Партизанское движение в Забайкалье

Партизанское движение в Забайкалье (1918—1920) — действия сочувствующих советской власти партизанских отрядов Забайкальской области во время гражданской войны в России.

Предпосылки

Юго-восточная часть Забайкальской области долгое время была местом каторги и ссылки политических и уголовных преступников, а также территорией проживания беднейшей части забайкальского казачества. Эти элементы сочувственно относились к советской власти.

Ход событий

Зарождение партизанского движения в Забайкалье

После разгрома красных войск в Забайкалье советские и партийные работники скрылись в горно-таёжной местности на юго-востоке края, образовав там лесные коммуны. В ноябре представители Алтагачанской и Онон-Борзинской коммун избрали Военно-революционный штаб во главе с Михаилом Ивановичем Бородиным и выработали инструкции по тактике действий. Была начата агитация, налажена связь с подпольями Читы, Нерчинска и другими городами.

Параллельно с лесными коммунами возникло несколько небольших партизанских групп:

• 14 ноября 1918 года отряд П. А. Амосова из села Бальзино освободил 27 арестованных красных в посёлке Дарасун. В декабре, базируясь в горах Алханая, провели несколько боёв с белыми, а в феврале 1919 года отошли в верховья реки Онон, где вспыхнуло восстание в сёлах Кулинда, Былыра, Мордой. Партизаны организовали Ононский фронт. В середине июня 1919 года они были разбиты белыми и рассеялись.
• в конце 1918 года в Верхней Талаче возникла подпольная группа под руководством И. К. Бурдинского. Ведя агитацию и пополняясь в соседних сёлах, группа установила связь с Читинским подпольным комитетом для подготовки единого выступления. Однако из-за опасности провала группа была вынуждена выступить преждевременно, и 19 февраля 1919 года около 180 верхнеталачинских партизан атаковали японские войска на станции Шилка. На помощь японцам пришла сотня 4-го Забайкальского казачьего полка, и партизаны были разгромлены.
• осенью 1918 года 22 красногвардейца скрылись на китайской территории. Весной 1919 года они перешли границу, и 15 марта 1919 года под названием «Приаргунский революционный отряд» (командир А. Я. Фёдоров, начальник штаба Л. Н. Аксёнов) заняли посёлок Кактолгинский Аркиинской станицы, провозгласив советскую власть. Однако стоило 200 мобилизованным получить от красных оружие, как они арестовали 11 прибывших из Китая и под конвоем отправили их в станицу Богдать. Отряд Алтагачинской коммуны под началом И. Д. Музгина в ночь на 21 марта отбил арестованных, но затем в преследовании был уничтожен белыми.

Восстание коммунаров

28 марта 1919 года 70 алтагачанских коммунаров заняли Курунзулай, однако, так как жители отказались присоединяться к партизанам, последние перешли в Онон-Борзю. В ответ на появление партизан в Курунзулае прибыла 2-я сотня 3-го Забайкальского казачьего полка. 30 марта после непродолжительного боя казаки были разгромлены, причём 4 офицера и 22 казака погибли, а 118 — сдалось партизанам. Партизаны расстреляли 7 офицеров и 6 добровольцев, а остальные казаки влились в состав партизан.

Известие о победе вызвало поток добровольцев, и партизанский отряд вырос до 500 человек. Затем партизаны заняли сёла Клин и Базаново. Когда 1 апреля был захвачен Александровский Завод, где жили в основном ссыльные, то к красным присоединилось 600 человек.

Главной целью партизан был захват Нерчинского Завода, где были склады оружия. Белые подтянули 3-й Забайкальский казачий полк, дружины Шараканской, Манкечурской и Красноярской станиц, 300 монголов из отряда Малакена, и после 7 дней боёв отбросили партизан. Остатки партизан под руководством Павла Николаевича Журавлёва отошли к китайской границе и рассредоточились по тайге.

Восточно-Забайкальский фронт

После двухнедельного отдыха в начале мая 1919 года партизаны возобновили активные действия. Отряд Павла Журавлёва развернулся в Восточно-Забайкальский фронт численностью в 2000 человек. Группа партизан, выдвинутая вверх по Аргуни мобилизовала до 1000 казаков.

9 мая 1919 года 800 партизан атаковали Нерчинский Завод, но были отбиты четырьмя казачьими сотнями и отрядом капитана Жукова в 174 человека. Затем к красным присоединились приисковые рабочие и подошло ещё два партизанских полка. 12 мая уже 2000 партизан вновь атаковали село. Белые сумели опрокинуть партизан и окружить их главные силы в Большом Зерентуе. Партизаны прорвались из окружения, разбившись на несколько групп.

