Партизанское движение в Латвии во время Великой Отечественной войны
Поделись знанием:
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.
ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
Советское партизанское движение в Латвии — партизанское движение против немецких оккупантов и их союзников на территории Латвийской ССР в 1941—1945 годах. Составная часть советского партизанского движения на оккупированной территории СССР.
Содержание
История
При отступлении советских войск летом 1941 года в Латвии было оставлено несколько небольших партизанских отрядов (отряд Мициса, отряд Карлсона, отряд Лациса) и создано несколько подпольных групп: в Риге (под руководством Иманта Судмалиса); в Лиепае (под руководством Бориса Пелнена и Альфреда Старка); в Даугавпилсе (под руководством Павла Лейбча) и Вентспилсе. Кроме того, в конце июня 1941 года ЦК КП(б) Латвии направил через линию фронта две организаторские группы общей численностью 23 чел., и ещё один отряд из 30 комсомольцев был высажен с подводных лодок на побережье в окрестностях Риги[1].
Подпольная и партизанская деятельность на территории Латвии начиналась в тяжёлых условиях, но и в дальнейшем её развитие осложняли следующие обстоятельства[2]:
- мобилизация в действующую армию и гибель многих партийных активистов и сторонников Советской власти в первые недели и месяцы войны;
- эвакуация во внутренние районы СССР более 45 тыс. жителей[3], в основном, дружественно настроенного населения, что уменьшило количество сторонников Советской власти на оккупированной немцами территории республики;
- вследствие недостатка времени на подготовку, личный состав сформированных летом-осенью 1941 года партизанских отрядов и подпольных организаций практически не имел опыта работы в условиях конспирации, навыков партизанской и диверсионной деятельности - что привело к тяжёлым и неоправданным потерям, а также невысокой эффективности их действий;
- обеспеченность оружием, снаряжением, печатной техникой была недостаточной, не была подготовлена система снабжения отрядов (в результате, партизанам приходилось тратить значительные усилия на поиск оружия и боеприпасов, самообеспечение продуктами питания и тёплой одеждой...);
- практически отсутствовали средства радиосвязи, что не позволяло наладить обмен информацией с руководством и вести разведывательную деятельность;
- отсутствие больших лесных массивов, значительное количество хуторов, развитая сеть автомобильных дорог и телефонной связи на территории республики облегчало проведение антипартизанских мероприятий и осложняло деятельность крупных партизанских отрядов;
- активная деятельность коллаборационистов на территории республики...
В результате, в 1941-1942 годы действия советских партизан и подпольщиков были разрозненными и малоэффективными, а многие участники были раскрыты и уничтожены противником.
В качестве примера можно привести Лиепаю, в которой гитлеровцами было уничтожено несколько подпольных организаций:
- так, в августе 1941 года в Лиепае был расстрелян первый секретарь городского комитета комсомола Борис Пелнен - оставшись в городе, он начал формировать группу подпольщиков, но был опознан предателем и выдан гестапо[4].
- 10 августа 1941 года в Лиепае начала деятельность комсомольская подпольная организация. Первоначально в неё вошли 8 человек: Альфред Старк, Рихард Эглинь, Ирена Бунка, Жанис Екулис, Петерис Цимблер, Янис Лукин, Фрицис Палувер. 17 августа они выпустили первую рукописную листовку, затем совершили несколько актов саботажа и диверсий, 8 сентября 1941 года - бросили гранату в штабную бронированную автомашину (в результате, были убиты три офицера вермахта). Осенью 1941 года А. Старк, Ж. Екулис, Р. Эглинь и И. Бунка были арестованы и расстреляны, остальные участники были вынуждены покинуть город[4].
- несколько позднее в Лиепае была выявлена подпольная группа, которую создал комсомолец О. Эвальдсон, её участники были расстреляны на Шкедских дюнах[4].
- в ноябре 1941 года в Лиепае были расстреляны ещё четыре подпольщика, оставшиеся неизвестными - они отказались назвать себя[4].
- в январе 1942 года начала деятельность подпольная группа, которую возглавляли Юлия Спекис и Лина Янсон (12 человек, разделённых на "тройки"). 4 февраля 1942 года они были арестованы по доносу агента гестапо[4].
- в начале 1943 года начала деятельность подпольная группа в порту Лиепаи, состоявшая из советских военнопленных. В июле 1943 года в результате предательства её участники были расстреляны[4].
Тем не менее, несмотря на потери, в городе продолжали действовать несколько подпольных групп, в том числе группа М. Рейзупа (10 рабочих железнодорожных мастерских), группа Э. Элерта, а позднее - группа П. Спруда, группа А.А. Мацпана и несколько других[4].
С целью уничтожения советских партизанских отрядов и их лагерей на территории Латвии в период оккупации были проведены более 100 войсковых, антипартизанских и карательных операций[5].
Активное участие в организации антигитлеровского сопротивления принимали советские военнослужащие-"окруженцы", остававшиеся на территории Латвии.
- так, осенью 1941 года в Сецкой и Сунакстской волостях была создана подпольная антифашистская организация, руководителем которой являлся капитан-пограничник Иван Богодистый[1].
