Папская область

Папская область
лат. Patrimonium Sancti Petri лат. Sancta Romana Res Publica итал. Lo Stato della Chiesa
← 752 — 1870 →
Флаг (1808—1870) Герб
Папская область на карте Италии
Столица	Рим
Язык(и)	латынь, римский диалект, романьольский диалект, итальянский
Религия	католицизм
Денежная единица	папский скудо (до 1866) папская лира (1866—1870)
Площадь	41 407 км² (1859)
Население	2 300 000 чел. (1800) 3 125 000 чел. (1859)
Форма правления	абсолютная теократическая монархия
История
-  752	Образовано
- 15 февраля 1798	Оккупировано Францией
-  1860	Рисорджименто
- 20 сентября 1870	Присоединено к Италии
-  1929	Образование Ватикана

К:Появились в 752 годуК:Исчезли в 1870 году

Папская область — теократическое государство, существовавшее в Центральной Италии и возглавлявшееся папой Римским.

Предыстория

Первые 300 лет своего существования христианская церковь подвергалась преследованиям и не могла владеть собственным имуществом. Ситуация изменилась при Константине I Великом, который первым среди римских императоров принял христианство. Церковь начала получать дары и земли от верующих, и в течение IV века в её руках оказались значительные земельные владения, хаотично разбросанные по Галлии, Иллирии, Италии, Далмации, Африке и Малой Азии. Впрочем, на этих территориях епископы не имели никакой политической власти.

Общий упадок Римской империи привёл к постепенному усилению авторитета епископов; во время правления папы Григория I (590—604) церковь уже начала присваивать себе государственные функции — в 590-х годах Григорий I фактически лично возглавил оборону Рима от лангобардов.

Зарождение государства

Начало Папской области положил франкский король Пипин Короткий, в июне 752 года подаривший после своего похода на лангобардов папе Стефану II территорию бывшего Равеннского экзархата, что считалось «возвращением» папе земель, хотя они ему ранее не принадлежали. В дальнейшем Пипин Короткий несколько раз «округлял» папские владения, и как таковая Папская область возникла в 756 году.

Расширение территории папского государства проходило хаотично, в результате чего в его состав зачастую входили земли, изолированные друг от друга. Попытки первых пап отстроить централизованное государство с административным аппаратом натолкнулись на характерный для средних веков феодальный сепаратизм, для сохранения власти папы были вынуждены опираться на короля франков. Зависимость пап от франкских королей не устраивала местную феодальную аристократию, в 799 году папа Лев III был даже избит неизвестными. Направленная Карлом Великим в Рим комиссия установила, что в жизни папы имелось немало «авантюр уголовного характера». Кроме того, государственная власть папы на первых порах зачастую ограничивалась сбором доходов, конкурируя с властью франкских королей и византийских императоров. Так, например, Пипин Короткий провозгласил себя королём Италии, а Карл Великий отменял решения церковного суда; в правление последнего папа был фактически вассалом правителя франков. В папских владениях действовали императорские чиновники, собиравшие суд. В 800 году папа Лев III в Риме торжественно короновал Карла императором, после чего сам должен был принести ему присягу верности.

Карл Великий, по всей видимости, первоначально склонялся к основанию в Италии обширного Папского государства. Однако сокрушив угрожавших Риму лангобардов, он отказался от всех своих обещаний, решив оставить Италию себе. Вместе с тем, он всё же пошёл на определённое расширение владений церковного государства с центром в Равенне. В дальнейшем наследник Карла Великого — Людовик Благочестивый — желая заслужить благосклонность церкви, подарил ей несколько территорий в 774—817 годах. Помимо этих милостей, Корвейское и Прюмское аббатства получили право чеканки собственной монеты.

В дальнейшем для оправдания светской власти пап (Рим и его окрестности тогда считались принадлежащими Византии) был сфабрикован подложный документ — так называемый «Константинов дар». Точные границы папских земель в VIII—IX веках до сих пор неизвестны; в ряде случаев короли «дарили» римскому епископу земли, ещё не завоёванные ими, а сами папы заявляли претензии на земли, которые им на самом деле никто не дарил. Некоторые дарственные акты Пипина Короткого и Карла Великого, по всей видимости, были уничтожены церковью для обоснования превосходства церковной власти над светской.

Особенностью Папского государства было то, что его правитель был одновременно и главой всех католиков. Местная феодальная знать рассматривала папу прежде всего как верховного сеньора и часто вела ожесточенную борьбу за престол. Это усугублялось порядком престолонаследия в Папском государстве — ввиду целибата папа не мог передавать власть по наследству, и каждый новый папа выбирался. Первоначально в раннем средневековье в выборах участвовали, кроме духовенства, население Рима и римские феодалы, группировки которых стремились поставить своего ставленника. Нередко на результатах папских выборов сказывалась воля могущественных императоров и королей других стран. Порядок был изменён в 1059 году, когда папы стали избираться только кардиналами.