С 24 июня партизаны укрылись в станице Богдать, посёлки которой располагались на узле дорог в горно-лесной местности. Образовалась устойчивая линия фронта. Атаман Григорий Семёнов объявил Забайкалье театром военных действий, и назначил командующим войсками Нерчинско-Заводского района генерал-майора Георгия Евгеньевича Мациевского.

15 июля в посёлке Грязновском Олочинской станицы две казачьи сотни 1-го Забайкальского казачьего полка перебили офицеров и перешли на сторону партизан. 21 июля в Нерчинске выступила большевистская подпольная группа, к ним присоединились 40 казаков 4-го Забайкальского полка; когда на помощь семёновцам пришли японцы, 170 повстанцев отступили к партизанам. Григорий Семёнов издал приказ № 630 о том, что при взятии в плен перешедших к партизанам казаков расстреливать без суда, вместо них призвать их братьев или отцов, казакам объявили, что при их бегстве к красным будет расстрелян старший член семьи. Переходы военнослужащих на сторону партизан значительно ослабили части Семёнова, которые в конце июля были вынуждены, оставив Нерчинский Завод, отступить к селу Доно.

Во второй половине августа 3-й полк партизан под началом М. К. Шведова занял сёла Старое Лоншаково, Шилкинский Завод и Усть-Карск, и захватил шедшие в Сретенск с Амура пароходы с продовольствием. Основная группа партизан во главе с Павлом Журавлёвым тем временем с переменным успехом вела бои с белыми и японцами между реками Аргунь и Газимур. К середине сентября 1919 года в руках партизан находился весь юго-восточный угол Забайкальской области. Красным удалось парализовать движение по Амурской железной дороге восточнее станции Бушулей. Силы партизан выросли до 6 кавалерийских, 2 пехотных полков, китайского батальона, 2 орудий и нескольких пулемётов, всего около 3000 бойцов.

Из неудачного опыта Богдатского сражения партизаны сделали вывод о своей неготовности к длительной фронтальной борьбе из-за недостатка сил, оружия, боеприпасов и военного опыта, и поэтому они перешли к тактике глубоких рейдов по тылам белых.

Угроза железнодорожному сообщению заставила Г. М. Семёнова предпринять совместно с японцами крупномасштабную операцию. С 25 сентября 8 полков семёновской кавалерии, юнкера Читинского военного училища, 21-я японская пехотная бригада при 20 орудиях и более 100 пулемётах с четырёх сторон начали прочёсывать занятую партизанами территорию. Одновременно белые отбросили около 1000 партизан под руководством Ф. А. Погодаева от Амурской железной дороги. 28 сентября партизаны были окружены в районе села Богдать. В течение 5 дней красные предприняли несколько попыток прорыва на юг, нанеся при этом белым и японцам большой урон. Затем партизаны оставили Богдать, разбились на мелкие группы и ушли таёжными тропами на север или в Китай. Белое командование допустило просчёт, не организовав своевременного преследования.

Освобождение Западного Забайкалья

В конце декабря 1919 года под руководством Прибайкальского подпольного комитета к югу от Верхнеудинска начало разворачиваться партизанское движение. В сёлах Мухоршибирь, Бичура, Десятниково и Тарбагатай 22 декабря восставшие создали Военно-революционный штаб, а 29 декабря 1919 года заняли Селенгинск. Из Верхнеудинска против партизан были направлены две роты 30-го Нерчинского полка и отряд Дикой дивизии, но солдаты Нерчинского полка перешли к партизанам, а отряд Дикой дивизии не смог пробиться к Тарбагатаю и отошёл.

4 января 1920 года семёновцы при поддержке японцев предприняли более широкую операцию в Западном Забайкалье, где численность партизан уже достигала 6000 человек.

На территории Прибайкалья образовалось несколько фронтов: Чикойский-Верхний и Нижний, Окино-Ключевский, Тарбагатайский (37-й разъезд), Петрозаводский, Селенгинский, Ганзуринский. Белые и интервенты предприняли наступление: из Петровского Завода вышел тысячный отряд японских солдат и белых, из Верхнеудинска на Тарбагатай — отряд «дикой» дивизии и белых под командой генерала Левицкого, из Троицкосавска — кавалерийский дивизион генерала Крымова. В резервах оставались — отряд японцев на 37 разъезде, американский и японский гарнизоны в Верхнеудинске, белогвардейские дружины самообороны в пограничных казачьих станицах. После ряда боёв белые отбросили красных на юг и заняли партизанские центры (Мухоршибирь, Старый и Новый Заганы, Ганзурино, Пески, Зардама), однако потом в среде белых наступил раскол.

