Паргалы Ибрагим-паша

Паргалы Ибрагим-паша Pargalı İbrahim Paşa<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Великий визирь Османской империи
27 июня 1523 — 15 марта 1536
Предшественник:	Пири Мехмед-паша
Преемник:	Айяс Мехмед-паша
Вероисповедание:	Христианство. Позже принял ислам.
Рождение:	1493(1493) Парга, ныне в Греции
Смерть:	15 марта 1536(1536-03-15) Стамбул, Османская империя
Супруга:	Хатидже Султан
Дети:	Султанзаде Мехмет, Фюлане Султан, Ханым Султан
Профессия:	Великий визирь

Паргалы́ Дама́т Ибраги́м-паша́, также известный как Френк («европеец») Ибрагим-паша, Макбул («фаворит») Ибрагим-паша и Мактул («казнённый») Ибрагим-паша (1493, Парга — 1536, Стамбул) — великий визирь Османской империи при Сулеймане Великолепном; зять валиде-султан Айше Хафсы.

В 1523 году он заменил Пири Мехмеда-пашу, который был назначен Великим визирем в 1518 году отцом Сулеймана Великолепного, предыдущим султаном — Селимом I, и оставался на этом посту в течение 13 лет. Он достиг уровня власти и влияния, с которым могли соперничать лишь несколько Великих визирей империи, но в 1536 году он был казнён по приказу султана, а его имущество было конфисковано государством.

Биография

Ибрагим родился в христианской семье рыбака из Парги, территория современной Греции, в те времена бывшей территорией Венецианской республики. В детстве он был похищен пиратами и продан в рабство во дворец в Манисе в Западной Анатолии, где наследные принцы (шехзаде) Османской империи получали образование.

Там он подружился с наследным принцем Сулейманом, который был его сверстником. Ибрагим получил образование вместе с Сулейманом. Изучил множество языков и стал очень эрудирован. После вступления Сулеймана на Османский престол в 1520 году он был удостоен различных званий, в том числе и поста хранителя султанских покоев.

Ибрагим был блестящим полководцем, переговорщиком и дипломатом. Он доказал свое мастерство в многочисленных дипломатических встречах и военных кампаниях. Это способствовало его быстрому продвижению по службе и в какой-то момент он попросил Сулеймана не продвигать его слишком быстро, из страха вызвать зависть и вражду других визирей, которые рассчитывали сами занять те должности, которыми Сулейман жаловал Ибрагима.

В знак уважения к Ибрагиму и довольный его скромностью, Сулейман якобы поклялся, что Ибрагим никогда не может быть казнён во время правления Сулеймана. После назначения на пост великого визиря 27 июня 1523 года Ибрагим-паша продолжал получать другие дополнительные должности и титулы от султана, и его влияние в Османской империи стало почти столь же абсолютным, как и влияние самого Сулеймана.

В 1524 году Ибрагим-паша женился на сестре султана, Хатидже Султан, но в том же году был вынужден подавлять мятеж египетского наместника Ахмеда-паши.

Его дворец на площади Султанахмет в Стамбуле в настоящее время — музей турецкого и исламского искусства. Дворец построен с явно оборонительной концепцией и мог выдержать длительную и мощную осаду (Ибрагим имел грозных соперников).

На дипломатическом фронте Ибрагим был очень успешен. Он договорился о выгодных сделках с лидерами католических держав. Венецианские дипломаты даже назвали его «Ибрагим Великолепный», обыгрывая эпитет султана Сулеймана. В 1533 году он убедил Карла V отдать Венгрию. В 1535 году он завершил монументальное соглашение с Франциском I, которое дало Франции благоприятные торговые права в Османской империи в обмен на совместные действия против Габсбургов. Это соглашение могло бы создать основу для совместных франко-турецких военно-морских учений, в том числе базирования флота Оттоманской империи на юге Франции (в Тулоне) в течение зимы 1543—1544 гг.^{[неавторитетный источник? 3576 дней]}.

Опытный командир армии Сулеймана, он в конце концов попал в немилость после неосторожности, совершённой во время кампании против тюрко-персидской империи Сефевидов, когда он наградил себя прозвищем, включающим слово «султан». В частности, этот титул именовался Султан Сераскир, что было серьёзным оскорблением для Сулеймана. Этот инцидент запустил серию событий, которые в итоге привели к его казни в 1536 году.