После распада державы Каролингов на папском престоле со второй половины IX века развернулась настоящая чехарда, нередко папы были простыми марионетками римской знати. С 850 по 1050 годы средняя продолжительность понтификата составляла всего 4 года. Произошедшее в этот период крайнее разложение папской государственности породило множество эксцессов. В 882 году папа Иоанн VIII был убит, став первой жертвой в длинной веренице других подобных убийств. После него папский престол попадает под влияние маркграфов Сполето из дома Гвидонидов. Безуспешная попытка папы Формоза избавиться от их влияния закончилась смертью и скандальным судилищем.

Папа Сергий III (904—911) был ставленником влиятельной аристократической семьи тускулумских графов Теофилактов. Период фактического правления Теофилактов вошёл в историю церкви под названием «порнократия» или «правление шлюх». Общая обстановка анархии тех лет породила даже легенду о папессе Иоанне. Последним папой этого периода стал Иоанн XII (955—963); подобно своим предшественникам, он старался заручиться покровительством могущественного монарха для борьбы с внутренними врагами. После распада державы Каролингов на эту роль могли подойти только германские императоры.

В 962 году папа Иоанн XII короновал императором Священной Римской империи германского короля Оттона I, который был признан верховным сеньором Папского государства. В 962 году Оттон I в «Привилегии римской церкви» подтвердил все дарения своих предшественников, однако фактически Папская область контролировала меньшую территорию. Между тем отношения папы и императора были далеки от идеальных; вскоре папская власть в Италии начала прямо конкурировать с имперской. Поняв истинные мотивы Оттона, папа Иоанн XII начал поддерживать его врагов, потерпел поражение и был убит. Оттон возвёл на папский престол Льва VIII, никому не известного имперского рыцаря — лицо недуховного звания. По требованию императора церковный собор за восемь часов последовательно провёл рыцаря через всю сложную иерархическую лестницу духовных званий, причём на некоторых должностях он пробыл всего несколько минут.

«Привилегии» Оттона I были подтверждены его преемниками Оттоном III и Генрихом II. В 1059 году папа Николай II узаконил избрание пап коллегией кардиналов, что помогло обеспечить папскому государству независимость, хотя этот принцип на первых порах не соблюдался. На практике с окончанием периода «порнократии» папский престол превратился в игрушку в руках германских императоров.

Со второй половины XI века усиление позиций папства в церкви и в политической жизни Западной Европы шло параллельно с укреплением власти пап в их государстве. Однако в целом в XI веке Папское государство ещё не было полностью независимым; императоры зачастую вмешивались в выборы пап, а сама церковная область фактически развалилась на ряд полунезависимых феодальных сеньорий. Однако для римских горожан папа оставался прежде всего феодальным сеньором, и в Риме в 1143 году вспыхнуло восстание, которое возглавил Арнольд Брешианский. В результате папы временно потеряли свою власть. Восставшие объявили Рим республикой, а управление государством было доверено выборному Сенату.

Папское господство над Римом было восстановлено лишь в 1176 году с помощью войск Фридриха I Барбароссы. На первых порах Сенат сохранял значительную государственную власть. В 1188 году Сенат и Папа заключают соглашение, по которому Сенат обязался присягать на верность Папе, уступил ему право чеканить монету, но вместе с тем сохранил административную власть.

Независимость Папской области

Во время правления папы Иннокентия III (1198—1216) церкви окончательно удалось захватить государственную власть, потеснив как императора, так и римский патрициат, что стало возможным с ослаблением Священной Римской империи, которая окончательно лишилась Италии в 1197 году со смертью Генриха VI. Новый папа заставил имперского городского префекта Рима принести себе вассальную присягу; вслед за ним такую же присягу принесли сенаторы и патрицианская верхушка города. Последние потеряли право избрания сенаторов, которое отныне производилось особым избирателем (Medianus), назначаемым Папой. Префект и зависящие от него судьи из императорских или городских чиновников были преобразованы в папских, в Риме был налажен централизованный административный аппарат. Тем не менее, папы далеко ещё не были самодержцами, да и не стремились к этому — настолько идея самодержавия была чужда эпохе. Римляне сохраняли право народных собраний в Капитолии, где решались важнейшие государственные вопросы (о войне и т. п.).

Папы на какое-то время даже почувствовали себя достаточно сильными, чтобы вмешиваться в назначения императоров и королей. В 1198 году, во время гражданской войны в империи, враждующие германские князья выдвинули на имперский престол двух кандидатов: Филиппа II Швабского и Оттона IV Брауншвейгского. Папа Иннокентий III поддержал Оттона; однако тот впоследствии нарушил соглашение с папой, в 1210 году был отлучен от церкви, и вскоре низложен германскими князьями. Вассалами папы признали себя ряд европейских монархов, в том числе английский король Иоанн Безземельный после отлучения его страны от церкви в 1208 году. Известна также безуспешная попытка Иннокентия III распространить своё влияние на князя галицко-волынского Романа Мстиславича.

