Парижский кодекс
Парижский кодекс Майа или «Кодекс Переса» (лат. Codex Peresianus) — фрагмент рукописи майя, сохранившийся лишь на 12 листах размером 24 х 13 см. Рукопись имеет длину 1,43 м, содержит текст из 1600 иероглифов. На внешней стороне листов рукописи изображаются религиозные ритуалы, пророчества, многочисленные божества, на обратной — обряды Нового года, календарь со знаками зодиака на 364 дня.
«Парижский кодекс» хранится в Национальной библиотеке Франции, где был найден лингвистом Леоном де Рони в 1859 году в мусорной корзине среди других бумаг. Он был в запечатанном конверте с фрагментарной надписью по-испански «…que fue… o de…Perez»[1], конверт находился в библиотеке минимум с 1832 года. Сейчас название «Codex Peresianus» используется редко, чтобы избежать путаницы с другим документом из этой библиотеки — «Codex Pérez». Две из сохранившихся страниц находятся в плохом состоянии — на одной надписи полностью исчезли, на а другой сохранились только в центральной части.
Художественные особенности
- Специалисты оценивают художественные качества этого кодекса ниже Дрезденского Кодекса.
- Несколько страниц пишутся справа налево, тогда как другие — слева направо.
Напишите отзыв о статье "Парижский кодекс"
Примечания
- ↑ Léon de Rosny, Essai sur le déchiffrement de l'écriture hiératique d’Amérique centrale, 1876, cité dans : Claude Baudez et Sydney Picasso, Les cités perdues des Mayas, Découvertes Gallimard, p. 146.
Литература
- Günter Zimmermann. Die Hieroglyphen der Maya-Handschriften. — Hamburg: Cram de Gruyter, 1956.
Ссылки
- [www.famsi.org/research/graz/paris/thumbs_0.html Фотографии всех страниц] (англ.)
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Парижский кодекс
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