Хотя он уже давно принял ислам, он поддерживал родственные связи и даже вывез своих родителей, чтобы жить с ними в османской столице.

Поскольку Сулейман поклялся не отнимать жизнь у Ибрагима во время своего правления, у будущего шейх-уль-ислама Эбусууда-Эфенди он получил фетву, позволявшую ему отказаться от своей клятвы в обмен на строительство мечети в Константинополе.

Ибрагиму он объявил о фетве и предстоящей казни за неделю до исполнения приговора и ежедневно обедал наедине с Ибрагимом 7 раз: чтобы дать Ибрагиму возможность либо убить себя, либо сбежать из страны. Позже в письмах Ибрагима было обнаружено, что он знал о предстоящей казни и сознательно остался верным до последнего своему султану.

«…Вечером 15 марта 1536 года Ибрагим Паша ужинал с Падишахом и, ничего не подозревая, остался ночевать рядом со своим эфенди. Кануни Султан Сулейман сделал вид, что спит, и стал ждать. Когда Ибрагим Паша крепко уснул, Султан Сулейман подал знак одной из наложниц, с которой ранее договорился. В Гареме служили 4 немых палача, которым велено было исполнять тайные казни. Они заранее спрятались в комнате и, когда пришло время, вышли и, накинувшись на Пашу, кинули ему на шею петлю. Эта борьба между молодым, сильным рабом и четырьмя немыми палачами была ужасающей. Эту борьбу было слышно даже в саду, на его трупе было много ран и даже спустя 100 лет на стенах той комнаты все еще оставались кровавые следы рук Ибрагима Паши, которые подтверждают, насколько жестокой была борьба… В итоге, весь дворец видел, как тело Ибрагима Паши было выброшено за двери Гарема…»

Сулейман впоследствии сильно жалел, что приказал задушить Ибрагима-пашу. Характер самого султана изменился, стал скверным. Горькое сожаление султана Сулеймана о содеянном нашло отражение в его стихах, в которых даже спустя 20 лет он постоянно писал на темы дружбы и доверия между друзьями и часто намекал на черты характера, которыми обладал Ибрагим.

В искусстве

Великий визирь Ибрагим-паша — один из главных героев популярного турецкого телесериала «Великолепный век». Роль играет Окан Ялабык.

В украинском телесериале «Роксолана» (1996—2003) роль Ибрагима исполнил Рафаэль Котанджян.

Литература

• Uzunçarşılı, İsmail Hakkı. Osmanlı Tarihi. Cilt 2. — Ankara: Türk Tarih Kurumu Yayınları, 1983.
• Ortaylı, İlber. Osmanlı’yı Yeniden Keşfetmek. — İstanbul: Timaş Yayınları, 2006. — С. 151.
• Danişmend, İsmail Hâmi. İzahlı Osmanlı Tarihi Kronolojisi. Cilt:2. — İstanbul: Türkiye Yayınevi, 1971.
• Gökbilgin, Tayyib. İbrâhîm Paşa, Pargalı, Frenk, Makbûl, Maktûl // İslâm Ansiklopedisi. — 1949. — P. 908-915.
• Lâtîfî (haz. Ahmet Sevgi). Enisü’l- Fusaha ve Evsaf-I İbrahim Paşa. — Konya: Selçuk Üniversitesi Yayınları, 1986.
• Mısıroğlu, Kadir. Makbul ve Maktul İbrahim Paşa. — Istanbul: Sebil Yayınları, 2010.
• By Martijn Theodoor Houtsma. E.J. Brill's first encyclopaedia of Islam. — 1913-1936. — Т. 2.
• Bahadıroğlu, Yavuz. Resimli Osmanlı Tarihi. — İstanbul: Nesil Yayınları.
• Hester Donaldson Jenkins. [books.google.com/books/reader?id=zHFHAAAAYAAJ&printsec=frontcover&output=reader Ibrahim Pasha: Grand Vizir of Suleiman the Magnificient]. — University of Toronto Libraries, 1911. — ISBN 978-1-152-32717-7.

Ссылки

• Esma Tezcan. [www.thesis.bilkent.edu.tr/0002528.pdf Pargalı İbrahim Paşa çevresindeki edebi yaşam] (тур.). Bilkent Üniversitesi (2004).

Отрывок, характеризующий Паргалы Ибрагим-паша

После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.