Весной 1942 года, после поражения немецкой армии под Москвой и начавшейся в январе 1942 года мобилизации латвийской молодёжи для работы на предприятиях в Германии, антинемецкое сопротивление усилилось, в это время возникает несколько новых партизанских и подпольных групп:
- так, весной 1942 года в волости Дагда комсомолец П. Пизанс организовал группу из молодёжи, подлежавшей отправке в Германию; комсомолец А.И. Гром создал ещё одну партизанскую группу из 25 чел. В дальнейшем, эти группы действовали совместно с белорусскими партизанами[1].
- кроме того, весной 1942 года через линию фронта на территорию Латвии были направлены три партизанских отряда, объединённые в партизанский полк "За советскую Латвию" (командир В.Я. Лайвинь, комиссар О.П. Ошкалн, начальник штаба Н.С. Муравский)[1].
- осенью 1942 года через линию фронта ЦК КП(б) Латвии были направлены ещё три организаторские партизанские группы по десять человек каждая, одной из которых (группа Д.В. Каупужа, П. Дергача и П. Ларионова) было создано подполье на территории Абренского уезда, а впоследствии - сформирован партизанский отряд "Лиесма" ("Пламя")[1].
В конце 1942 - начале 1943 года в Латвии действовало 20 отрядов и групп советских партизан[6].
Организационная структура
По партийной линии, общее руководство партизанским движением на территории Латвии осуществляли секретарь ЦК КП(б) Латвии Я.Э. Калнберзин[7], Э. Америк, А.Я. Пельше и В.Г. Лацис[2].
Непосредственное руководство подпольными организациями и партизанским движением на оккупированной территории Латвии осуществляла оперативная группа ЦК КП(б) Латвии (О.П. Ошкалн, Е. Палдинь, Е. Петерс, К. Озолинь, В.Я. Лайвинь, М. Озолиня, М. Биркенфельд).
Латвийские партизанские отряды, действовавшие на территории РСФСР и БССР, в оперативном отношении сначала были подчинены командирам российских и белорусских отрядов. 28 сентября 1942 г. вышло постановление бюро ЦК компартии Латвии о создании в Москве Латвийского штаба партизанского движения, который возглавил полковник А.К. Спрогис.
В течение 1943 года совершенствовалась система радиосвязи с партизанскими отрядами: Если в мае 1943 года на связи в Латвийском штабе партизанского движения насчитывалось 8 корреспондентов, то в июне 1943 года - 11, в октябре 1943 года - 15, а к концу 1943 года - уже 25 корреспондентов[8]. В 1944 году партизанские бригады и отдельные отряды имели также связь со штабом 2-го Прибалтийского фронта[9]
Командование 2-го Прибалтийского фронта выделило для оказания помощи советским латвийским партизанам 13-й авиаполк Гражданского воздушного флота СССР, самолёты которого доставляли партизанам оружие, боеприпасы и медикаменты, эвакуировали раненых и детей[10]. Только в течение 1943 года для советских латвийских партизан самолётами были доставлены 164 человека и 22,5 тонн грузов[11].
Латвийские партизанские формирования[5]
| № | Наименование | Командование | Время деятельности | Район деятельности | Примечания | |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | разведгруппа "Узвара" ("Победа") | командир Д. Крупа, комиссар Г.Ф. Астратов | апрель-май 1942 | Лудзенский уезд | ||
| 2 | партизанский полк "За Советскую Латвию" | командир В.Я. Лайвинь, комиссар О.П. Ошкалн, начальник штаба М.С. Муравский | май - июль 1942 | Ленинградская и Калининская области РСФСР, восточная часть Латвии | ||
| 2.1 | 1-й Латышский партизанский отряд | командир Х.Ф. Винде, комиссар Ю.Я. Рейнхолд | май - июль 1942 | |||
| 2.2 | 2-й Латышский партизанский отряд | командир А.Я. Балодис, комиссар Л.И. Авдюкевич | май - июль 1942 | |||
| 2.3 | 3-й Латышский партизанский отряд | командир В.П. Самсон, комиссар И.В. Баград | май - июль 1942 | |||
| 3 | Северолатвийская партизанская группа | командир В.А. Эзерниек, комиссар А.К. Рашкевиц | июль - сентябрь 1942 - 1943 | Валкский и Абренский уезды ЛатССР | ||
| 4 | Особый латышский партизанский отряд | командир В.П. Самсон, комиссар О.П. Ошкалн | ноябрь 1942 - март 1943 | Калининская область РСФСР, Витебская область БССР, Латгалия | ||
| 5 | Латвийская партизанская бригада | командир В.Я. Лайвинь, комиссар О.П. Ошкалн | март-декабрь 1943 | Витебская область БССР, восточная часть Латвии | ||
| 5.1 | 1-й партизанский отряд | командир В.П. Самсон, комиссар Я.Я. Риктер | март 1943 - март 1944 | Лудзенский и Абренский уезды ЛатССР, Калининская область РСФСР | ||
| 5.2 | 2-й партизанский отряд | командир П.К. Ратиньш | март 1943 - июль 1944 | Мадонский и Резекненский уезды ЛатССР | ||
