Пастораль

Пастора́ль (фр. pastorale — пастушеский, сельский) — жанр в литературе, живописи, музыке и в театре, поэтизирующий мирную и простую сельскую жизнь. Пасторалью может называться:

• Пасторальная музыка, к которой могут относиться как большие, так и малые произведения, посвящённая изображению природы или сельской жизни. Для музыкальной пасторали характерны размеры ⁶/₈, ¹²/₈, плавное спокойное движение мелодии, зачастую удваиваемое в терцию. Примеры пасторалей имеются в творчестве Антонио Вивальди, Доменико Скарлатти, Франсуа Куперена, Иоганна Себастьяна Баха и других композиторов. Известна также «Пасторальная симфония» Бетховена.
• Опера, пантомима, балет, показывающие идеализированные картины сельской жизни. Пасторальные оперы писали Кристоф Виллибальд Глюк, Вольфганг Амадей Моцарт, Жан Батист Люлли, Жан Филипп Рамо.
• Буколическая (от греч. βουκóλος, «пастух») поэзия античности, посвящённая изображению жизни пастухов. Синонимы — эклога и идиллия.
• Вид европейской литературы, копирующий буколическое мировоззрение.

Пастораль в античной литературе

Исидор Севильский писал:

«Многие полагают, что буколическая, то есть пастушеская, поэзия (bucolicum carmen) впервые сложилась у сиракузских пастухов, а некоторые думают, что в Лакедемоне. Ведь когда персидский царь Ксеркс вступил в Грецию, то спартанские девушки в страхе перед врагом не осмелились ни выйти из города, ни отправить послов, но, согласно обычаю, они устроили сельский хор в честь Дианы: дабы не нарушить обряда, толпа пастухов прославляла царя импровизированным пением. „Буколическим“ же оно названо от слова „бык“, несмотря на то что в нем речи преимущественно овчаров и козопасов перемежаются песнями».

Согласно Элиану, родоначальником буколической поэзии был Стесихор, однако ни строчки из этого жанра у Стесихора не сохранилось.

Древнейшим представителем жанра пасторали считаются идиллии греческого поэта Феокрита, жившего в III в. до н. э. Феокриту подражали греческие поэты александрийской эпохи Бион и Мосх, римский поэт Вергилий, эклоги которого проникнуты не только пасторальной, но и политической тенденцией: главной их целью было прославление Августа.

Частью пасторальной топики надолго стали имена персонажей: Мирсон, Ликид, Галатея, Дафнис, Меналк, Комат, Аминт и др. Многие из них вошли впоследствии в римскую литературу (эклоги Вергилия), а также в пасторали новой европейской литературы.

К I веку н. э., относится новелла греческого софиста и философа Диона Хризостома. Хотя в этой новелле действующими лицами являются не пастухи, а охотники, тем не менее пасторальная тенденция выступает весьма ярко. Автор показывает, что деревенские бедняки не только счастливее, но и щедрее, добрее к ближнему, чем утопающие в роскоши городские богачи. Под влиянием новеллы Диона был написан знаменитый пастушеский любовный роман «Дафнис и Хлоя», приписываемый греческому писателю IV века н. э. Лонгу.

Древнейший памятник пасторальной поэзии на Западе Европы — «Амето» Боккаччо (1340); это нечто среднее между романом и драмой. Элемент античный — нимфы, дриады, поэтические состязания пастухов и т. п. — сливается здесь с элементом христианско-аллегорическим, возникшим под влиянием Данте и превратившим здоровую юношескую любовь Амето в идеальное поклонение и спиритуалистический восторг.

Пастораль в европейской литературе

«Аркадия»

Хотя в Амето описывается быт пастухов и охотников, но простая жизнь не противополагается жизни искусственной, городской. Наоборот, пасторальная тенденция сквозит в каждой строчке «Аркадии» Якопо Саннадзаро (1541). Автор откровенно высказывает её в предисловии, уверяя читателей, что лесные птицы, щебечущие в тени зелёных листьев, более пленяют наш слух, чем их городские сёстры, сидящие в раззолоченных клетках, что простые напевы пастухов бесконечно выше торжественных песен, которые раздаются в королевских дворцах и т. д. Саннадзаро ведёт рассказ от своего имени и повествует, как, гонимый несчастной любовью, он удалился в Аркадию и нашёл, на вершине горы Партения, прелестную долину, куда ежедневно сходились окрестные пастухи, упражнялись в стрельбе из лука, в метании копья, пели, танцевали, а по праздникам устраивали между собой поэтические состязания. Описание этих развлечений и составляет содержание и главный интерес романа. Разговоры пастухов слишком утонченны и совершенно не соответствуют их простому быту: они кажутся не настоящими пастухами, а переодетыми в платье пастухов дилетантами пастушеской жизни.

