Парк Кронвалда

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

</tt>

</tt> </tt> </tt> </tt> </tt> </tt>

</tt> </tt>

</tt> </tt> </tt>

Парк Кронвалда латыш. Kronvalda parks
56°57′25″ с. ш. 24°06′18″ в. д.56.95694° с. ш. 24.10500° в. д. / 56.95694; 24.10500
Страна	Латвия Латвия
Местонахождение	Рига
Архитектор	Георг Фридрих Куфальдт
Площадь	13 га
Парк Кронвалда

Парк Кро́нвалда (латыш. Kronvalda parks) — один из центральных рижских парков; расположен на обоих берегах Рижского городского канала; назван в честь выдающегося латвийского лингвиста второй половины XIX века Атиса Кронвалда.

Общая характеристика

Парк расположен между современными улицами Кришьяня Валдемара и Элизабетес. Общая площадь парка составляет 13 гектаров. Изначально парк был разбит в традиционном ландшафтном стиле; его автором является прославленный немецкий мастер садово-паркового искусства Георг Фридрих Куфальдт. Проектируя парк в ландшафтном стиле в 1883 году, он также прибег к элементам регулярной планировки, на примере этого парка продемонстрировав, насколько органично могут быть смешаны две основные парковые модели.

Ранний этап истории

Ещё в 1863 году, аккурат после завершения основной массы работ по широкомасштабной реконструкции освободившейся центральной территории, находившейся до 1856 году за пределами крепостных сооружений, немецкое городское Стрелковое общество приняло решение разбить парк на правом берегу недавно сформированного городского канала. Сразу после окончания формирования Рижского бульварного кольца был разбит небольшой парк, получивший название парк Немецкого Стрелкового общества. Любимым развлечением немецких стрелков, в большинстве своём успевших обзавестись благородным брюшком, было пострелять по неподвижным или движущимся деревянным мишеням птиц и животных, расположенных на ветвях молодых деревьев. Несколько ранее, в 1860 году, в преддверии будущего парка было отстроено эклектичное изящное здание — «генеральный штаб» Немецкого Стрелкового общества Риги, он располагался на месте современного Дома конгрессов. Тогда даже проекта парка ещё не существовало в природе, однако плотным кольцом здание окружали дикие заросли неприхотливой чёрной ольхи — эти деревья, в изобилии разросшиеся на бывшем пригородном участке, закрывали это здание от взглядов прохожих, усиленно портя панорамный вид и мешая проходу самих немецких стрелков. Но и тогда стрелки умудрялись выкроить время дабы поразвлечься стрельбой по птичкам, украшавшим древесную растительность, предварительно заручившись поддержкой Рижского рата, который не возражал против подобного рода безобидных развлечений.

Основная проблема заключалась в том, что после судьбоносного сноса городских укреплений 1856—1863 годов члены стрелкового общества выдвинули рату деликатные условия — создать на этой территории парк, но не для общественного пользования, как предполагал в новом городском уставе маркиз Филипп Осипович Паулуччи (так называемые новые строительные правила увидели свет по его указу ещё в 1813 году), а сугубо для частных «элитарных» нужд. В то же время ещё Паулуччи потенциально видел на этом участке общественный сад (аналогичная функция была у Верманского парка, основанного, кстати, по прямому распоряжению губернатора). Однако благодаря непрерывному усиленному лоббированию своих интересов предприимчивые любители пострелять всё же добились для себя привилегии, и рат одобрил принцип «элитарности» парка. В 1864 году парк (и Ригу в целом) посещает российский самодержец Александр II, который предался увлекательной беседе с начальниками немецкого Стрелкового общества и лично понаблюдал за «охотой». Его основной целью была инспекция темпов развития города, лишившегося невыгодного для него статуса города-крепости и открывшего новую страницу в своей истории, однако император счёл нужным совместить приятное с полезным и в память о своём пребывании в гостях у стрелков посадил справа от входа в здание пирамидальный дуб, который можно наблюдать и поныне.

В 1865 году происходит строительство нового, более современного здания для нужд Стрелкового общества, а заказ исполняет молодой и перспективный выпускник Санкт-Петербургской АХ Роберт Пфлуг, который в 1863 году, сразу после защиты статуса свободного художника, поспешил на работу в губернский центр (Ригу). Здание представляло собой деревянный двухэтажный особняк (сохранились эксклюзивные открыточные изображения творения раннего Пфлуга), и, украшенное изящной псевдоготической башенкой, по объективным данным являлось самым просторным общественным сооружением Риги того времени. Во внутреннем дворике стрелки оборудовали два основных объекта рекреации: кегельбан и тир. Здание имеет историческое значение в аспекте становления латышского театра — в 1868 году в нём состоялось первое театральное представление на латышском языке (имеется в виду событие, состоявшееся 2 июня 1868 года, когда прошла постановка искромётной комедии «Пьяница Берутлис», автором которой является драматург Стендер-младший).

В 1883 году за работу принялся Георг Фридрих Куфальдт, автор практически всех рижских парковых образований. В частности, он является автором парковой планировки на участке возле современного биофака ЛУ, что на бульваре Кронвалда (бывшем Пушкинском).

Период первой независимой Латвии

После провозглашения суверенной Латвийской республики назначение парка и Дома Стрелкового общества фактически не изменилось — так же, как и в дореволюционные времена, дом служил местом массовых народных гуляний рижской русской общины (в нём традиционно с размахом отмечался Татьянин день). Добавилась новая увеселительная традиция — «балы прессы», на которые известный медиа-магнат Латвии межвоенного периода Беньямин со своей эпатажной супругой Эмилией собирал цвет латвийской интеллигенции (например, частыми гостями на таких балах были латвийский скульптор Карлис Зале и богемная художница Александра Бельцова, музей творчества которой ныне расположен на перекрёстке улиц Бривибас и Элизабетес).