В XII—XIII веках папам удалось значительно расширить территорию своего государства, для чего папе Николаю III и его преемникам пришлось вести войну. В государство были включены такие крупные города, как Перуджа, Болонья, Феррара, Римини и другие. Наряду с так называемым «Патримониумом Святого Петра» (ядром папских владений) были захвачены также Анкона, Сполето и Радикофани, однако удержать Романью и Болонью Иннокентий III не смог.

Очередной конфликт папской власти с имперской произошёл уже при преемнике Иннокентия III — папе Григории IX; в ответ на своё отлучение от церкви в 1239 году император Фридрих II оккупировал всю Папскую область. Когда же папа пытался предать императора суду Вселенского собора, Фридрих II силой задержал иерархов церкви, стремившихся на заседание.

При избрании преемника Григория IX был впервые собран конклав. Из избиравшей папу коллегии из 12 кардиналов двое были захвачены императором, а остальные раскололись примерно пополам на проимперскую партию и антиимперскую. Поскольку ни одна из этих двух партий не могла набрать требуемые две трети голосов, коллегия была заперта в одной из комнат Латеранского дворца.

После смерти Фридриха II Священная Римская империя вновь оказалась охвачена феодальной анархией. После столетней борьбы гвельфов и гиббелинов победителями временно вышли сторонники папы. Однако эта победа была лишь только временной; началось усиление новых национальных государств, претендовавших на господство в Европе. Вскоре папский престол столкнулся с растущими притязаниями французского короля.

В 1274 году, при папе Григории X (1271—1276), император Рудольф Габсбург официально признал независимость папского государства от императоров Священной Римской империи. Несколько позднее (1278 год) Рудольф уступил церковной области Романью (Равеннский экзархат и Пентаполис).

Папе Николаю III (1277—1280) и его ближайшим преемникам пришлось вести ожесточенную войну для действительного покорения области; зато после её завоевания она достигла Адриатического моря и обнимала Римский Дукат и Романью, которые она при всех переменах в её судьбе сохраняла (не без значительного изменения границ) в течение 6 веков (до 1859 года).

Кризис

Авиньонское пленение

Во время «авиньонского пленения пап» (1309—1377 годы) Папы фактически утратили контроль над Папской областью, государство пребывало в состоянии феодальной раздробленности. В отдельных городах властвовали местные правители, и власть Пап оказывалась чисто фиктивной; чиновники, присылаемые Папой на места, прогонялись; даже Рим освободился на время от Папской власти.

В Северной Италии начался подъём независимых городов-государств, бурный рост промышленной, торговой и финансовой деятельности. Южная Италия была охвачена внутренней междоусобицей в Неаполитанском королевстве. Тем временем Рим пришёл в запустение; на Форуме паслись козы, крыша собора Святого Петра рухнула, население города сократилось до 20 тысяч человек, а власть была захвачена враждовавшими между собой аристократическими фамилиями Орсини и Колонна. В 1347 году в Риме снова была предпринята попытка установить республику (восстание Кола ди Риенцо). Ди Риенцо был избран «народным трибуном» Рима, и призвал к объединению итальянского национального государства.

В самом Авиньоне Папы фактически превратились в вассалов французского короля, львиная доля Пап стала французами (см. Список римских пап из Франции), французское большинство образовалось и в коллегии кардиналов. Характерно, что в 1350 году лишь два кардинала были нефранцузами. В то же время, в период «авиньонского пленения» произошло дальнейшее развитие папского административного аппарата, особенно во время понтификата Иоанна XXII. Центральный папский аппарат состоял из канцелярии, объединявшей всех чиновников, и консистории (тайного совета), состоявшего из высших иерархов церкви — кардиналов. Количество кардиналов в консистории постоянно менялось, обычно составляя в авиньонский период число около 30 человек.

Из единой канцелярии постепенно выделялись специализированные учреждения, первоначально — связанные с церковно-судебной властью: с 1193 года — Папский Пенитенциарий («Сакра Пенитенциариа Апостолика»), с 1331 года — «Сакра Романа Рота» (высший апелляционный суд), значительно позднее — «Сигнатура», или «Супремус Трибуналис Сигнатура», суд по светским делам.