К концу января 1920 года партизаны очистили от белых территорию между реками Селенгой и Чикой, а японские и семёновские гарнизоны удерживали только Верхнеудинск, Троицкосавск и железнодорожные станции. 25 января в селе Бичура был созван Съезд восставшего трудового народа Западного Забайкалья, который избрал Центральный исполком Советов Прибайкалья. На съезде было вынесено решение о реорганизации партизанских отрядов Прибайкалья в полки регулярной Красной Армии. Е. В. Лебедев был назначен главнокомандующим вооруженными силами Прибайкалья.

Прибайкальский партийный комитет запросил у Иркутского ревкома помощь людьми и вооружением. В ответ в Иркутске из рабочей дружины и добровольческих частей Восточно-Сибирской советской армии сформировали Забайкальскую группу войск.

18 февраля 1920 года забайкальские партизаны заняли Троицкосавск. 23 февраля 1920 года части Восточно-Сибирской советской армии достигли восточного побережья Байкала. Ко 2 марта 1920 года немногочисленные семёновские части отступили за Яблоновый хребет, а партизанские силы и части Восточно-Сибирской советской армии, объединившись, 2 марта 1920 года заняли Верхнеудинск. Японцы в Западном Забайкалье держали нейтралитет, а 9 марта 1920 года начали эвакуацию в Читу.

Быстрое занятие красными Верхнеудинска было вызвано тем, что Григорий Семёнов не смог вовремя усилить размещавшиеся там войска из-за активизации восточно-забайкальских партизан. Последние предприняли три наступления на Сретенск: 31 января — 2 февраля, 12-13 марта и 3-5 апреля. Белые, закрепившись на господствующих над Сретенском позициях, при поддержке бронепоездов отбили все атаки красных, в которых погибли многие партизаны, в том числе командиры П. Н. Журавлёв и Ф. А. Погодаев.

14 марта 1920 года партизаны под командованием М. М. Якимова при содействии 5 чехословацких эшелонов заняли станцию Оловянная. На следующий день прибывшие к белым подкрепления смогли выбить партизан из Оловянной.

Образование Дальневосточной республики

Политическая обстановка вынудила большевиков пойти на образование буферного государства. В Верхнеудинске 5 марта 1920 года по инициативе командующего Забайкальской группой Восточно-Сибирской советской армии Н. С. Калашникова было создано Временное земское правительство. Временное земское правительство организовало выборы на Съезд трудящихся Западного Забайкалья, который открылся 28 марта 1920 года в Верхнеудинске. 6 апреля 1920 года Съезд объявил о создании независимой Дальневосточной Республики.

Восточно-забайкальские партизаны встретили появление Дальневосточной Республики отрицательно. Состоявшийся 20-21 апреля 1920 года II фронтовой съезд восточно-забайкальских партизан отказался обсуждать вопрос о признании буферного государства, заявив о приверженности советской власти.

Бои партизан с семёновцами в первой половине 1920 года

16 января 1920 года Григорий Семёнов объявил о создании правительства Российской Восточной Окраины. Основные силы Семёнова действовали против восточно-забайкальских партизан: в районе Сретенска — Забайкальская казачья дивизия и отдельная Забайкальская казачья бригада, на участке железной дороги Карымская-Маньчжурия — Конно-Азиатская дивизия. На фронте против Народно-революционной армии Дальневосточной Республики было решено ограничиться активной обороной. Получив информацию о том, что семёновцы перебросили основные силы против Восточно-Забайкальского партизанского фронта, красные попытались овладеть Читой, но белые отбили их наступление.

Одновременно со сражением под Читой 7 апреля 1920 года 3-й стрелковый корпус белых, ряд казачьих частей и японский пехотный полк нанесли удары от Казаковского Промысла на станицу Жидку и от Сретенска на село Копунь. В ответ 12 апреля красные нанесли сильный контрудар, на короткое время потеснив белых. С 20 по 27 апреля в Жидке, а затем в Копуни, прошёл съезд партизан Восточно-Забайкальского фронта, который утвердил проект переформирования сил фронта в партизанский корпус из двух дивизий. 23 апреля белые захватили Жидку, но 21 апреля на сторону партизан перешли две роты 32-го Читинского стрелкового полка, что вынудило белых оставить село Нерчинский Завод. Тем не менее семёновцами были заняты Шивия и Даякон, а 27 апреля — Копунь. Партизаны были отброшены за реку Газимур, но дальше белые продолжить наступление не смогли из-за понесённых потерь и отсутствия подкреплений. 2-й стрелковый корпус белых и конная группа генерала Г. Е. Мациевского захватили станции Укурей, Пашенная, разъезд Алеур и сёла Старый Олов и Новый Олов, однако в ночь на 24 апреля партизаны контратакой отбросили белых на исходные позиции.

