зданий маленького тогда города, пригодным для жилья для людей избалованных условиями больших европейских столиц, как писал греческий меценат барон Веллиос, Константинос. Вступив в политическую жизнь Греции, Папарригопулос принадлежал к, так называемой, русской партии. Позже, при короле Георге, Папарригопулос стал государственным советником, сохраняя этот пост до своей смерти в в 1874 году.

В 1840 году, будучи консулом России, Папарригопулос купил поместье Монтофоли у города Каристос на острове Эвбея и разбил там виноградник. Виноградник по сегодняшний день числится в каталоге производителей вина Греции. В этом поместье Папарригопулос умер в 1874 году.

Источники

• «Νεώτερον Εγκυκλοπαιδικόν Λεξικόν Ηλίου» τομ.15ος, σελ.459-460.

Отрывок, характеризующий Папарригопулос, Иоаннис

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.