Также от Канцелярии в 1277 года начала отделяться «Камера Тесаурариа» (казначейство), окончательно оформленная в качестве отдельного ведомства папой Иоанном XXII в 1331 году согласно булле «Racio Juris». В XIV веке была образована «Датария» («Датария Апостолика»), ведавшая персональными данными и назначениями. Источниками финансирования папского аппарата в авиньонский период стали так называемый «ценз Святого Петра» (церковная рента, в том числе с монастырей), продажа папой доходных церковных должностей (бенефиций), право назначения на которые было зарезервировано за папой (папские резервации) и доход с ещё не проданных бенефиций («фруктус интеркарларес», добавочный доход). Помимо этих денег, папская курия также собирала в свою пользу налоги («динарий Святого Петра», церковная десятина), удержания с паломников (особенно заметные в юбилейные Святые годы), сборы на организацию крестовых походов, пошлины за оформление папских документов, феодальные доходы от самой Папской области и вассальных государств. Сбор налогов обычно отдавался на откуп богатым банкирским домам Сиены и Флоренции, причём использовался передовой для того времени безналичный расчёт. Для сбора таких больших средств широко использовалось такое оружие, как отлучение от церкви. Так, 23 апреля 1365 года папа Урбан V одновременно отлучил от церкви 96 настоятелей монастырей, епископов и архиепископов за неуплату требуемых денег. Согласно некоторым источникам, для финансирования аппарата и собственного папского двора в Авиньоне даже использовались отчисления от проституток. Подобные финансовые манипуляции зачастую вызывали ненависть населения, особенно в Англии и Германии, где они приобрели особенный размах.

Возвращение курии из Авиньона в Рим

В семидесятые годы XIV века усилия пап по возвращению господства над Северной Италией, потребовавшие огромных финансовых средств и ловкой дипломатии, принесли успех. Усилиями папского легата, испанского кардинала Альборноса, папа вновь вернул себе контроль над Римом и Церковной областью, для чего широко использовались наёмники. Разбойничьи замки семей Орсини и Колонна были сокрушены. В 1367 году папа Урбан V переехал из Авиньона в Рим, однако под влиянием внутренних раздоров в Папской области в 1370 году вернулся обратно. Окончательное возвращение курии в Рим произошло при следующем папе, Григории XI, в 1377 году.

Возвращение пап в Рим, за которым последовал великий раскол западной церкви, не восстановил их власти. Последовавшая борьба между римскими и авиньонскими папами снова ввергла Папское государство в анархию, привела к его разорению. Уже после смерти Григория XI французское большинство кардиналов оказалось под осадой вооружённой толпы, требовавшей избрать новым папой итальянца, а ещё лучше — римлянина. Ещё до того, как над собором Святого Петра появился белый дым (сигнал, что новый папа избран), толпа ворвалась в конклав, и все кардиналы были вынуждены спасаться бегством. В последний момент они накинули паллий (папскую накидку) на престарелого римского кардинала Тибальдеску, несмотря на все возражения последнего. На самом же деле конклав избрал, как компромиссную фигуру, архиепископа Бари, неаполитанца Бартолео Приньяно, принявшего имя Урбан VI.

Подобное избрание немедленно вызвало сопротивление кардиналов-французов и французского короля Карла V; параллельно Урбан VI втянулся в конфликт с происходившей из французской Анжуйской династии неаполитанской королевой Джованной I. В 1378 году собравшиеся на неаполитанской территории французское большинство кардиналов избрало своим папой француза Роберта Женевского, принявшего имя Климент VII, и вскоре переехавшего в Авиньон. Начался раскол: те или иные страны признавали одного из двух пап, смотря в какой блок государств они входили. Оба папы сформировали собственные курии, выпускали параллельные постановления, делали параллельные назначения на должности и пытались взимать одни и те же налоги.

В 1407 году под патронатом французского короля римский и авиньонский папы попытались примириться, собравшись в городе Савона. Однако оба при этом привели свои войска и сели за стол переговоров с оружием в руках, из-за чего примирение так и не состоялось.

В 1408 году вся Папская область была завоёвана королём Неаполитанским Владиславом, мечтавшим об объединении Италии под своею властью. В 1410-е годы произошла серия войн между ним и папой. Вместе с тем в 1409 году противостоявшие обоим папам кардиналы созвали в Пизе Вселенский собор. Он низложил обоих пап, заклеймив их, как раскольников, еретиков и клятвопреступников, и избрал собственного папу Александра V.

Чехарда с папами закончилась избранием Мартина V (1417—1431). При нём настал некоторый внешний порядок; но Рим лежал в развалинах, вся Папская область была опустошена. Именно это облегчило папам усиление их власти; они могли назначать своих чиновников во все части государства и принуждать стремящихся к самостоятельности, но обессиленных аристократов к повиновению.

Однако торжество пап было далеко не полное; так, в 1434 году папа Евгений IV был изгнан из Рима возмутившейся знатью и провёл несколько лет в изгнании. Главная причина слабости пап лежала в системе раздачи различных частей государства в лены родственникам и друзьям пап; создаваемые ими ленные владетели обыкновенно начинали стремиться к самостоятельности лишь только обстоятельства тому благоприятствовали.

