Парус (стихотворение)

Парус
Жанр:	стихотворение
Автор:	Михаил Лермонтов
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1832
Дата первой публикации:	1841
Текст произведения в Викитеке

«Па́рус» («Белеет парус одинокий…») — стихотворение, написанное 18-летним Михаилом Лермонтовым в Петербурге. Хрестоматийный пример поэзии романтизма. Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (1841, том 18, № 10).

По мнению исследователей, в лирической миниатюре отразились не только общие места романтической поэзии, но и подлинные стремления и душевные порывы, волновавшие юного поэта в преддверии нового жизненного поворота.

История создания

Летом 1832 года Лермонтов оставляет учёбу в Московском университете и перебирается в Петербург, намереваясь пополнить ряды столичных студентов. Попытка оказывается безуспешной; расстроенный и подавленный, поэт в одиночестве бродит по городу, размышляя о будущем. В письме, адресованном Марии Александровне Лопухиной, сестре Варвары Бахметевой, он признаётся, что не видит «впереди ничего особенно утешительного».

В том же письме (2 сентября 1832) Лермонтов отправляет Лопухиной текст стихотворения, сочинённого им «на берегу моря»:

Voilà plusieures semaines déjà que nous sommes séparés, peut-être pour bien longtemps, car je ne vois rien de trop consolant dans l’avenir, et pourtant je suis toujours le même, malgré les malignes suppositions de quelques personnes que je ne nommerai pas.
Voici encore des vers, que j’ai faits au bord de la mer:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?

Перевод

Вот уже несколько недель, как мы расстались и, может быть, надолго, потому что впереди я не вижу ничего особенно утешительного; однако я всё тот же, вопреки лукавым предположениям некоторых лиц, которых не стану называть.

Вот ещё стихи, которые я сочинил на берегу моря:

Белеет парус одинокой…

По мнению лингвиста Николая Шанского, три четверостишия «Паруса» гораздо лучше, нежели письма, объясняют то состояние душевного смятения, в котором пребывал поэт летом и осенью 1832 года.

Отдельного изучения удостоилось предполагаемое место написания стихотворения. Так, академик Дмитрий Лихачёв, вспоминая о Петербурге своего детства, воспроизвёл одну из городских легенд, рассказывающую о том, что «Парус» был сочинён Лермонтовым на террасе Монплезира. Анна Ахматова, говоря о загадочности поэта, отметила, что ни парки, ни другие достопримечательности столицы не затронули струн в его душе: «Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову Лужу, задумчиво произнести: „Белеет парус одинокий…“».

Сам Лермонтов не относился к «Парусу» серьёзно, а потому не включил этот поэтический экспромт в собственное собрание сочинений (1840).

Основная тема

«Парус» — это не только отражение тех мыслей, которые волновали восемнадцатилетнего Лермонтова, но и «переносно-метафорическое обозначение жизни поэта, основанное на её уподоблении морскому плаванию». Эта тема («море — жизнь») была начата его предшественниками ещё в конце XVIII века и продолжена Пушкиным, который в стихотворении «Предчувствие» (1828) писал: «Равнодушно бури жду». Восемнадцатилетний пылкий Лермонтов, по словам Шанского, «не ждёт бури, а просит её»:

Пусть впереди не видно пока ничего особо утешительного, надо действовать, искать, бороться. <…> Познавший открытое море не может довольствоваться берегом, пристанью или даже прибрежным штилем, его покой — в бурях.

Свидетельством того, что тема морской стихии была по-настоящему близка Лермонтову, является его акварельная работа (1828—1831), которую исследователи называют «своеобразным графическим комментарием к литературным замыслам поэта», в частности, к «Парусу». Рисунок близок к основной теме стихотворения: Лермонтов-художник и Лермонтов-поэт «слились в едином, тревожно-романтическом восприятии мира».

Лингвистический анализ

Авторское я спрятано. Даже в психологической половине стихотворения оно лишь угадывается. Местоимения я в тексте нет вовсе. Зато местоимение он употребляется шесть раз, постоянно отсылая нас к парусу, в том числе и тогда, когда перед нами мысли и раздумья поэта. — Н. Шанский

«Парус» состоит из трёх четверостиший и одновременно — из шести «перемежающихся двустиший». Произведение построено таким образом, что две первые строчки каждой строфы представляют собой «пейзажную половину», в которую включено описание моря и паруса; две следующие строки каждого стиха — это поток раздумий поэта.

В число основных художественных приёмов, используемых Лермонтовым в «Парусе», входит антитеза. Так, буре противопоставлен штиль («Под ним струя светлей лазури»); далее идёт ряд антонимов: ищет — кинул, далёкой — родной, ищет — бежит. При этом «буря» имеет не только буквальное значение; поэт подразумевает под этим словом ещё и «жизненные повороты», «изменения в судьбе».

Стихотворение завершается оксюмороном:

Именно поэтому такой выразительной, сильной и в смысловом отношении очень ёмкой и натруженной оказывается заключительная строчка «Как будто в бурях есть покой». С помощью оксюморона поэт ставит последнюю заключительную точку в размышлениях о своей судьбе.

Адаптации

Один из наиболее известных романсов «Белеет парус одинокий» был написан в 1848 году композитором Александром Варламовым. По словам музыковеда Александра Майкапара, страстный порыв, ставший лейтмотивом произведения, был передан с помощью сопровождающей сочинение темпераментной ритмики болеро.

Кроме Варламова, к стихотворению «Парус» обращались также Антон Рубинштейн, написавший в 1849 году вокальный квартет, Владимир Ребиков, создавший мелодию для женского хора, и другие композиторы.

Влияния

Фраза «Белеет парус одинокий» появилась в литературе за несколько лет до написания Лермонтовым своего стихотворения: читатели впервые встретились с ней в 1828 году, когда была опубликована поэма «Андрей, князь Переяславский» Александра Бестужева-Марлинского.

В 1936 году тема была продолжена Валентином Катаевым, выпустившим книгу «Белеет парус одинокий». В повести Катаева присутствуют неоднократные прямые отсылки к стихотворению Лермонтова; заключительные строки обоих произведений совпадают дословно.

Во второй половине XX века мотив лермонтовского паруса воплотился в песне Остапа («Белеет мой парус такой одинокий…», фильм «12 стульев», композитор Геннадий Гладков, автор стихов — Юлий Ким). Кроме того, эта же тема присутствует в песне Евгения Глебова на стихи Булата Окуджавы «Срывался голос мой высокий, когда я в раннем детстве пел…».

Литература

• Шанский Н. М. Лингвистический анализ художественного текста. — Л.: Просвещение. Ленинградское отделение, 1990. — 415 с. — ISBN 5-09-001959-2.

Отрывок, характеризующий Парус (стихотворение)

– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.