| 5.3 | 3-й партизанский отряд | командир П.А. Пизан, комиссар Н.И. Бравин (с октября 1943 года - И.М. Музыкантик) | июнь 1943 - февраль 1944 | Даугавпилсский уезд ЛатССР, Витебская область БССР | ||
| 5.4 | 4-й партизанский отряд | командир Д.Я. Калван, комиссар А.К. Рашкевиц | сентябрь 1943 - март 1944 | Валкский и Абренский уезды ЛатССР | ||
| 5.5 | 5-й партизанский отряд | командир Т. Брисон, комиссар Н.И. Бравин | октябрь - декабрь 1943 | Лудзенский уезд ЛатССР, Витебская область БССР | ||
| 6 | отряд "Лиесма" ("Пламя") | командир Ф.К. Ларионов, комиссар Д.В. Каупуж | март - апрель 1943 | Абренский уезд ЛатССР | ||
| 7 | 1-я Латвийская партизанская бригада | командир В.П. Самсон, комиссар Я.Я. Риктер, начальник штаба А.Ф. Сваринский | март - сентябрь 1944 | северная Латвия (Абренский и Валкский уезды, северная и северо-восточная часть Резекненского уезда, северная часть Лудзенского уезда, восточная часть Валмиерского уезда, северная часть Мадонского уезда)[12] | ||
| 7.1 | 1-й партизанский отряд | командир А.С. Поч, комиссар И.И. Кадаковский | март - июль 1944 | к западу от Карсавы | ||
| 7.2 | 2-й партизанский отряд | командир Я.Я. Биетаг (с мая 1944 года - А.Л. Анджан), комиссар П.О. Дергач | март - июль 1944 | Балви, Виляка | ||
| 7.3 | 3-й партизанский отряд | командир А.А. Отанькис, комиссар В.Э. Берзинь | март - июль 1944 | Лиепна, Жигури | ||
| 7.4 | 4-й партизанский отряд | командир А.К. Савицкий, комиссар А.К. Рашкевиц | март - июль 1944 | Анна, Балви, Малупе | ||
| 7.5 | 5-й партизанский отряд | командир П.Я. Страутманис, комиссар Я.Я. Биетаг | май - сентябрь 1944 | Леясциемс, Вийциемс | ||
| 7.6 | 6-й партизанский отряд | командир Ф.Д. Сидоров, комиссар Д.В. Каупуж | май - июль 1944 | Кацены, Бея | ||
| 7.7 | 7-й партизанский отряд | командир И.Т. Бурцев, комиссар К.И. Липовский | март - июль 1944 | к востоку от Лудзы | ||
| 8 | 2-я Латвийская партизанская бригада | командир П.К. Ратиньш, начальник штаба Х.Я. Бендик | июнь - август 1944 | базировалась в Мадонских и Лубанских лесах, действовала в Мадонском уезде (кроме его северной части), западной части Резекненского уезда, северо-западной части Даугавпилского уезда и восточной части Цесисского уезда[12] | ||
| 8.1 | 1-й партизанский отряд | командир П.К. Ратиньш | июнь - август 1944 | к северо-востоку от Мадоны | ||
| 8.2 | 2-й партизанский отряд | командир А.П. Балалаев, комиссар Ф.Б. Кипе | июнь - август 1944 | Лубана, Барзпилс | ||
| 8.3 | 3-й партизанский отряд | командир С.А. Сейлис, комиссар Э.М. Адамсон | июнь - август 1944 | к югу от Гулбене | ||
| 8.4 | 4-й партизанский отряд | командир А.Н. Паланов, комиссар А.А. Цветков | июнь - август 1944 | к северо-западу от Резекне | ||
| 9 | 3-я Латвийская партизанская бригада | командир О.П. Ошкалн | июль - август 1944 | базировалась в Земгальских лесах, действовала в Екабпилском, Бауском, Елгавском и Рижском уездах[12] | ||
| 9.1 | 1-й партизанский отряд | командир И.К. Богодистый | июль - август 1944 | Екабпилсский уезд | ||
| 9.2 | 2-й партизанский отряд | командир Г.Я. Герчик | июль - август 1944 | Екабпилсский уезд | ||
| 10 | Лудзенский отряд | командир А.О. Кравченко, комиссар П.С. Черковский | май - июль 1944 | к югу от Лудзы | ||
| 11 | Резекненский отряд | командир И.А. Богданов, комиссар И.Н. Рязанцев | май - июль 1944 | к югу от Резекне | ||
| 12 | партизанский отряд "Даугавиетис" ("Двинец") | командир С.Я. Руденс, комиссар А.Н. Рекшня | июнь - июль 1944 | к северу от Даугавпилса | ||
| 13 | Западно-курземский партизанский отряд | командир А.А. Мацпан, комиссар В.Я. Барон | май 1944 - февраль 1945 | к западу от Айзпуте | ||
| 14 | партизанский отряд "Булта" ("Стрела") | командир Э.Д. Аболиньш (с августа 1944 - Ж.К. Кронберг) | май 1944 - май 1945 | к северо-востоку от Вентспилса | ||
| 15 | группа "Узвара" ("Победа") | командир А.Я. Лаукманис, комиссар Я. Туркс | сентябрь 1944 - май 1945 | к северо-востоку от Тукумса | ||
| 16 | партизанский отряд "Саркана булта" ("Красная стрела") | командир В.П. Семенов (с декабря 1944 - В.П. Столбов), комиссар М.Н. Стрельников | октябрь 1944 - май 1945 | к западу от Кулдиги | ||
| 17 | Зембский партизанский отряд | командир В.Д. Редько, комиссар В.А. Кащеев | декабрь 1944 - май 1945 | к востоку от Вентспилса | ||
| 18 | группа Э. Элерта | командир Э. Элерт | Лиепая | |||
| 19 | группа П.М. Галениека | командир П.М. Галениек |
В последние дни войны, в начале мая 1945 года под Тукумом были выявлены и арестованы противником участники группы Эрнеста Розенберга (3 человека), они были расстреляны в тюрьме Вентспилса[13].