Пий II (1458—1464) вновь подчинил папской власти Беневент, Павел II (1464—1471) — Чезену, Сикст IV (1471—1484) — Имолу и Форли, которые, впрочем, уступил своим родственникам.

Особенно расширилась территория при Александре VI Борджиа (1492—1503), сын которого, Чезаре Борджиа, завоевал большое число мелких среднеитальянских государств и возвратил Папскую область приблизительно к границам конца XIII века.

Режим абсолютной монархии (XVI—XVIII века)

Папа Юлий II (1503—1513) впервые учреждает в своём государстве швейцарскую гвардию. В союзе с Францией и императором, он отнял у Венеции несколько её городов в Романье. Ещё более значительных успехов достиг он, заключив с Францией и Испанией Камбрейскую лигу, в 1508 году; после победы Людовика XII над венецианцами при Аньяделло во власти папы оказалась вся Романья, не исключая и весьма важной Равенны. Папе не удалось изгнать Эсте из Феррары, но удалось вынудить французов очистить полуостров, а вслед за тем овладеть Моденой, Пармой, Реджио и Пьяченцой. Таким образом, Папская область достигла апогея своего могущества.

В 1520 году папа Лев X, ввиду протестантского движения, соединился с императором Карлом V против Франции; в войне он приобрел Перуджию, Фермо и Анкону, но потерял Реджио и Модену. Мадридский мир 1526 года сделал Карла V решителем судеб Италии; ввиду этого папа Климент VII, не доверявший ему и опасавшийся роста его могущества, соединился с Венецией, Флоренцией, Миланом, Францией и Англией против императора.

В 1527 году имперские войска, под командой Карла Бурбона, взяли Рим и подвергли его опустошению; папа купил их отступление значительными политическими уступками и 100 000 цехинов.

В 1545 году папа Павел III (1534—1549) отдал Парму и Пьяченцу в лен своему сыну, Пьеру Луиджи Фарнезе, и они были потеряны для Папской области (Парма потом ненадолго вновь входила в её состав).

Несмотря на все эти войны, Папская область в XVI веке находилась не в худшем, а скорее в лучшем положении, чем другие государства Италии. Власть пап над всей территорией их государства была восстановлена, а в начале XVI века территория Папской области даже несколько расширилась. Земледелие её процветало; хлебный экспорт достигал суммы 500 000 скуди; производились на вывоз за границу вино, масло, лен, конопля; были богатые соляные и квасцовые промыслы и мраморные ломки. В свою очередь, Папская область получала из-за границы шелк, шерсть, кожи, металлы. Торговля со всем миром была весьма значительна; в гавань Папской области, Анкону, приходили суда со всего мира; там жили купцы-турки, греки, армяне, евреи и в довольно значительной степени пользовались, на правах иностранцев, религиозной свободой; в Анконе была даже греческая церковь; местные жители такой свободой не пользовались. Еретики преследовались при помощи инквизиции, а также цензуры, созданной в конце XV века. На этом этапе папская власть зачастую ещё терпит существование городского самоуправления. Зачастую города имели собственное войско, финансы, сами избирали подесту, который вообще не утверждался папой, и только финансировали папского легата. При присоединении новых городов папы были вынуждены давать им привилегии.

Со второй половины XVI века Папское государство начало переходить к режиму абсолютной монархии. Началось массовое сворачивание самоуправления городов и централизация управления государством в целом. Раздача в лены постепенно прекратилась, и в Папской области начала крепнуть монархическая власть. Ранее, когда папы присоединяли к Папской области какой-либо новый город, они обыкновенно давали ему привилегию; без этого не мог обойтись даже такой деспотический правитель, как Чезаре Борджиа. С середины XVI века это начало изменяться. Так, в 1532 году папа, построив предварительно в Анконе крепость, потребовал от этого города признания неограниченной его власти и, легко сломив сопротивление, добился своего. То же было понемногу сделано под разными предлогами и при стечении более или менее благоприятных обстоятельств и в других городах. Вообще управление стало принимать более централизованный и вместе с тем более хищнический характер.

