Парфений (Брянских)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Парфений и фамилией Брянских.

Епископ Парфений<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Ананьевский, викарий Одесской епархии.
Имя при рождении:	Пётр Арсеньевич Брянских
Рождение:	30 октября 1881(1881-10-30) Иркутск
Смерть:	22 ноября 1937(1937-11-22) (56 лет) Архангельск

Епископ Парфений (в миру Пётр Арсеньевич Брянских; 30 октября 1881, Иркутск — 22 ноября 1937, Архангельск) — епископ Русской православной церкви, епископ Ананьевский, викарий Одесской епархии.

Причислен к лику святых Русской православной церкви в 2005 году.

Биография

Родился 30 октября 1881 в Иркутске. Был старшим из четырёх детей Арсения Петровича Брянских, купца II гильдии, потомственного почётного гражданина, работавшего доверенным (управляющим) промышленно-торговой фирмы «Немчинов и сын» и его жены Анны. Семья отличалась щедростью, благочестием и любовью к Богу и Православной Церкви.. Особенно тёплые отношения сложились у Петра с младшей сестрой Антониной, которая была на 10 лет его младше.

Родители старались дать детям хорошее образование. Учился в гимназии в Иркутске, но вышел из пятого класса и перешёл в Иркутскую духовную семинарию, котрую окончил в 1902 году.

С юности мечтал о возрождении Святой Руси. По окончании семинарии он отправился в «мать городов русских» — Киев, где поступил в Киевскую духовную академию.

В 1907 году окончил в Киевскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Затем в течение 8 месяцев слушал курс лекций по библейским наукам в Берлинском университете.

В 1908 — 1909 годах преподавал Священное Писание Ветхого Завета в Красноярской, а затем был переведён в Рязанской духовной семинарии где преподавал с 1909 по 1911 годы..

В 1911 году был пострижен в монашество, возведён в сан иеромонаха, затем — архимандрита. В том же году был назначен преподавателем Ветхого Завета и помощником начальника Житомирского пастырского училища.

С 26 декабря 1916 года — помощник начальника Пастырской Миссионерской семинарии при Бизюковом монастыре Херсонской епархии.

После закрытия семинарии он переехал в 1918 или 1919 году в Херсон, где проживал в архиерейском доме при епископе Прокопии (Титове), выполняя обязанности секретаря до 1921 года.

Епископ

16 мая 1921 года хиротонисан во епископ Новомиргородского, викарий Одесской епархии.

С 1922 года — епископ Ананьевский, викарий Одесской епархии.

В том же году совершается архиерейская хиротония его ближайшего друга, епископа Макария (Кармазина), который становится епископом Уманским, викарием Киевской митрополии. Епископы Парфений и Макарий решительно отвергают обновленческий раскол и становятся оплотом Патриаршей Церкви на Украине. Вокруг них консолидируются сторонники патриарха Тихона. Под руководством этих двоих владык на Украине создается сеть тайных общин верующих, не связанных отношениями со светской властью и находящихся в общении с Патриархом Московским.

Был арестован в Киеве, выслан в Харьков, а затем в Москву, где с 1924 года жил в Свято-Даниловом монастыре, в котором собрались консервативно настроенные церковные иерархи, активно и непримиримо боровшиеся с обновленческим расколом. С 1924 года, после ареста настоятеля монастыря архиепископа Феодора (Поздеевского), владыка Парфений возглавил братию обители. Был одним из ближайших помощников Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (Полянского). После ареста в 1925 году был приговорён к трём годам ссылки в Коми-Зырянский край.

Деятель «даниловской оппозиции»

По возвращении из ссылки, вновь жил в Свято-Даниловом монастыре, находился в оппозиции к Заместителю Патриаршего местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому) после издания последним «Декларации…». Фактически был одним из руководителей «даниловского» течения, вёл переписку со священномучеником митрополитом Кириллом (Смирновым), тайно совершал богослужения и окормлял многочисленных духовных чад. В 1929 году арестован по обвинению в том, что «настраивал верующих к сопротивлению закрытию одной из церквей Даниловского монастыря под продовольственный склад», был выслан на три года в Казахстан. Вновь арестовывался в 1931 году.

В ноябре 1934 года был в очередной раз арестован (обвинение: вёл антисоветскую агитацию, устраивал на своей квартире тайные богослужения), заключён в Бутырскую тюрьму в Москве и в 1935 году приговорён к пяти годам ссылки в Архангельск, где продолжал тайно совершать богослужения на дому и проповедовать.

Последний арест и мученическая кончина

31 июля 1937 году вновь был арестован и направлен под стражу в Архангельский следственный изолятор. 17 августа ему было предъявлено обвинение в организации нелегальных контрреволюционных сборищ, пораженческой агитации и пропаганде фашизма. 15 октября постановлением «тройки» при Управлении НКВД был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 22 ноября 1937 года.

Канонизация

1 ноября 1981 года решением Архиерейского Собора Русской православной церкви заграницей канонизирован в лике священномученика со включением Собор новомучеников и исповедников Российских (без установления отдельного дня памяти).

20 апреля 2005 года определением Священного Синода Русской православной церкви его имя включен в Собор Новомучеников и Исповедников Российских XX века. Память — 9 ноября.

21 августа 2007 года, спустя три года после канонизации священномученика Парфения, была причислена к лику святых и его сестра — мученица Антонина Брянских.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_349 Парфений (Брянских), священномученик] на сайте «Русское православие»
• [drevo-info.ru/articles/8017.html Парфений (Брянских)] // Новомученики и Исповедники Русской Православной Церкви XX века

Отрывок, характеризующий Парфений (Брянских)

– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!