Численность
В 1941 году общая численность советских латвийских партизан составляла 1300 чел., но часть из них действовала на территории РСФСР и БССР. В дальнейшем, часть партизан и подпольщиков, находившихся на территории Латвии, погибла в боях или была выявлена и уничтожена противником[14].
В 1943 году на территории Латвии действовало 1725 советских партизан[14].
В 1944 году, несмотря на понесённые потери, численность партизан увеличивалась: в январе 1944 года в Латвии действовало 854 партизан; летом 1944 года - три бригады и 4 отряда, в которых насчитывалось 1623 партизан; в сентябре 1944 года количество партизан возросло до 2698 чел.[15].
Общая численность советских латвийских партизан, действовавших в 1941-1945 годы на территории Латвии в составе 3 партизанских бригад и 20 партизанских отрядов оценивается в 4970 чел.[14]. Партийное подполье насчитывало два подпольных обкома (Видземский и Латгальский), три подпольных уездных комитета (Валкский, Абренский и Мадонский) и 11 комсомольских организаций и объединяло 654 чел. (468 коммунистов и 186 комсомольцев)[16]. С учётом невооружённых активистов и помощников (разведчики, связные, распространители листовок, "снабженцы"...), общая численность участников подпольной и партизанской деятельности на территории Латвии оценивается в 20 тыс. чел.[3].
Результаты деятельности
В период оккупации на борьбу с советскими партизанами на территории Латвии были затрачены значительные силы и средства; к борьбе с партизанами были привлечены:
- немецкие спецслужбы (органы абвера, гестапо, СД и полиции безопасности);
- армейские части вермахта (части 8-й пехотной дивизии, 201-й охранной дивизии, 3-й танковой группы и ряд других подразделений немецкой армии[17]);
- тайная полевая полиция: 722-я группа ГФП (штаб которой находился в Риге)[18] и часть сил 502-й группы ГФП (действовавшей при 18-й немецкой армии)[19];
- полицейские и охранные формирования.
По советским данным в 1941-1945 годы советские латвийские партизаны вывели из строя до 30 тыс. гитлеровцев, организовали крушение 279 эшелонов, разбили и повредили 261 паровоз, 3875 вагонов и платформ, 87 танков и бронемашин[3], 277 автомашин[20], подорвали и сожгли 53 шоссейных и железнодорожных моста, 1 железнодорожную станцию[21], несколько складов с вооружением, снаряжением и продовольствием и ряд иных объектов[1].
В заключительный период оккупации партизаны и подпольщики провели значительный объём работ, направленных на срыв мобилизационных мероприятий, вывоза из Латвии в Германию населения, оборудования и материальных ценностей, разрушения производственных предприятий, зданий и сооружений. Так, в течение лета 1944 года партизаны обеспечивали безопасности 1500 семей, скрывашихся в лесах, освободили и спасли от угона в Германию 3220 местных жителей и 278 советских военнопленных. Кроме того, в результате саботажа и открытого вооружённого противодействия при поддержке со стороны рабочих и местных жителей были сохранены от разрушения 428 из 714 промышленных предприятий[22] (в том числе, плотина Кегумской ГЭС, Рижский газовый завод, завод "Телефункен", фабрики "Кайя", "Большевичка", "Сарканас Октобрис", здание завода "Проводник", санаторий "Кемери" и ряд иных предприятий и объектов инфраструктуры)[23].
За участие в антифашистской борьбе в подполье и партизанских отрядах на территории Латвии советскими правительственными наградами были награждены свыше тысячи граждан СССР, три человека - Отомар Ошкалн, Вилис Самсон и Имант Судмалис - стали Героями Советского Союза[1].
Деятельность
Основными формами деятельности подпольных организаций было ведение агитации, участие в разведывательной деятельности, саботаж и организация диверсий. Партизанские отряды совершали диверсии и вооружённые нападения на противника.
Разведывательная деятельность
- Советские латвийские партизаны собрали значительное количество разведывательной информации о оккупационном режиме и проводимых нацистами мероприятиях на оккупированной территории Латвии и сопредельных территориях, размещённых здесь воинских частях и охранно-полицейских формированиях, установили местонахождение 26 аэродромов и посадочных площадок и ряда иных объектов[24]
Боевые операции, диверсии и саботаж
- в конце августа 1941 года у хутора Приндули Зиемерской волости из засады была атакована автомашина с полицейскими, были убиты 23 из 24 шуцманов[1];
- в сентябре 1941 года служба безопасности (СД) зарегистрировала 5 больших пожаров, 4 случая нападений на штабы и патрули, 20 актов саботажа и одну боевую операцию (8 сентября 1941 года подпольщики забросали гранатами бронированный автомобиль, в результате были убиты три немецких офицера)[25];
- ночью 2 сентября 1941 года на реке Даугаве в районе Крустпилса партизаны из отряда Мициса совершили нападение на караван судов, ими были затоплены стоявшие на якоре буксирный пароход и две баржи, использовавшиеся немцами для доставки на фронт военных грузов[1];
- в начале сентября 1941 года подпольная группа рабочих, действовавшая в городе Елгава, организовала крушение поезда с продовольствием, собранным на территории Латвии и отправленным в Германию[26].
