Патерик

Патери́к (греч. πατερικόν, или отеческая книга, отечник (греч. πατεριχόν βιβλίον), а также старческая книга (греч. γεροντιχόν βιβλίον) или вертоград (греч. λειμωνάριον) — жанр аскетической литературы, сборник изречений святых отцов подвижников или рассказов о них.

Литература патериков развивается в IV—V веках, когда появляются три сборника, вошедших в основной фонд христианской литературы: так называемый азбучный патерик, в котором в азбучном порядке (по именам святых от святого Антония до святого Ора) собраны изречения старцев (в греческой традиции книга называется Αποφθέγματα των άγίων γερόντων — «изречения святых старцев»), египетский патерик или «История монахов в Египте» (Historia Monachorum in Aegypto), содержащий краткие рассказы о египетских анахоретах, их притчи и афоризмы, и Лавсаик (греч. Λαυσαϊχόν, Historia Lausiaca), повествование о египетских монахах Палладия, епископа Еленопольского, написанное им по просьбе византийского сановника Лавса (о значимости последней книги свидетельствует тот факт, что рассказы из неё читаются в православном богослужении на утренях во все время Великого поста).

Перечисленные сочинения создают основу жанра, чрезвычайно популярного в византийской литературе и в христианской книжности в целом (известны переводы патериков на латинский, сирийский, коптский, грузинский, армянский и др. языки). Один из существенных этапов в этом развитии отмечен появлением «Луга духовного» (греч. Λειμών πνευματιχός) Иоанна Мосха (ум. 634 г.), известного в славянской книжности под названием Синайского патерика или Лимонаря, своего рода путевых записок автора, совершившего в сопровождении своего ученика Софрония (будущий иерусалимский патриарх) путешествие по скитам и монастырям Ближнего Востока. Следует упомянуть также Римский патерик, представляющий собой беседы папы Григория Двоеслова (ум. 604 г.) с архидьяконом Петром (лат. Dialogi de vita et miraculis patrum Italicorum et de aeternitate animarum), в которых рассказывается о жизни итальянских подвижников.

В славянской письменности патерики появляются с самых ранних этапов её развития, во всяком случае до конца XI века. Весьма вероятно, что три патерика, а именно Скитский поглавный (переработка азбучного патерика), Синайский и Римский были переведены в Моравии или Болгарии ещё до середины X века. Эти памятники пользовались исключительной популярностью в славянском мире, дошли до нас в большом числе рукописей (первые из них относятся ещё к XI веку), вошли в извлечениях в славянский Пролог.

По образцу переводных патериков создавались и оригинальные произведения этого жанра. К наиболее известным из них относится Киево-Печерский патерик с рассказами из жизни монахов Киево-Печерского монастыря (XIII век), и Волоколамский патерик (XVI век) с житиями монахов Иосифова Волоколамского, Пафнутиева Боровского и других монастырей. Создание патериков продолжалось и в позднейшее время, вплоть до XX века (Соловецкий патерик неизвестного автора, Троицкий патерик М. В. Толстого, Архангельский патерик иеромонаха Никодима, Валаамский патерик и т. д.).

Примечания

---

Статья основана на материалах [drevo-info.ru/ Православной энциклопедии «Древо»].

Отрывок, характеризующий Патерик

Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.