В конце XV века подати, платимые населением Папской области, были весьма невелики, но в XVI веке начали быстро расти. Папская область начала тратить огромные деньги на войны, содержание двора и борьбу с протестантизмом. Павел III возвысил цену на соль (монополия на торговлю которою принадлежала государству); это вызвало восстание в Перуджии, но оно было подавлено и дало удобный предлог к уничтожению муниципальных вольностей в этом городе. Тот же папа впервые ввел прямой подушный налог (sussidio), сперва на 3-летний срок, который, однако, постоянно возобновлялся и должен был давать фиску до 300 000 скуди. Недоимки по сбору этого налога оказывались весьма велики; действительный сбор его был в 1,5 раза меньше номинальной цифры. Общая сумма государственных доходов при Павле III поднялась до 700 000 скуди, тогда как при Юлии II она не превышала 350 000 (в эту сумму не входят доходы от индульгенций и вообще церковные). Не довольствуясь этим, папы, начиная ещё с Сикста IV, а потом в особенности с Льва X, стали практиковать в весьма широких размерах, лишь только у них являлась надобность в экстраординарных расходах, — продажу должностей. На 1471 год в Папском государстве имелось 650 должностей на продажу на сумму 100 тысяч скудо. Лев X, учредивший 1200 новых должностей, получил в своё 8-летнее управление не менее 900 000 скуди. Эти доходы вызывали усиленные расходы на жалованье чиновникам, занимавшим синекуры, и следовательно требовали дальнейшего усиления обложения. При Григории XIII (1572—1585) общая сумма государственных доходов возросла до 1 100 000 скуди. Ординарных доходов, даже усиленных продажею должностей, не хватало, и уже Климент VII (1523—1534) заключил первый государственный долг в 200 000 скуди, из 10 %; затем долги стали быстро расти и в 1585 году равнялись 5 495 000 скуди; однако, норма процента была сведена до 4—5 %; на платежи по долгу тратилось 281 000 скуди (то есть более четверти всего государственного дохода). При Сиксте V (1585—1590) долг возрос ещё на 8 миллионов.

К концу XVI века от муниципальных вольностей сохранились только жалкие остатки; папа был уже почти совершенно неограниченным монархом в нынешнем смысле этого слова; его страна, более чем какая бы то ни было другая во всей Италии, страдала от тяжести налогов; их рост не улучшал финансового положения правительства, так как новые доходы в основном тратились на выплату процентов по займам или содержание чиновников, купивших себе места. Некоторое временное изменение папской политики имело место во время папы Сикста V. Властолюбивый и деспотичный, экономный до жадности, он все же стремился поднять экономическое состояние страны и не стеснялся сокращать государственные расходы даже на такие отрасли управления, как армия, хотя в то же время не жалел денег на улучшение путей сообщения, на постройку водопроводов (его римский водопровод дал возможность Риму значительно разрастись), но также на постройку мало полезных роскошных памятников и зданий, вообще на увеличение роскоши города Рима. Главным его делом было истребление разбойников в стране, совершенное с большой энергией, но средствами обоюдоострыми: поощрением предательства, шпионства, суровыми наказаниями родственников и даже целых общин, подозреваемых (часто неосновательно) в укрывательстве.

Скоро после Сикста разбойничество вновь усилилось. Финансовая система оставалась неизменной — налоги, займы, продажа должностей. Сиксту V удалось оздоровить папские финансы, создав «Сикстинскую сокровищницу» в Замке Святого Ангела, скопив для своих преемников капитал в 4,25 млн скуди; его «сикстинская сокровищница» сохранилась, хотя все убывая, до конца XVIII века (в 1792 году в ней заключался 1 млн скуди). Во время Григория XIII и Сикста V было произведено преобразование центрального управления. Папа Сикст V реформирует центральную папскую администрацию, издав 22 января 1588 года буллу «Immensa Aeterni Dei». В новой системе коллегиальная власть консистории сменяется системой особой конгрегации кардиналов из 15 членов, фактически игравших роль министерств. Кардиналы фактически превращаются из крупных феодалов в папских чиновников, которым подчиняются епископы. Позднее, при Урбане VIII (1623—1644), создан особый статс-секретарь для иностранных дел; заведование государственными делами и вообще финансовым управлением находилось в руках подчиненной конгрегации Camera apostolica. Юстиция и администрация при Сиксте V были улучшены, насколько это было возможно при системе продажи должностей.

Следующие папы продолжали политику своих предшественников. Урбан VIII особенно заботился об увеличении военных сил страны; при нём была значительно увеличена постоянная армия и возведен ряд крепостей; в Тиволи устроен оружейный завод. Тем не менее, государственный долг за это время заметно вырос. Получив при вступлении в управление долг в 22 млн, он увеличил его на 13 млн, так что из 2-миллионного дохода около 85 % шло на уплату процентов и лишь 300 000 скуди оставались на все управление. В экономическом развитии Папское государство значительно отставало от развитой Северной Италии. Папы не допускали самоуправления в городах, в деревнях долгое время сохранялась личная зависимость крестьян в её наиболее тяжёлых формах.

Несмотря на расстроенные финансы, Папская область в политическом отношении была ещё сильна. В 1598 году она получила Феррару, в 1623 году — герцогство Урбино. С конца XVII века, вслед за финансовым и экономическим разорением, начался и политический упадок Папской области, хотя и медленный; некоторые улучшения во внутреннем управлении (между прочим почти полное прекращение продажи должностей со времен Иннокентия XI (1676—1689), и, в особенности, Иннокентия XII (1691—1700)) не могли его остановить.