- в ночь на 8 сентября 1941 года партизанами были захвачены две автомашины с минами, после чего минами был заминирован мост через реку Гауя (северо-западнее Смилтэнэ). После окончания минирования мост и автомашины были взорваны[26].
- начальник войск СС и полиции по Лиепайскому округу Франк в донесении от 18 октября 1941 года сообщал: "Политическое положение в пределах месторасположения со времени отправления предыдущего отчёта существенно обострилось. 9, 12 и 13 октября 1941 года в городе Лиепая неизвестные гражданские лица стреляли в военных. 8 октября латышский рабочий Карл Гултниекс на улице произвел нападение на военнослужащего, он расстрелян"[4];
- в конце декабря 1941 года в селе Аудрини полиция обнаружила пять бывших советских военнопленных, ранее сбежавших из концентрационного лагеря, в доме крестьянки Анисьи Глушневой. При попытке захватить военнопленных началась перестрелка, в которой погиб один красноармеец и был убит один полицейский, остальные солдаты скрылись в лесу. Полицаи избили и после пыток убили Глушневу и её малолетнего сына. Прибывший вслед за этим в деревню карательный отряд начал преследование беглецов, но потерял в перестрелке с ними ещё 3 человек. После этого, взбешенные неудачей, 2 января 1942 года каратели сожгли село "за оказание помощи красноармейцам"[27]
- в феврале 1942 года подпольная группа, действовавшая на паровозоремонтном заводе в Даугавпилсе, осуществила поджог товарной станции[28].
- в ночь с 12 на 13 июня 1942 года группа А.И. Грома совместно с белорусскими партизанами из отряда им. М.В. Фрунзе атаковала волостной центр Шкяуне, разгромила полицейский гарнизон, телефонно-телеграфный узел и волостное управление, уничтожила мобилизационные списки и захватила значительные трофеи[1][29].
- 17 июня 1942 года на 58-м километре железной дороги Даугавпилс - Псков, между станциями Виганте и Аглона был взорван поезд № 215 с боеприпасами, в результате взрыва были уничтожены 10 вагонов с боеприпасами и 140 метров железнодорожного полотна[30].
- 25 июня 1942 года - сражение Латышского партизанского полка с карателями у деревни Сорокино[1];
- в ночь с 23 на 24 июня 1942 года латышская партизанская рота под командованием В.П. Самсона атаковала гарнизон в деревне Горбове, здесь было уничтожено 25 и захвачено в плен 8 гитлеровцев, партизаны потеряли одного человека убитым[1].
- 7 июля 1942 года подпольная группа, действовавшая в Риге, совершила поджог склада в Цекуле, где находилось 9 тыс. тонн трофейных боеприпасов[28];
- 7 июля 1942 года - сражение Латышского партизанского полка с карателями у деревни Гусак: убито 35 фашистов, захвачен станковый пулемёт, подвода с боеприпасами, винтовки и пистолеты[1];
- 5 сентября 1942 г. бойцы Рижского подпольного центра подожгли военный склад в Риге на улице Цитаделес.
- 16 сентября 1942 г. бойцы Рижского подпольного центра взорвали эшелон с боеприпасами на ж.-д. станции Шкиротава[31].
- 3 октября 1942 г. бойцы Рижского подпольного центра сожгли военный склад организации "Тодт" в Чиекуркалнсе[31].
- 5 ноября 1942 года — взрыв самодельной бомбы в редакции газеты "Тевия", издававшейся оккупационными властями[31]
- 13 июня 1943 года - партизаны 2-го отряда атаковали и захватили пограничную заставу Леймани, здесь было уничтожено 13 гитлеровцев и захвачен в плен начальник заставы[1];
- 18 июля 1943 года - на хуторе Летес Гулбенского района была окружена и погибла в бою с полицией группа из пяти партизан под командованием В. Эзерниека[1].
- 29 сентября 1943 года - пять партизан под командованием Андрея Мацпана атаковали из засады автомашину с полицейскими на дороге Лиепая - Вентспилс, были уничтожены 10 из 13 шуцманов, находившихся в машине[1].
- ночью 8 октября 1943 года партизаны 4-го отряда разрушили 2,6 км железнодорожного пути на участке железной дороги Рига - Абрене в районе полустанции Пурмала, было приведено в негодность 410 рельсов[1];
- 13 ноября 1943 года, подпольщики Джемс Банкович и Малдс Скрейя заложили бомбу под трибуну на Домской площади в Риге, на которой должен был выступать рейхскомиссар Г. Лозе, однако взрыв произошёл не вовремя и гитлеровцы уцелели[32];
- ночью 20 ноября 1943 года в районе станции Вецуми партизаны 4-го отряда разрушили 3 км железнодорожного пути[1];
- 31 марта 1944 года в районе хутора Яунземьи Бидусмуйжской волости партизанский отряд О. Ошкална в течение трёх с половиной часов вёл бои с гитлеровскими солдатами и полицейскими, участвовавшими в облаве на партизан. В результате боя, отряд вышел из окружения, потеряв 1 человека убитым, гитлеровцы потеряли 8 убитыми и 27 ранеными[33].