7 июня белые начали новую крупную операцию против 1-го Забайкальского партизанского корпуса Я. Н. Коротаева. Группа под командованием генерал-лейтенанта Г. А. Вержбицкого наступали из низовьев реки Унды на Шелопугино, захватив его 8 июня. В свою очередь части Конно-Азиатской дивизии барона Унгерна от станции Даурия дошли до Шоноктуя, а два забайкальских и три казачьих полка Оренбургской бригады под общим командованием генерал-майора Т. И. Артамонова, совершив 100-километровый бросок по тайге из Сретенска, 9 июня захватили Газимурский Завод. Появление белых в глубоком тылу партизан вызвало панику; красные отступили к Кавыкучам, а затем к Доно и Нерчинскому Заводу. После пяти дней упорных боёв партизаны оставили и эти сёла, и начали отходить вниз по Аргуни на Аргунск. У Олочей Волжская бригада генерал-майора Н. П. Сахарова попыталась перехватить пути их отхода, но партизаны прорвали заслоны белых. В Аргунске партизаны построили плоты, погрузили на них пехоту, обозы, артиллерию и сплавились на 400 км по реке Аргунь в Покровку на Амуре; одновременно кавалерия партизан таёжными тропами отошла на 200 км в районы Усть-Карска и Сретенска. 15 июня белые без боя заняли Нерчинский Завод. Таким образом, хотя белые вытеснили партизан из занимавшихся ими районов, красные, переместившись на север, стали угрожать Амурской железной дороге.

После ухода японцев

2 июля японское командование в ходе переговоров на разъезде Алеур заключило с партизанами соглашение о перемирии. 3 июля была опубликована декларация об эвакуации японских войск из Забайкалья, а 17 июля японское командование и Дальневосточная Республика заключили Гонготское соглашение.

Белые понимали невозможность после эвакуации японцев собственными силами удержать ранее занимаемую территорию. На совещании командующего Дальневосточной армией генерал-лейтенанта Н. А. Лохвицкого с командирами трёх корпусов было намечено сосредоточить главную массу войск южнее реки Онон с базированием на станцию Маньчжурия. Белые планировали, пока будет позволять обстановка, удерживать Читу небольшим арьергардом. Этот план был доложен Григорию Семёнову и не встретил возражений.

31 июля белые ушли из Сретенска, 5 августа — из Нерчинска. К 13 августа в Нерчинске осталось до тысячи японцев, объявивших об эвакуации в двухнедельный срок. 17 августа делегаты Нерчинска и Сретенска, прибыв на станцию Зилово, объявили о признании власти ДВР. С уходом японцев в эти города постепенно мирно вошли партизаны.

В конце июля состоялся III фронтовой съезд восточно-забайкальских партизан, принявший решение о преобразовании партизанских отрядов в регулярные части НРА по штатам Красной армии. За август переформирование было завершено, Восточно-Забайкальский фронт был переименован в Амурский. Под видом никому не подчиняющихся «особых крестьянских» отрядов части Амурского фронта начали продвижение за линию Алеурского соглашения. В свою очередь, к 23 сентября каждое соединение НРА сформировало по партизанскому отряду, чтобы наступать на Читу под видом восточно-забайкальских партизан.

15 сентября в Нерчинске открылся съезд трудящихся Восточного Забайкалья, который принял декларацию о признании ДВР и избрал Областной народно-революционный комитет. Когда японцы попытались 13 октября проконтролировать выполнение Алеурских соглашений, им было заявлено: «Нерчинский облнарревком, представляющий всё население Восточного Забайкалья, ни с кем пока мирных условий не заключал, поэтому нечего и проверять».

Когда 15 октября завершилась эвакуация японских войск из Читы, Военный совет Амурского фронта потребовал капитуляции Читинского гарнизона. После получения отказа началось третье наступление красной армии на Читу. 21 октября началась эвакуация Читы белыми, и утром 22 октября части НРА вступили в Читу, причём ряд пунктов города был уже занят боевыми дружинами большевистского подполья. Чтобы не дать повода японцам обвинить правительство ДВР в нарушении Гонготского соглашения, было сообщено, что Чита была освобождена партизанскими отрядами под командованием Старика. Со станции Маньчжурия японская военная миссия полковника Идзомэ заявила протест ДВР о нарушении временной неприкосновенности Читы, на что из Верхнеудинска ответили, что напали партизаны, а власти ДВР ни при чём. Это не помешало правительству ДВР уже 25 октября переехать в Читу.

Итоги и последствия

Партизанское движение, отвлекая воинские ресурсы с фронта в тыл и лишая Белую армию людских пополнений с ряда территорий, значительно ускорило поражение Александра Колчака, а впоследствии стало одним из основных факторов разгрома Григория Семёнова.

Литература

• Новиков П.А. Гражданская война в Восточной Сибири. — М.: Центрполиграф, 2005. — ISBN 5-9524-1400-1..

Отрывок, характеризующий Партизанское движение в Забайкалье

Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!