Папистский заговор

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Папистский заговор — никогда не существовавший в реальности заговор, история о котором была придумана и сфабрикована Тайтусом (Титом) Оутсом и привела к антикатолической истерии, охватившей Англию, Уэльс и Шотландию в период с 1678 по 1681 годы. Оутс утверждал, что существует крупный заговор католиков с целью убийства короля Карла II. В результате как минимум 15 человек были преданы смертной казни по ложному обвинению. Однако в конце концов ложность обвинений Оутса вскрылась, что привело к его аресту и последующему осуждению за лжесвидетельство.





Предыстория

Вымышленный папистский заговор усугублялся многими историческими событиями в XVI веке: в него поверили только ввиду того обстоятельства, что до 1687 года антикатолические настроения среди в основном протестантского населения Англии только возрастали. Антикатолическая паника наблюдалась уже в 1533 году во время английской Реформации. Кроме того, заговор Ридолфи в 1571 году, заговор Бабингтона в 1580 году и Пороховой заговор 1605 года также привели к антикатолической паранойе. Правление Марии I, атака испанской Непобедимой Армады и Великий пожар в Лондоне в 1666 году тоже были событиями, которые существенно повлияли на рост антикатолических настроений и активизации ненависти протестантов к католикам, благодаря чему слухи о заговоре против Карла II могли казаться вполне правдоподобными.

В декабре 1677 года появился анонимный памфлет (возможно, написанный Эндрю Марвеллом), распространивший тревогу в Лондоне заявлением о том, что Папа планирует свергнуть законное правительство Англии.

Заговор

Фиктивный папистский заговор затевался очень своеобразно. Оутс и его сосед священник Израиль Тонг создали большую рукопись, которая обвиняла авторитетов католической церкви в подготовке убийства Карла II. Иезуиты в Англии якобы должны были выполнить эту задачу. Рукопись также содержала имена почти 100 иезуитов и сторонников, предположительно участвующих в этом заговоре. В этой рукописи не было ни слова правды.

Оутс подбросил экземпляр рукописи в доме сэра Ричарда Баркера. На следующий день Тонг якобы нашёл рукопись и показал её знакомому, Кристоферу Киркби, который был потрясён и решил сообщить об этом королю. Киркби был химиком и бывшим помощником в научных экспериментах короля Карла. 13 августа 1678 года, в то время как Карл гулял в парке Сент-Джеймс, химик сообщил ему о заговоре. Карл первоначально отнёсся к этой информации пренебрежительно, но Киркби заявил, что он знает имена заговорщиков, которые планировали застрелить короля на прогулке, а если бы это не помогло, то врач королевы, сэр Джордж Уэйкман, должен был отравить его. Когда король потребовал доказательств, химик предложил привезти Тонга, который знал обо всём этом лично. Карл велел Киркби доставить Тонга до прибытия графа Дэнби. Тонг затем солгал Дэнби, сказав, что он нашёл рукопись, но не знает её автора.

Дэнби посоветовал королю начать расследование. Карл II отклонил это предложение, утверждая, что всё дело было абсурдным. Он приказал Дэнби держать события втайне, чтобы не будоражить мыслью о цареубийстве умы людей. Тем не менее, слух о рукописи дошёл до герцога Йоркского, который публично призвал к расследованию дела. В ходе расследования всплыло имя Оутса.

6 сентября Оутс был вызван, прежде чем судья сэр Эдмунд Берри Годфри дал клятву перед своим выступлением перед королём. Оутс утверждал, что он был на иезуитском совещании, состоявшемся в таверне «Белая лошадь» в Стрэнде, Лондон, 24 апреля 1678 года. Согласно Оутсу, целью этой встречи было обсуждение убийства Карла II. На встрече якобы были обсуждены различные методы, среди которых были предложения о том, чтобы короля закололи ирландские головорезы, застрелили два солдата-иезуита или отравил врач королевы, сэр Джордж Уэйкман.

Оутс и Тонг предстали перед Тайным советом в конце месяца. Совет допрашивал Оутса. 28 сентября он составил 43 различных обвинения против членов католических религиозных орденов, в том числе против 541 иезуита и множества католических дворян. Он обвинял сэра Джорджа Уэйкмана, врача королевы, и Эдварда Коулмана, секретаря герцогини Йоркской (Мария Моденская) в планировании убийства. Хотя Оутс, возможно, выбрал имена случайным образом или с помощью графа Дэнби, было установлено, что Коулман переписывался с французским иезуитом, что дало основания осудить его. Уэйкман позже был оправдан.