- 11 мая 1944 года - взрыв в железнодорожном депо Даугавпилса[25];
- 5 июля 1944 года - ещё один взрыв в железнодорожном депо Даугавпилса[25];
- 18 июля 1944 года - в районе станции Мента партизаны из отряда О. Ошкална пустили под откос эшелон, в результате крушения были разбиты паровоз, 17 вагонов и 3 цистерны[33].
- 21 июля 1944 года - в Риге совершено нападение на военный склад, взорвана бомба в багажном помещении главного здания Рижского железнодорожного вокзала[25].
- 24 сентября 1944 года - на дороге Балдоне - Кекава партизаны отряда Рижского района (командиры П.М. Галениекс, О.В. Тихоновский) из засады уничтожили 30 чиновников оккупационной администрации.
- 1 октября 1944 года - в порту Вентспилс убиты адмирал Бёммер (Bohmer) и несколько офицеров немецкого военно-морского флота[34].
- 5 декабря 1944 года партизаны отряда "Стрела" атаковали из засады и разгромили отряд гитлеровцев, проводивших прочёсывание Абавских лесов, ими были захвачены 5 пулемётов, 10 автоматов, несколько десятков винтовок, гранатомёт, 2 ящика с фаустпатронами и несколько ящиков с патронами[35].
При приближении линии фронта, латвийские партизаны оказывали помощь советским войскам, проводя разведку в интересах наступающих частей, выступая проводниками, нанося удары по коммуникациям вермахта, а также вели бои за освобождение населённых пунктов во взаимодействии с советскими войсками[36].
- так, 30 июня 1944 года в районе Лубаны партизаны 2-й латвийской бригады под командованием П.К. Ратыньша заняли и в течение 26 часов удерживали участок железной дороги; в этот же день группа партизан под командованием П.А. Пизан перекрыла и в течение 10 часов удерживала участок шоссе. Действия партизан не позволили противнику своевременно перебросить подкрепления к линии фронта.
- 17 июля 1944 года у станции Зилупе двое партизан (Эдуард Якобсон и Вилис Сонс) и три железнодорожника (машинист Эрик Варнелис, помощник машиниста Альфонс Реве и кочегар Янис Таврид) остановили и вывели из строя эшелон с техникой. В результате, обездвиженный эшелон был захвачен ротой М.К. Горчакова из состава 20-го гвардейского стрелкового полка[37]
- в июле 1944 года партизаны 1-й латвийской бригады под командованием В.П. Самсона оказали помощь советским войскам в ходе Псковско-Островской наступательной операции:
- 24 июля 1944 года партизаны 3-го отряда 1-й латвийской бригады встретили и провели через линию фронта в тыл противника подразделения 51-го стрелкового полка 282-й стрелковой дивизии[38];
- 25 июля 1944 года при помощи советских латвийских партизан полк 364-й стрелковой дивизии форсировал реку Лиепна, занял деревню Капуга и отрезал противнику возможность отхода к городу Лиепна[38];
- 26 июля 1944 года партизаны 1-й латвийской бригады провели батальон 245-й стрелковой дивизии через болото в тыл противнику, южнее города Лиепна[38].
- в дальнейшем, партизаны 1-й латвийской бригады совместно с частями 123-го стрелкового корпуса атаковали и заняли Лиепну[39].
- в ночь на 26 июля 1944 года во время подготовки штурма Резекне партизаны провели лесами через линию фронта отряд 10-й гвардейской армии, на рассвете отряд разрушил железнодорожную линию, в результате на станции Резекне были заблокированы бронепоезд и эшелоны[40].
- утром 28 июля 1944 года на станции Виляны Янис Куртес и четверо станционных рабочих разоружили и захватили в плен трёх стрелков железнодорожной жандармерии, прибывших взорвать железнодорожные пути и вывести из строя оборудование и средства связи. В дальнейшем, вооружившись трофейными автоматами, они охраняли станцию до подхода основных сил 7-й гвардейской стрелковой дивизии[41]
- 31 июля 1944 года отряд под командованием А.К. Рашкевица вывел части двух советских стрелковых дивизий в район западнее Лиепны.
Помощь советским военнопленным
- в 1942 году действовавшая в Риге подпольная группа Я.В. Шабаша начала организацию побегов советских военнопленных, всего к партизанам было переправлено 60 чел.[42]
- в апреле 1944 года в Риге инженер-электрик В. Гурилев организовал побег группы советских военнопленных с танкоремонтного завода, которые угнали немецкий танк[42].
Печатные издания и иные формы агитации
Советское руководство придавало большое значение работе с населением оккупированных территорий и противодействию пропаганде противника. Уже в начальный период оккупации начался выпуск и распространение листовок, воззваний и сводок Совинформбюро (как правило, написанных от руки).
В соответствии с приказом наркомата обороны "О газетах для населения оккупированных советских областей" в марте 1942 года был начат выпуск газеты «За Советскую Латвию» («Par Padomju Latviju») тиражом 30 тыс. экз. Позднее, ЦК КП(б) Латвии был начат выпуск газеты «Циня» («Борьба»). Кроме того, в период с начала февраля до 3 декабря 1942 года на советской территории было издано 10 листовок общим тиражом 500 тыс. экз., которые были распространены на оккупированной территории республики с самолётов и другими способами[43].