В 1931 году Рижская городская управа выкупает сад у немецких стрелков — при этом по решению думцев парк был заметно расширен, к нему присоединили участки территории на левобережье канала, а также ему присвоили имя латышского лингвиста-новатора Атиса Кронвалда, окончившего Дерптские учительские курсы и впоследствии ставшего одним из флагманов диссидентского младолатышского движения. Долгое время (20-е — 30-е годы) над парком работал известный парковый дизайнер Первой республики Андрей Зейдакс, преобразивший парк и объединивший его в единый ландшафтный комплекс. В первую очередь мастер позаботился о разбивке цветочных клумб и розария, а также выдвинул идею проекта скульптурного фонтана, который был осуществлён учеником Августа Фольца Рихардом Маурсом (он — автор статуи Лачплесиса в нише здания Парламента ЛР). Под руководством Зейдакса в парке было посажено много новых деревьев и кустарников.

Что касается здания Пфлуга, то он по велению диктатора Карлиса Ульманиса, который руководствовался политическим слоганом «Всё лучшее — военным», был передан в пользование латышской офицерской верхушки — так на свет появился рижский Дом офицеров. Сразу был дан указ разнообразить интерьеры дома, и на эту работу был приглашён латышский художник-витражист Никлав Струнке (1894—1966 годы), который создал примечательную серию цветных картин в патриотическом милитаристском ключе.

История в советский период

В здании уже бывшего Немецкого стрелкового общества после окончания периода нацистской оккупации и освобождения Риги Красной армией был размещён Спортивный клуб армии (СКА). Тем не менее во дворе продолжил функционировать тир, насчитывавший уже полвека истории. В 1957 году был установлен бюст латышского писателя Судрабу Эджуса (скульптор Ояр Силиньш). В 1974 году в связи со строительством нового Дома Политического просвещения КПЛ насаждения были несколько изменены — предыдущее здание, помнившее русского художника Николая Богданова-Бельского и латышского скульптора Карлиса Зале было безжалостно снесено, однако все витражи Струнке были оперативно спасены и отвезены в Музей истории Риги и мореходства. В 1982 после окончания строительных работ Дом политпросвещения был готов, а сама растительность несколько потеснена в связи с необходимостью создания площади вокруг здания. Слева от здания был открыт памятник Андрису Упиту (скульптор Альберт Адамович Терпиловский, архитектор Гунар Константинович Асарис).

На данный момент в парке произрастает 22 вида древесных растений, из которых достойны упоминания охраняемые в республике тис ягодный и граб обыкновенный. Гордостью парка Кронвалда являются 105 интродуицрованных форм, из которых можно назвать магнолию длиннозаострённую и казацкий можжевельник).

Современный период

В 2004 году на короткое время по «самовольному» решению мецената Евгения Гомберга в парке установили памятник Петру Первому — вскоре было приказано его убрать с глаз долой, что и было сделано, а сам инициативный меценат отделался лёгким испугом в виде административного штрафа в 25 латов за «незаконную установку памятника» без консультаций с соответствующим органом.

В августе 2009 года парк получил новую достопримечательность — памятник Александру Сергеевичу Пушкину, за установку которого более 11 лет активно боролись активисты Латвийского Пушкинского общества супруги — радиоведущая Светлана Видякина и актёр Рижского Русского театра Леонид Ленц. В присутствии целого ряда высокопоставленных лиц (мэр Нил Ушаков, митрополит Рижский и Всея Латвии Александр (Кудряшов), создатель памятника Александр Тартынов) и при большом стечении людей памятник был торжественно открыт. В правой руке скульптурный Пушкин держит перчатку, которая была интерпретирована в ходе церемонии открытия как символ вечной дуэли. К территории парка примыкает Национальный театр, строившийся в 1902—1905 годы специально для нужд Русского театра, рядом пролегал Пушкинский бульвар, по другую сторону которого проживал Ермолай Керн, один из смелейших и наиболее уважаемых российских военачальников, комендант Рижской крепости (1823—1827 годы), муж пушкинской музы Анны Петровны Керн (домик коменданта до наших дней не дошёл, теперь на его месте возвышается здание бывшего Агропрома ЛССР, ныне — Министерство сельского хозяйства Латвии). Таким образом, поводов для установки памятника великому русскому поэту именно в этом месте предостаточно — тем более, что многие видные представители литературной младолатышской интеллигенции (Юрис Алунан, Фрицис Бривземниекс, Каспар Биезбардис, тот же Атис Кронвалдс) в своих трудах нередко апеллировали к достижению Пушкина, который основал русский литературный язык, сумев спасти его от диктата французского — так и младолатыши стояли у истоков латышского литературного языка, сопротивляясь всеподавляющему гнёту немецкого языка.

Декоративная скульптура и памятники

Декоративная скульптура фонтана работы Рихарда Маурса		Памятник Эрнсту Брастиньшу		Памятник Андрею Упиту		Памятный камень, посвящённый становлению латышского театра

Памятник Судрабу Эджусу		Памятник Паулу Валдену		Памятник Улугбеку, внуку Тамерлана		Памятник А. С. Пушкину

Литература

Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 393. — 880 с. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.

Отрывок, характеризующий Парк Кронвалда

Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.