В числе других лиц, которых обвинял Оутс, были доктор Уильям Фогарти, архиепископ Питер Тэлбот из Дублина, Сэмюэл Пипс и лорд Белейс. С помощью Дэнби список вырос до 81 обвиняемого. Оутсу был дан отряд солдат, и он начал погромы иезуитов.

Убийство Годфри

Обвинениям мало доверяли до убийства сэра Эдмунда Берри Годфри, члена парламента и решительного сторонника протестантизма. Его исчезновение 12 октября 1678 года, нахождение его тела 17 октября и последующий отказ в расследовании его убийства возбудили волнения среди протестантского населения. Он был задушен и уже после смерти пронзён множество раз его же мечом. Многие из его сторонников обвинили в этом убийстве католиков. Лорды просили короля Карла изгнать всех католиков из Лондона на расстояние в радиусе минимум 20 миль, на что король согласился 30 октября 1678 года, но было слишком поздно, потому что Лондон был уже охвачен паникой.

Оутс ухватился за это убийство как доказательство того, что заговор был правдой. Убийство Годфри и открытие переписки Эдварда Коулмана представляли собой прочную основу для фактов лжи Оутса и других доносчиков, следовавших за ним. Оутс был призван свидетельствовать перед Палатой лордов и Палатой общин 23 октября 1678 года. Он свидетельствовал, что он видел ряд контрактов, подписанных верховным генералом иезуитов. Контракты предназначались офицерам, которые якобы будут командовать армией католических сторонников убийства Карла II и воцарения католического монарха. По сей день никто не знает, кто убил сэра Эдмунда Годфри.

Король Карл, сознавая опасность начавшихся беспорядков, вернулся в Лондон и созвал парламент. Он не был до конца убеждён в правдивости обвинений Оутса, но парламент и общественное мнение заставили его объявить о начале расследования. Парламент действительно верил, что этот заговор был реальным. Тонг был вызван для дачи показаний 25 октября 1678 года, где он дал показания о том, что Великий пожар 1666 г. в Лондоне был устроен папистами, а затем рассказал и о слухах, согласно которым планировался и другой аналогичный пожар. 1 ноября обе палаты приказали провести расследование, в ходе которого был обнаружен француз Чоку, хранивший порох в доме неподалёку. Как было обнаружено впоследствии, он был просто производителем фейерверков для короля.

Обвинение пяти католических лордов

Оутс осмелел и обвинил пять лордов-католиков (граф Повис, виконт Стаффорд, лорд Арондейл, лорд Питр и лорд Белейсис) в участии в заговоре. Король отклонил обвинения, но граф Шефтсбери арестовал лордов и отправил их в Тауэр 25 октября 1678 года. Включившись в антикатолическую истерию, Шефтсбери публично потребовал, чтобы брат короля, Яков, был исключён из порядка престолонаследия, что вызвало кризис с Биллем об отводе. 5 ноября 1678 года люди сжигали чучела папы, а не Гая Фокса. В конце года парламент принял законопроект — второй Акт о присяге, за который голосовали все, за исключением католиков из членов обеих палат (закон не отменен до 1829 года).

1 ноября Палата общин решила начать процесс против «пяти папистских лордов». 23 ноября все документы Арондейла были изъяты и изучены комитетом Палаты лордов; 3 декабря пять лордов были признаны виновными в государственной измене, а 5 декабря Палата общин объявила процесс против Арондейла. Месяц спустя парламент был распущен, и разбирательство было прервано. В марте 1679 года было принято решение обеих палат о том, что роспуск не есть действие, достаточное для приостановки процесса. 10 апреля 1679 года Арондейл и трое других лордов (Белейсис был слишком болен, чтобы присутствовать) были доставлены в Палату лордов, чтобы защищаться против пунктов обвинения. Арондейл возмущался неопределённостью обвинения и просил коллег предоставлять компетентные доказательства. Но за эту просьбу 24 апреля проголосовали не все; 26 апреля заключённые были снова привлечены к Палате Лордов, и им было приказано исправить формулировку своей просьбы. Арондейл ответил коротко, объявив себя невиновным. Судебное разбирательство было назначено на 13 мая, но ссора между двумя палатами в вопросах деталей процедуры и законности допуска епископов в здание суда после роспуска задержали его начало до 30 ноября 1680 года. В этот день было принято решение приступить сначала к процессу против лорда Стаффорда, который был приговорён к смерти 7 декабря и обезглавлен 29 декабря. 30 декабря доказательства против Арондейла и трёх его товарищей по заключению было предписано подготовить, но открытие судебного процесса остановилось. Питр умер в Тауэре в 1683 году. Его товарищи по несчастью остались там до 12 февраля 1684 года, когда обращение к суду королевской скамьи об их освобождении под залог привело к успеху. 21 мая 1685 Арондейл, Повис и Белейсис пришли в Палате лордов представить ходатайства об аннулировании обвинений, и на следующий день их ходатайства были удовлетворены. 1 июня 1685 года их свобода был официально заверена на том основании, что свидетели давали против них ложные показания, и 4 июня Билль об опале против Стаффорда был отменён.