Во всех войнах сказывалась военная слабость Папской области. Во время войны за испанское наследство Папская область вступила в столкновение с Австрией; императорские войска заняли часть Романьи, но скоро она возвратилась под власть пап.

В 1768 году вследствие чисто церковного спора, Франция заняла все ещё принадлежавшие Папской области графства Авиньон и Венессен (Venaissin) на юге Франции, а Неаполь — Беневент и Понтекорво, и только уступчивость папы вернула эти местности под его власть. Ко времени начала Великой Французской революции становится очевидным как экономическое отставание Папской области от других итальянских государств, так и её военная слабость.

Ликвидация в эпоху революционных и наполеоновских войн

Великая французская революция имела роковое влияние на судьбу Папской области. В международных отношениях Папская область перестала быть величиной, с которой приходилось бы особенно считаться; чувство пиетета к главе католицизма, но правителю политически бессильного государства, не могло влиять на деятелей французской революции или на Наполеона. В самой Папской области было слишком сильно́ недовольство деспотически-клерикальным управлением пап, разорявшим страну и задерживавшим её на крайне низком культурном уровне. Кроме того, сам институт папства был в значительной степени дискредитирован бесконечными скандалами эпохи Борджиа, авиньонского пленения пап и более ранних времён. Все эти скандалы в немалой степени способствовали упадку морального авторитета церкви и началу протестантской Реформации (1517—1648) — тяжёлый вызов, с которым католицизм так и не справился в полной степени. Несмотря на серьёзное обновление церкви, предпринятое в ходе католической Контрреформации, различные течения протестантизма стали безусловно доминировать в целом ряде европейских стран.

Папское государство оказалось самым тесным образом вовлечено в Наполеоновские войны. Ещё в 1791 году французы заняли Авиньон и Венессен, и папа оказался не в силах протестовать. В 1796 году французская армия заняла Урбино, Болонью и Феррару. Папе Пию VI удалось купить очищение этих мест уплатой контрибуции в 21 млн франков.

В 1797 году генерал Бонапарт снова вторгся в Романью, занял Имолу, Фаэнцу, Форли, Чезену, Урбино и принудил папу формально отказаться, по Толентинскому миру (19 февраля 1797 года), от Авиньона и Венессена — в пользу Франции, от Болоньи, Феррары и Романьи — в пользу Транспаданской (потом Цизальпинской) республики и уплатить новую контрибуцию в 16 млн франков. В Анконе был оставлен французский гарнизон.

В феврале 1798 года французские войска под командованием маршала Бертье заняли Рим, где произошла революция. Была провозглашена Римская республика. От папы Пия VI потребовали отречения от светской власти; он отказался, был вывезен из Рима и умер в изгнании. Французы вывозили из Рима произведения искусства. Вскоре, однако, движение австрийского генерала Мака на Рим заставило французов оставить город, и 26 ноября 1798 года он был занят войсками неаполитанского короля Фердинанда I. После этого многие республиканцы были казнены.

В сентябре 1799 года неаполитанцы оставили Рим, а в 1800 году новый папа Пий VII (1800—1823), избранный в Венеции, прибыл в него. Он получил обратно светскую власть в значительной части Папской области, а после заключения конкордата с Францией (1801 год) — и Анкону, но положение его было весьма печально. Государственный долг возрос (в 1800 году) до 74 млн скуди, государственных доходов в 3 млн скудо не хватало даже для уплаты процентов; церковные доходы были тоже не особенно значительны. Политически папа находился в полной зависимости от Наполеона. Несмотря на всю уступчивость папы, между ним и императором скоро возникла борьба; в 1805 году французы вновь заняли Анкону, в 1806 году — Чивитавеккью, Урбино и Мачерату, в 1808 году — и сам Рим. Наполеон упразднил Папское государство, а Пий VII был вывезен из Рима. Папская область вошла в состав Итальянского королевства. Была произведена секуляризация церковного имущества, продажей которого удалось покрыть значительную часть государственного долга.

Восстановление государства

После поражения Наполеона 2 мая 1814 года Пий VII вернулся в Рим. Папское государство было восстановлено. За эти годы увеличились доходы от земледелия и торговли, выросло благосостояние людей; долг сократился до 33 млн, государственные доходы поднялись до 7 млн скуди.

В 1815 году во время «Ста дней» Рим опять подвергся нападению — на этот раз Мюрата. Папа должен был бежать из Рима.