Несмотря на это, «Аркадия» имела громадный успех, выдержала в Италии в течение XVI века около 60 изданий и была переведена на многие европейские языки. Её очень хорошо знал Шекспир, заимствовавший оттуда имя Офелии.

В Италии влияние Аркадии особенно заметно в двух драматических пасторалях: «L’Aminta», Торквато Тассо (1583 г.) и «Pastor Fido», Гварини (1590 г.); в Испании «Аркадия» послужила образцом самому популярному пасторальному роману — «Диане» Хорхе де Монтемайора. Под влиянием «Аркадии» и «Дианы» с одной стороны и рыцарских романов Артурова цикла с другой написал свою «Аркадию» (1590) Филип Сидни. Его поэма стала любимой книгой мечтательных душ, искавших в ней забвения от земных страданий. Карл I, перед казнью, почти не выпускал из рук книги Сидни и любил читать своим приближённым поэтическую молитву заключенной в темницу Памелы, несчастья которой напоминали ему его собственные.

«Аркадия» Сидни была родоначальницей пасторального романа в Англии и вдохновила собой пасторальные романы Грина и Лоджа, послужившие источником для Шекспира; оттуда заимствовал Шекспир эпизод о Глостере и его сыновьях в «Короле Лире». Характеристике завистливого человека в «Аркадии» подражал Ричард Стиль в своём известном эпизоде о «Зависти»; несчастья Памелы и самое её имя были перенесены Ричардсоном в его знаменитый роман «Памела».

«Астрея»

В 1610 г. вышел в свет вдохновленный «Дианой» Монтемайора лучший из французских пасторальных романов — «Астрея», Оноре д’Юрфе.

Успех этого романа был велик: в пастухах и пастушках «Астреи» узнавало себя тогдашнее французское образованное общество. В 1616 г. вышла вторая часть романа, а в 1619 г. третья. Имя главного героя «Астреи», Селадона, сделалось в обществе нарицательным именем нежного и послушного любовника. Поклонники «Астреи» отправлялись в Форез — место действия романа — с тем, чтобы прочесть его среди обстановки, вдохновлявшей автора.

Слава «Астреи» не ограничивалась одной Францией: в 1624 г. д’Юрфе получил из Германии послание, подписанное 12 немецкими принцами и принцессами, которые приняли имена героев и героинь «Астреи», устроили на манер собраний, описанных в романе, Академию истинных любовников и просили автора принять в этой академии имя Селадона, так как никто из них не чувствовал себя достойным носить его.

Угасание

В XVII веке пасторальный роман во Франции сменяется романом героическим и реально-бытовым. Пасторальные темы затрагиваются в этот период лишь драматическими произведениями. В XVIII веке упадок жанра продолжается; единственными значимыми произведениями являются идиллии «Цюрихского Феокрита» Гесснера и некоторые стихотворения Андре Шенье. В XIX веке пасторальный жанр выходит из моды и практически прекращает своё существование, поскольку поэзия, помимо художественности, стала ставить себе широкие общественные задачи.

Пасторальная живопись

См. также

• Пастурель

Литература

• Коробова А.Г. Пастораль в музыке европейской традиции: к теории и истории жанра. Екатеринбург, 2007
• [ec-dejavu.ru/p/Pastoral.html Пахсарьян Н. «Свет» и «тени» пасторали в новое время: Пастораль и меланхолия] // Пасторали над бездной: сборник научных трудов. М., 2004, с. 3-10
• Пастораль, в музыке // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Пастораль, в литературе // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Эклога, вид пасторали // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le8/le8-4711.htm Мокульский С. Пастораль // Литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1934]
• Пастораль — статья из Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Пастораль

– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?