Летом и осенью 1943 года в подпольных типографиях на оккупированной территории Латвии начался выпуск печатных листовок и нескольких периодических печатных изданий:
- газету "Мусу земе" ("Наша земля", 1500 экз.) выпускали Валкский уездный комитет и Видземский обком;
- газету "Циняс балсс" ("Голос борьбы") выпускал Мадонский уездный комитет;
- газету "Латгальская правда" (на латгальском диалекте) выпускал Абренский уездный комитет;
- газету "Пар Дзимтени" ("За Родину") выпускала оперативная группа ЦК КП(б) Латвии;
- газету "Яунайс Латвиетис" ("Молодой латыш") выпускала оперативная группа ЦК комсомола Латвии.
Информационная работа строилась с учётом противодействия антисоветской пропаганде противника.
Листовки на латышском и русском языках выпускала бывшая медсестра РККА О. Э. Грененберг, работавшая в магазине аптечных товаров в Риге. Будучи латышкой по национальности, она считалась благонадёжной и её подпольная деятельность продолжалась почти 900 дней (с осени 1941 до 1944 года), прежде чем она была выявлена и расстреляна[44].
см. также
Напишите отзыв о статье "Партизанское движение в Латвии во время Великой Отечественной войны"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 А.К. Рашкевиц. За Советскую Латвию // Советские партизаны: из истории партизанского движения в годы Великой Отечественной войны / ред.-сост. В.Е. Быстров, ред. З.Н. Политов. М., Госполитиздат, 1961. стр.590-630
- ↑ 1 2 П.К. Пономаренко. Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941-1944. М., "Наука", 1986. стр.17-19
- ↑ 1 2 3 Большая Советская Энциклопедия. / под ред. А. М. Прохорова. 3-е изд. Т.14. М., «Советская энциклопедия», 1973. стр.182-183
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 канд.ист.н. Г.К. Фрейберг. Пылающий город. // Герои подполья. О подпольной борьбе советских патриотов в тылу немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны. / сост. В.Е. Быстров. М., Политиздат, 1965. стр.155-193
- ↑ 1 2 Советская Латвия. Латвийская советская энциклопедия / редколл., предс. П.П. Еран. Рига, "Главная редакция энциклопедий", 1985. стр.230-231
- ↑ История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 3. М., Воениздат, 1961. стр.447
- ↑ История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 6. М., Воениздат, 1965. стр.470
- ↑ И.Н. Артемьев. [militera.lib.ru/memo/russian/artemiev_in/06.html В эфире — партизаны.] — М.: Воениздат, 1971.
- ↑ Л.М. Сандалов. После перелома. М., Воениздат, 1983. стр.45
- ↑ Л.М. Сандалов. После перелома. М., Воениздат, 1983. стр.45-46
- ↑ А. Д. Жариков. «Большая земля» снабжает партизан // «Вопросы истории», № 4, 1973. стр.121-129
- ↑ 1 2 3 Л.Н. Бычков. Партизанское движение в годы Великой Отечественной войны в 1941-1945 (краткий очерк). М., "Мысль", 1965. стр.362-363
- ↑ Имантс Зиедонис. Не считай шаги, путник. М., "Молодая гвардия", 1989. стр.48
- ↑ 1 2 3 История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 6. М., Воениздат, 1965. стр.255
- ↑ История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 4. М., Воениздат, 1962. стр.337-338
- ↑ История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 6. М., Воениздат, 1965. стр.277
- ↑ В сражениях за Советскую Латвию. Рига, "Лиесма", 1975. стр.22
- ↑ С.Г. Чуев. Спецслужбы Третьего Рейха (кн.1). СПб., издательский дом «Нева», 2003. стр.338
- ↑ С.Г. Чуев. Спецслужбы Третьего Рейха (кн.1). СПб., издательский дом «Нева», 2003. стр.335
- ↑ П.К. Пономаренко. Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941-1944. М., "Наука", 1986. стр.303
- ↑ П.К. Пономаренко. Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941-1944. М., "Наука", 1986. стр.213
- ↑ В.Н. Земсков. Ведущая сила всенародной борьбы. Борьба советского рабочего класса на временно оккупированной территории СССР (1941-1944). М., "Мысль", 1986. стр.215-219
- ↑ Борьба за Советскую Прибалтику в Великой Отечественной войне 1941-1945 (в 3-х книгах). Книга 2. Рига, "Лиесма", 1967. стр.324
- ↑ История Второй Мировой войны 1939-1945 (в 12 томах) / редколл., гл. ред. А.А. Гречко. том 9. М., Воениздат, 1978. стр.228
- ↑ 1 2 3 4 П.К. Пономаренко. Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941-1944. М., "Наука", 1986. стр.276
- ↑ 1 2 Л.Н. Бычков. Партизанское движение в годы Великой Отечественной войны в 1941-1945 (краткий очерк). М., "Мысль", 1965. стр.101