Другие обвинения

24 ноября 1678 г. Оутс заявил, что королева находится в сговоре с врачом короля и планирует отравить его, заручившись поддержкой "капитана" Уильяма Бедлоу. Король лично допросил Оутса, поймал его на ряде неточностей и лжи и выдал ордер на его арест. Тем не менее, несколько дней спустя, ввиду угрозы конституционного кризиса, парламент вынужден выпустить Оутса.

Истерия продолжалась. Дворянки носили с собой огнестрельное оружие, если им приходилось оказываться на улице в ночное время. Дома обыскивались на предмет скрываемого там оружия - в основном без какого-либо значимого результата. Некоторые католические вдовы пытались обеспечить свою безопасность, выходя замуж за англиканских вдовцов. В Палате общин был произведён обыск в ожидании второго Порохового заговора, также без какого-либо результата.

Любой, даже предположительный католик изгонялся из Лондона, им было запрещено находиться ближе чем в десяти милях от города. Оутс, в свою очередь, получил жильё от государства в Уайтхолле и годовое вознаграждение. Вскоре он представил новые обвинения, утверждая, что убийцы планируют убить короля серебряными пулями, так рана от такой пули не заживает. Общественность придумывала свои собственные истории, в том числе сказки о том, что шум от землекопных работ был услышан возле Палаты общин, и слухи о французском вторжении на остров Пурбек.

Тем не менее общественное мнение начало обращаться против Оутса. К этому времени уже состоялись казни по крайней мере 15 невинных, последним из которых был Оливер Планкетт, архиепископ Арма, 1 июля 1681 года. Главный судья Уильям Скроггс начал признавать обвиняемых невиновными, и король стал разрабатывать контрмеры.

31 августа 1681 года Оутсу было велено покинуть свои апартаменты в Уайтхолле, но он остался там и не остановился даже перед тем, чтобы осудить короля и герцога Йоркского. Он был арестован за призыв к мятежу, приговорён к штрафу в размере £100,000 и брошен в тюрьму.

Когда Яков II взошел на трон в 1685 году, он повторно осудил Оутса за лжесвидетельство. Оутс был впоследствии приговорён к лишению священнического одеяния, заключению в тюрьму на всю жизнь и к позорному столбу и ежегодным поркам. Оутс провёл следующие три года в тюрьме. После вступления на престол Вильгельма Оранского и его жены Марии в 1689 году он был помилован, и ему была назначена пенсия в размере 260 фунтов стерлингов в год, но его репутация уже была безвозвратно испорчена. Выплата пенсий была затем отменена, но в 1698 году восстановлена и увеличена до 300 фунтов стерлингов в год. Оутс умер 12 или 13 июля 1705 года, уже мало кому известный.

Последствия

Общество Иисуса в наибольшей степени пострадало от "заговора" между 1678 и 1681 годами. В течение этого периода девять иезуитов были казнены, а двенадцать умерли в тюрьме. Три других смерти среди них были связаны с этим событием. Кроме того, они потеряли Комб в Херефордшире, который был штаб-квартирой иезуитов Южного Уэльса.

Другие католические религиозные ордена, такие как кармелиты, францисканцы и бенедиктинцы, также были затронуты вымышленным заговором. Им уже не разрешалось иметь больше определённого числа членов или миссий в Англии. Джон Кеньон указывает на то, что европейские религиозные ордена по всему континенту были затронуты "заговором", так как многие из них зависели от пожертвований английской католической общины для их существования. Многие католические священники были арестованы и осуждены, так как Тайный совет хотел удостовериться, что поймал всех тех, кто может владеть информацией о заговоре.

Вымышленный заговор имел последствия и для простых британцев-католиков. 30 октября 1687 года было издано предписание, согласно которому все католики, которые не были торговцами или владельцами собственности, должны были уехать из Лондона и Вестминстера. Они не имели права приближаться ближе чем на двенадцать миль к городу без специального разрешения. В течение этого периода католики подвергались штрафам, преследованиям и тюремным заключениям. Подобное отношение не изменилось до начала XIX века: остатки антикатолической истерии в обществе были потушены только законом 1829 года о помощи католикам, хотя антикатолические настроения и после этого остались среди политиков и народных масс.

Напишите отзыв о статье "Папистский заговор"

Литература

  • Черняк Е. Б. Вековые конфликты. — М.: Международные отношения, 1988


Отрывок, характеризующий Папистский заговор

Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.