Венский конгресс 1814—1815 годов восстановил ликвидированную Наполеоном Папскую область, однако она вошла в полосу экономического, технического и государственного упадка. В 1816 году были произведены реформы в государственном управлении. Последовавшая затем эпоха до 1846 года была временем реакции. Для печати была восстановлена цензура, уничтоженная при французском владычестве, политические преследования отличались крайней жестокостью. Для улучшения народного хозяйства ничего не делалось; осушение понтийских болот, начатое Пием VI и продолжавшееся почти до конца существования Папской области, велось крайне неудачно как в техническом, так и в экономическом смысле; даже разбойничество скорее поощрялось, чем преследовалось, так как полиция пользовалась разбойниками для шпионства, а иногда и для вооруженной борьбы с инсургентами. Вместе с тем росло и политическое недовольство, сказывавшееся в распространении тайных обществ карбонариев. В 1836 и 1837 годах Папскую область опустошила жестокая холера; за ней последовал голод.

Революция 1848—1849 годов

Папская область не смогла также остаться в стороне от серии революций 1848 года в Европе: в 1848 году революция перекидывается на Рим, где в феврале 1849 года провозглашается Римская республика. Папа Пий IX бежит в Гаэту. Но в июле Рим был взят французскими войсками и 14 июля он формально объявил о восстановлении в Риме папской власти. В апреле 1850 года папа вернулся в город. Французский гарнизон покинул Рим только в 1870 году.

События 1848 года подняли государственный долг до 71 миллиона скудо (1859 год), уплата процентов требовала 4 547 000 скудо; доходы возросли до 14 500 000, но дефицит рос из года в год.

Во время войны 1859 года между Францией и Австрией папское правительство желало остаться нейтральным; но лишь только австрийские войска покинули оккупированные ими для защиты порядка Болонью, Феррару и Анкону, как в этих местах началось народное движение, распространившееся на всю Романью, свергнувшее папское управление и образовавшее временное правительство; последнее предложило диктатуру королю Виктору-Эммануилу, который назначил туда своего комиссара, а командование быстро образовавшеюся армией взял на себя Гарибальди. По Цюрихскому миру Романья должна была быть возвращена папе, но это оказалось невозможным. Временное правительство, заседавшее в Болонье, не желало уступать своих завоеваний и произвело 11 и 12 марта 1860 года народное голосование, которое громадным большинством постановило присоединение папских легаций к Сардинскому королевству.

В том же марте сардинские войска вступили в Романью и разбили папские войска под командой Ламорисьера; присоединение стало совершившимся фактом. У папы оставалось только так называемый Patrimonium Petri в узком смысле слова, то есть Рим с ближайшими окрестностями. В своем новом виде его государство могло держаться только благодаря защите французского корпуса, находившегося в Риме. Для борьбы со сторонниками Рисорджименто Папа Пий IX учреждает в 1860 году полк папских зуавов. Столицей созданного в 1861 году объединённого итальянского королевства был провозглашён Рим, однако первые 9 лет фактически ей оставался Турин. Королевство стремилось к присоединению Рима, но не могло этого поначалу сделать, так как гарантом светской власти пап выступила французская Вторая империя Наполеона III, державшая в городе войска. Два нападения Гарибальди (в 1862 и 1867 годах) на Папскую область остались безрезультатными.

Воспользовавшись Франко-прусской войной в 1870 году, когда французский гарнизон был отозван на прусский фронт, королевские войска двинулись к Риму. Папа приказал небольшому отряду римских солдат и швейцарской гвардии оказать символическое сопротивление и переехал из Квиринальского дворца на Ватиканский холм, объявив себя «ватиканским пленником» и отказавшись идти на какие-то компромиссы с объединённой Италией, обещавшей ему почётный статус. Одно время Пий IX рассматривал возможность переезда в Германскую империю и получения каких-то владений там, против чего не возражал Отто фон Бисмарк, однако эти планы были отвергнуты императором Вильгельмом I, опасавшимся роста религиозной напряжённости в Германии. Таким образом, в 1870 году Папская область прекратила своё существование, весь Рим, кроме Ватикана, перешёл под контроль Италии и стал её столицей, Квиринальский дворец стал резиденцией Виктора Эммануила II — первого короля объединенной Италии.

До 1929 года правовой статус Святого престола оставался неурегулированным (римский вопрос), государства продолжали аккредитовать при папе дипломатические представительства, в то время как Пий IX (и его преемники Лев XIII, Пий X и Бенедикт XV) продолжали претендовать на светскую власть, считали себя «пленниками» и избегали покидать Ватикан и даже давать традиционные благословения на площади Святого Петра (находившейся под контролем Италии). В 1929 году в понтификат Пия XI между правительством Муссолини и Святым престолом был заключён конкордат (Латеранские соглашения), создавший новое папское государство — город-государство Ватикан площадью 44 гектара.

Библиография

• Лозинский С. Г. История папства. — М., 1986.
• В. В—в. Церковная область // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Папская область

– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)