- ↑ А. Ананьев, Ф. Тулинов. Трагедия на Анчупанских холмах // Нацистских преступников - к ответу! / сб., сост. Д.М. Погоржельский. М., Политиздат, 1983. стр.108-115
- ↑ 1 2 История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 2. М., Воениздат, 1962. стр.349
- ↑ И.М. Музыкантик, Д.Ю. Рейта. Имант Судмалис. М., Политиздат, 1981. стр.62
- ↑ Борьба за Советскую Прибалтику в Великой Отечественной войне 1941-1945 (в 3-х книгах). Книга 1. Рига, "Лиесма", 1966. стр.272
- ↑ 1 2 3 И.М. Музыкантик, Д.Ю. Рейта. Имант Судмалис. М., Политиздат, 1981. стр.95
- ↑ И.М. Музыкантик, Д.Ю. Рейта. Имант Судмалис. М., Политиздат, 1981. стр.96-97
- ↑ 1 2 П. Баугис. Партизаны называли его отцом // Народные герои. / сб., сост. Л.Ф. Торопов. М., Политиздат, 1983. стр.173-184
- ↑ П.К. Пономаренко. Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941-1944. М., "Наука", 1986. стр.312
- ↑ И.X. Баграмян. [militera.lib.ru/memo/russian/bagramyan2/09.html Так шли мы к победе.] — М.: Воениздат, 1977
- ↑ История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941-1945 (в шести томах). / редколл., П.Н. Поспелов и др. том 6. М., Воениздат, 1965. стр.481
- ↑ В сражениях за Советскую Латвию. Рига, "Лиесма", 1975. стр.33
- ↑ 1 2 3 История Второй Мировой войны 1939-1945 (в 12 томах) / редколл., гл. ред. А.А. Гречко. том 9. М., Воениздат, 1978. стр.227
- ↑ Л.М. Сандалов. После перелома. М., Воениздат, 1983. стр.66
- ↑ Л.М. Сандалов. После перелома. М., Воениздат, 1983. стр.54
- ↑ В сражениях за Советскую Латвию. Рига, "Лиесма", 1975. стр.65
- ↑ 1 2 В.Н. Земсков. Ведущая сила всенародной борьбы. Борьба советского рабочего класса на временно оккупированной территории СССР (1941-1944). М., "Мысль", 1986. стр.155
- ↑ И.А. Ивлев, А.Ф. Юденков. Оружием контрпропаганды. Советская пропаганда среди населения оккупированных территорий СССР. 1941-1944. М., "Мысль", 1988. стр.55, 61
- ↑ Прощальное письмо подпольщицы О. Э. Грененберг своей дочери Ромене. 2 августа 1944 г. // Говорят погибшие герои: предсмертные письма советских борцов против немецко-фашистских захватчиков (1941 - 1945 гг.) / сост. В. А. Кондратьев, З. Н. Политов. 6-е изд., испр. и доп. М., Политиздат, 1979. стр.241-243
Литература и источники
- Научная и справочная литература
- Я.П. Крастынь. Борьба латышского народа против немецких захватчиков и поработителей. / под ред. П.И. Кушнера; Институт истории АН СССР. М., Госполитиздат, 1946 - 196 стр.
- M. Vestermanis. Fronte bez fronte līnijas. Rīga, 1958.
- Я. Дзинтарс. Период массовой антифашистской подпольной борьбы в оккупированных фашистами городах Латвийской ССР // «Известия Академии наук Латвийской ССР», № 5, 1965.
- Н.С. Шестаков. "Парашюты раскрылись ночью..." М., 1967. - 47 стр., илл.
- А.К. Рашкевиц. Народные мстители Латвии. М., Воениздат, 1973. - 164 стр.
- Я.К. Дзинтарс. Сияй, звёздочка! Борьба пионеров Латвии против гитлеровских оккупантов. Рига, "Лиесма", 1979. - 247 стр., илл.
- И.Г. Капитанов. Возмездие: очерки о Даугавпилсском подполье, 1941-1944 (в 2-х кн.). Часть 1. Рига, "Лиесма", 1977
- И.Г. Капитанов. Возмездие: очерки о Даугавпилсском подполье, 1941-1944 (в 2-х кн.). Часть 2. Рига, "Лиесма", 1980
- В.П. Самсон. Дружба народов победила: совместные действия красных партизан и советских разведчиков в "Курляндском котле" в 1944-1945 гг. Рига, "Авотс", 1980. - 274 стр.
- Ф.Н. Рекшня, Х. Галинь. Спартак в Курземе. Рига, "Лиесма", 1981. - 195 стр.
- Д.Я. Лившиц, А.Р. Пудваль. Особое задание. — Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1966. — 94 с.
- Воспоминания участников партизанского движения
- А.К. Рашкевиц. Записки партизана. Рига, Латгосиздат, 1963. - 336 стр.
- П.В. Гродненский. На берегах Кухвы. Рига, "Лиесма", 1978 - 135 стр., илл.
- И.К. Богодистый, В.И. Боярский. Три года в тылу врага. Рига, "Авотс", 1982. - 135 стр., илл.
- Храмушкин Георгий Владимирович // Омичи за линией фронта. Очерки об омских партизанах. Омск, Омская областная типография, 1995. стр.233-237
- Антинацистские партизаны в Латвии 1942 – 1945. / сб. воспоминаний, сост. В. Известный. Рига, изд-во "Jumi", 2008.
Отрывок, характеризующий Партизанское движение в Латвии во время Великой Отечественной войны
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.
ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
