Парижский мирный договор с Финляндией (1947)

Мирный договор с Финляндией подписан 10 февраля 1947 года в Париже в рамках Парижской мирной конференции 1947 года, на которой государства-победители во Второй мировой войне (СССР, США, Великобритания и ряд стран-союзников) подписали мирные договоры с бывшими союзницами нацистской Германии: Италией, Финляндией, Болгарией, Венгрией и Румынией.

Согласно договору, Финляндия подтвердила территориальные приобретения СССР в рамках Московского мирного договора от 12 марта 1940 года, по которому к СССР отходила значительная часть южной Карелии с городами Выборг и Сортавала.

Финляндия передала Советскому Союзу область Петсамо (Печенга), полученную Финляндией по Тартускому мирному договору от 14 октября 1920 года.

Советский Союз отказался от своих прав на аренду полуострова Ханко, а Финляндия предоставила Советскому Союзу в аренду на 50 лет территорию и водные пространства для создания советской военно-морской базы в районе Порккала-Удд на условиях выплаты Советским Союзом 5 миллионов финских марок в год.

Договор предусматривал ограничение численности и состава вооружённых сил Финляндии, а также запрет иметь ядерное оружие, подводные лодки, самолёты-бомбардировщики и некоторые другие виды вооружений.

В частичное возмещение убытков, понесенных СССР вследствие оккупации Финляндией советской территории в ходе войны, с учётом участия Финляндии в войне с Германией, Финляндия обязалась выплатить репарации в сумме 300 миллионов долларов США. Установлено, что репарации выплачиваются в форме поставки различных товаров в течение 8 лет.

После заключения договора об окончательном урегулировании в отношении Германии Финляндия 21 сентября 1990 в одностороннем порядке заявила, что военные ограничения Парижского договора (кроме ядерного оружия) более не являются актуальными и потеряли силу.

Ссылки

• [heninen.net/sopimus/1947.htm Текст договора]

В Викитеке есть полный текст Парижского мирного договора с Финляндией

В Викитеке есть полный текст Указа Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1947 г. «О ратификации мирного договора с Финляндией»

Отрывок, характеризующий Парижский мирный договор с Финляндией (1947)

Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.